Пионеры, или У истоков Сосквеганны

Глава I

Под вечер ясного, морозного декабрьского дня 1793 года большие сани медленно поднимались, на холм.

Дорога извивалась вдоль обрыва, и с одной стороны была защищена кладкой из бревен, нагроможденных одно на другое, а с другой вдавалась в гору, представляя таким образом проход, достаточный для тогдашнего движения. Сейчас бревна, углубления и все, что не слишком выдавалось над землей, было погребено под снегом. Только утоптанная тропа, на которой едва умещались сани, обозначала дорогу.

Внизу в долине почва была расчищена для нового поселка. Расчистки поднимались даже на холм до того места, где дорога сворачивала на ровную и плоскую вершину. Сама вершина была еще покрыта лесом.

В морозном воздухе искрились бесчисленные сверкающие блестки, а прекрасные гнедые кони, тащившие сани, были подернуты инеем. Пар, выходивший из их ноздрей, походил на клубы дыма, и все, как и одежда путешественников, говорило о суровой горной зиме.

Сбруя из тусклой черной кожи была украшена огромными медными бляхами и пряжками, блестевшими, как золото, в косых лучах солнца, пробивавшихся сквозь ветви деревьев. Высокие седелки, усаженные гвоздиками и прилаженные к попонам, покрывавшим лошадей, имели четыре больших кольца, в которые были пропущены вожжи.

Кучером был молодой негр, лет двадцати, лоснящаяся черная кожа которого покрылась пятнами от холода, а большие блестящие глаза то и дело наполнялись слезами,— данью африканца суровым морозам этой области. Несмотря на это, его улыбающееся лицо выражало удовольствие при мысли о доме и о праздничных развлечениях.

Большие удобные сани могли бы вместить целую семью, однако, в них находились, кроме кучера, только двое седоков. Снаружи сани были выкрашены в скромный зеленый цвет, а внутри — ярко-красный. Большие буйволовые шкуры, обшитые по краям красным сукном с фестонами, покрывали сиденье саней, устилали их дно и закрывали ноги путешественников — мужчины средних лет и очень молодой девушки. Мужчина был высокого роста; но предосторожности, принятые им против холода, не позволяли разглядеть его. Большая шуба окутывала всю его фигуру, кроме головы, на которой сидела кунья шапка, отороченная сафьяном, с наушниками, подвязанными под подбородком черными лентами. Верхушка шапки была украшена куньим же хвостом, спускавшимся довольно эффектно на затылок. Из-под шапки было видно красивое мужественное лицо с выразительными голубыми глазами, говорившими об уме, юморе и добродушии.

Фигура его спутницы была совершенно скрыта под массой одежд. Меха и шелк выглядывали из-под большого камлотового плаща, подбитого толстой фланелью, судя по величине и покрою — мужского. Огромный черный шелковый капюшон на пуховой подкладке скрывал всю голову, оставляя только небольшое отверстие для дыхания, сквозь которое сверкали иногда живые черные глаза.

Отец и дочь были, по-видимому, так заняты своими мыслями, что не разговаривали, и тишина почти не нарушалась легко скользившими санями. Отец думал о своей покойной жене, которая четыре года тому назад неохотно отпускала их единственную дочь в Нью-Йорк, где девушка только и могла получить надлежащее образование. Спустя несколько месяцев после отъезда Елизаветы смерть отняла у него подругу его одиночества; но он слишком дорожил интересами своей дочери, чтобы вернуть ее в глушь прежде, чем кончился срок, назначенный для ее образования. Размышления дочери не были так печальны. Она восхищалась при виде новых картин, открывавшихся с каждым поворотом дороги.

Гора, по которой они ехали, была покрыта соснами, поднимавшимися на высоту двадцати — двадцати пяти метров до первых ветвей, причем до верхушки высота эта часто удваивалась. Глаз свободно проникал в просветы между высокими стволами, останавливаясь только на какой-нибудь неровности почвы или на вершине горы, находившейся по ту сторону долины. Темные стволы деревьев, прямые, как стрелы, поднимались над белым снегом и на значительной высоте расходились горизонтальными ветвями. Путешественники не чувствовали ветра, но вершины сосен величаво покачивались с глухим жалобным стоном.

Сани скользили уже по ровной дороге, и глаза девушки пытливо и, может быть, не без робости посматривали в чащу, когда послышался громкий и продолжительный лай, отдававшийся под лесными сводами бесчисленным эхом, точно залаяла большая стая собак. Как только эти звуки достигли ушей мужчины, он крикнул негру:

— Стой, Эгги! Это старый Гектор, я узнаю его лай из тысячи! Кожаный Чулок бродит по холмам со своими собаками, и они подняли зверя. Недалеко отсюда оленья тропа, и если ты не боишься выстрела, Бесс, я угощу тебя дичью на Рождество.

Негр, изобразив улыбку на своем озябшем лице, остановил лошадей и принялся похлопывать рукой об руку, чтобы восстановить кровообращение в замерзших пальцах, а его хозяин встал и, отбросив полость, выскочил на подмерзший, плотный снег.

Из груды чемоданов и картонок он вытащил двухствольное охотничье ружье. Сбросив огромные рукавицы, он остался в кожаных, отороченных мехом перчатках, осмотрел полку ружья и двинулся было вперед, но легкий шум бегущего животного послышался под деревьями, и великолепный олень выбежал на дорогу, немного впереди него. Внезапное появление и быстрый бег животного не смутили путешественника. Увидев оленя, он быстро прицелился и выстрелил. Животное продолжало свой бег, по-видимому, оставшись невредимым. Не опуская ружья, путешественник прицелился из другого ствола, но и этот выстрел остался безрезультатным.

Все это произошло с быстротою, смутившей девушку, которая бессознательно обрадовалась спасению оленя, промчавшегося, как метеор, через дорогу. Вдруг ее слух поразил сухой, резкий треск, совсем не похожий на гулкие, раскатистые звуки отцовского ружья, очевидно, принадлежавший также огнестрельному оружию. Олень подпрыгнул. В то же мгновение последовал второй выстрел, после которого животное рухнуло бездыханным. Невидимый стрелок, сваливший оленя, издал торжествующий крик, и двое людей вышли из-за деревьев, где они, очевидно, подстерегали животное.

— А, Натти, если бы я знал, что вы в засаде, я не стал бы стрелять! — воскликнул путешественник, подходя к тому месту, где лежал олень. Развеселившийся негр следовал за ним с санями.— Лай вашего Гектора раззадорил меня. Впрочем, я не уверен, попал ли в оленя.

— Нет, нет, судья,— возразил охотник с беззвучным смехом и тем выражением, которое свидетельствовало о сознании своего превосходства,— вы сожгли свой порох только для того, чтобы погреть нос в этот холодный вечер. Неужто вы думаете убить оленя из вашей хлопушки, когда за ним гонятся Гектор и сука? В болотах водится много фазанов, а вокруг вашего дома летают подорожники, которых вы можете кормить крошками и стрелять сколько душе угодно. Но если вы желаете получить оленя или медвежий окорок, судья, то возьмите длинное ружье с просмоленными пыжами, а не то истратите больше пороха, думается мне, чем набьете желудков.

Сказав это, охотник снова, открыв свой большой рот, засмеялся тем же беззвучным смехом.

— Мое ружье бьет хорошо, Натти, и я уже убивал из него оленей,— ответил путешественник с добродушной улыбкой.— Один ствол у меня был заряжен картечью; другой — только дробью на птиц. Здесь две раны: одна в шею, другая прямо в сердце. Чем вы докажете, Натти, что я не нанес одну из них?

— Кто бы ни убил его,— нетерпеливо сказал охотник,— я думаю, что это животное будет съедено.— С этими словами он достал большой нож из кожаного чехла, висевшего у него на поясе, и перерезал глотку оленю.— Если в него попали две пули, так ведь и выстрелы были из двух ружей, да и кто видел когда-нибудь, чтобы такую дыру можно было сделать из гладкоствольного ружья? Вы должны согласиться, судья, что олень упал от последнего выстрела, который сделала рука потверже и помоложе вашей или моей. Я, со своей стороны, хоть и бедный человек, могу обойтись и без дичи, но не хочу отказываться от своих прав в свободной стране. Хотя, по правде сказать, сила частенько заменяет и здесь право, совсем как в Старом Свете.

Охотник произнес эти слова с видом угрюмого недовольства, однако, при последних словах счел благоразумным понизить голос, так что слушатели ничего не могли разобрать, кроме ворчливого тона.

— Я ведь спорю только из-за чести, Натти,— возразил путешественник с невозмутимым добродушием.— Олень стоит несколько долларов! Но кто вознаградит меня за потерю чести носить хвост оленя на шапке? Подумай, Натти, как я буду торжествовать над этим крикуном, Диком Джонсом, который промазал уже семь раз в этот сезон и принес только индейку и несколько белок.

— Да, судья, дичь поредела после ваших расчисток и улучшений,— сказал старик-охотник с угрюмым видом.— Прошло уже то время, когда я мог настрелять четырнадцать оленей, не считая молодых, из дверей моей хижины! Когда же мне нужен был медвежий окорок, то стоило только не поспать ночь, чтобы пристрелить медведя сквозь щели бревен, и нечего было опасаться проспать, так как волчий вой не давал сомкнуть глаз. Взгляните на старого Гектора,— при этих словах он ласково погладил огромную собаку в черных и желтых пятнах, с белым брюхом и лапами, только что появившуюся в сопровождении суки, о которой также уже говорил охотник.— Вот рубец от раны, нанесенной ему волками, забравшимися к нам ночью за дичью, которую я повесил коптиться. Этому псу можно больше доверять, чем многим христианам, потому что он никогда не забывает друга и любит того, кто дает ему хлеб.

Манеры старого охотника привлекли внимание Елизаветы, как только он появился. Он был высокого роста и так худощав, что казался еще выше. На голове, покрытой редкими, песочного цвета волосами, он носил шапку из лисьей шкуры без всякой отделки и украшений. Худое лицо его не было, однако, болезненным, наоборот, вся его фигура свидетельствовала о чрезвычайно крепком и выносливом здоровье. Серые глаза сверкали из-под косматых полу седых бровей. Куртка из оленьей шкуры, шерстью вверх, плотно охватывала его туловище, стянутое пестрым шерстяным поясом. На ногах были мокасины из оленьей кожи, украшенный иглами дикобраза по индейскому образцу, и длинные гетры из того же материала. Эти-то своеобразные гетры и доставили Натаниэлю, или, короче, Натти Бумпо, среди поселенцев прозвище Кожаного Чулка.

Охотник начал заряжать свое ружье, такое длинное, что когда он поставил его на землю, то оно концом дула достигало почти верхушки шапки Бумпо¹. Путешественник тщательно рассматривал раны оленя и, не обращая внимания на дурное настроение охотника, воскликнул:

— Мне бы, Натти, хотелось решить по справедливости, кто убил этого оленя; и, конечно, если рана в шею моя, то ее ловольно; выстрел в сердце был сделан без надобности; он был тем, что у нас, у судей, называется «сверхдолжным актом», Кожаный Чулок!

— Вы можете назвать его по-ученому, как вам угодно, судья! — отвечал охотник, опуская ружье на левую руку и доставая кусок просаленной кожи, в которую он завернул пулю, а затем принялся заколачивать ее в дуло.— Гораздо легче выдумывать имена, чем застрелить оленя на бегу; но, как я уже сказал, это животное нашло свою смерть от руки более молодой, чем ваша или моя.

— Что скажете, дружище? — шутливо обратился путешественник к спутнику Натти.— Давайте бросим доллар, чтобы решить вопрос, и если вы проиграете, то оставите монету у себя. Что вы на это скажете, дружище?

— Что оленя убил я,— довольно высокомерно отвечал молодой человек, который стоял, опираясь на такое же длинное ружье, как у Натти.

— Вас двое против меня одного,— с улыбкой возразил судья,— большинство голосов против меня. Есть еще Эгги, но, как невольник, он не может голосовать; а Бесс несовершеннолетняя; стало быть, мне придется уступить. В таком случае продайте мне дичь, а я уж придумаю славную историю о том, как она добыта.

— Дичь не моя, и я не могу ее продать,— отвечал Кожаный Чулок таким же гордым тоном, как и его товарищ.— Я знаю, что животное может бежать целый день с такой раной в шее, и ведь я не из тех людей, которые способны лишать человека его законных прав.

— Вы упорно отстаиваете свои права даже в такой холодный вечер, Натти! — отвечал по-прежнему судья.— А вы что скажете, молодой человек? Хотите три доллара за этого оленя?

— Сначала постараемся решить вопрос о праве удовлетворительно для обеих сторон,— сказал молодой человек твердо, но вежливо, употребляя выражения, совсем не соответствующие его внешности.— Сколькими картечинами было заряжено ваше ружье?

— Пятью, сэр,— отвечал судья, несколько удивленный манерами незнакомца; — разве этого не довольно, чтобы убить оленя?

— Довольно и одной; но,— продолжал молодой человек, направляясь к дереву, из-за которого появился,— вы стреляли в этом направлении, сэр, и вот четыре картечины в дереве.

Судья осмотрел свежие знаки на сосновой коре и, покачав головой, сказал со смехом:

— Вы свидетельствуете против самого себя, мой юный адвокат! Где же пятая?

— Вот она,— отвечал молодой человек, распахнув куртку и показывая дыру в рубашке, сквозь которую просачивались капли крови.

— Что это?— воскликнул судья с ужасом.— Я болтаю о пустяках, а вы ранены мной и не говорите об этом ни слова! Скорее, живо садитесь ко мне в сани! В деревне за милю отсюда есть хирург, я заплачу за лечение, и вы останетесь у меня, пока ваша рана не заживет.

— Благодарю вас за ваше доброе намерение, но я должен отклонить ваше предложение. У меня есть друг, который будет очень встревожен, узнав, что я ранен и далеко от него. Рана пустяшная, пуля не задела кости, но я надеюсь, сэр, что вы теперь признаете мое право на эту дичь.

— Разумеется,— поспешил согласиться взволнованный судья,— я даю тебе право стрелять в моих лесах оленей, медведей и все, что тебе вздумается. До сих пор только Кожаный Чулок пользовался этой привилегией; а наступает время, когда она будет иметь цену. Но я покупаю эту дичь — вот тебе плата за твой выстрел и за мой.

Во время этого разговора старый охотник выпрямился, очевидно, задетый словами судьи, но дождался его конца.

— Найдутся люди, которые скажут, что право Натаниэля Бумпо охотиться на этих холмах древнее права Мармадюка Темпля запрещать ему это,— сказал он.— Но если нужен какой-нибудь охотничий закон — хотя слыханное ли это дело, чтобы закон запрещал человеку убивать оленя, где ему вздумается! — если нужен какой-нибудь закон, то разве только такой, который запретил бы употребление гладкоствольных ружей. Стреляя из такого ружья, никогда не знаешь, куда полетит пуля.

Не обращая внимания на слова Натти, молодой человек отрицательно покачал головой и возразил:

— Простите, мне самому нужна эта дичь.

— Но тут хватит на покупку дичи,— настаивал судья,— возьмите это, прошу вас,— и, понизив голос до шепота, он прибавил: — здесь сто долларов.

Одно мгновение молодой человек как будто колебался, но затем, вспыхнув и словно устыдившись своей слабости, снова отклонил предложение.

В это время дочь судьи вышла из саней; не обращая внимания на холодный воздух, она откинула капюшон и сказала серьезно:

— Конечно, конечно, молодой человек… сэр… вы не доставите моему отцу огорчение сознавать, что он покидает в этой глуши человека, которого ранила его рука. Прошу вас отправиться с нами и воспользоваться помощью врача.

Потому ли, что его рана разболелась, или потому, что в голосе и обращении девушки, вступавшейся за своего отца, было нечто привлекательное, но после ее вмешательства молодой человек смягчился и, видимо, колебался, словно ему было неприятно соглашаться, но не хотелось отвечать отказом.

Судья, с интересом следивший за этой странной борьбой чувств в молодом человеке, подошел к нему, ласково взял его за руку и, тихонько толкая к саням, заставил войти в них.

— Вы не найдете помощи ближе Темпльтона,— говорил он,— а до хижины Натти отсюда добрых три мили; едем, едем, мой юный друг, едем с нами, и пусть наш новый доктор осмотрит твое плечо. Натти сообщит о тебе твоему другу, и если ты захочешь, то можешь вернуться домой завтра утром.

Молодой человек высвободил свою руку, но продолжал смотреть на девушку, которая, не обращая внимания на холод, все еще стояла с открытым лицом, на котором была написана просьба уступить ее отцу. Кожаный Чулок стоял, опираясь на свой «ланебой», слегка нагнув голову на бок, погруженный в глубокое раздумье. Наконец он прервал молчание.

— Пожалуй, что лучше ехать, парень; если пуля засела в плече, то мои руки слишком стары, чтобы резать человеческое тело, как я делывал это прежде. Лет тридцать тому назад, во время войны, я прошел семьдесят миль в пустыне с ружейной пулей в бедре, а затем вытащил ее моим ножом. Старый индеец Джон помнит это время. Я встретил его тогда с партией делаваров в погоне за ирокезами, которые спустились вниз и сняли пять скальпов на Шугари. Но я все же отметил одного краснокожего, и ручаюсь, что он будет носить мою метку до могилы! Я всадил ему три картечины, с позволения леди, пониже спины, когда он выскакивал из засады.— Сказав это, Натти вытянул свою длинную шею и открыл рот; его глаза, лицо и даже фигура смеялись, причем, однако, не было слышно никакого звука, кроме легкого свиста, когда он вдыхал воздух.— Я потерял формочку для пуль, переправляясь через Онеиду, и мне пришлось удовольствоваться картечью, но мое ружье не пускало по ветру заряды, как ваша двухствольная хлопушка, судья!

Елизавета в это время помогала отцу укладывать вещи, и так занялась этим, что не слышала слов охотника. Не в силах больше сопротивляться настояниям путешественников, молодой человек, хотя все еще с непонятным отвращением, уселся в сани. Негр с помощью хозяина уложил в сани оленя. Когда они уселись, судья пригласил охотника последовать их примеру.

— Нет, нет,— сказал старик, покачав головою,— мне нужно домой! Поезжайте с этим молодцом, и пусть ваш доктор осмотрит его плечо. Пусть он только вынет пулю, а уж я знаю травы, которые лучше залечат рану, чем все ваши иностранные снадобья.

Он повернулся, собираясь уйти, но вдруг спохватился и прибавил:

— Если вы встретите индейца Джона, то возьмите его с собой на помощь доктору, так как хотя он и стар, но отлично умеет лечить раны и ушибы.

— Стой, стой! — крикнул молодой человек, схватив за руку негра, собиравшегося погнать лошадей.— Натти, не говорите ни о том, что я ранен, ни о том, куда я отправился! Смотрите же, Натти, если вы меня любите.

— Доверьтесь старому Кожаному Чулку,— многозначительно возразил охотник,— он недаром прожил пятьдесят лет в пустыне и научился у индейцев держать язык за зубами. Положитесь на меня, паренек, и не забудьте об индейце Джоне.

— Еще вот что, Натти,— быстро прибавил молодой человек, все еще удерживая негра,— я вернусь к вам сегодня же вечером, как только мне вынут пулю, и принесу четверть оленя на рождественский обед.

Но тут охотник прервал его выразительным жестом, приложив палец к губам. Затем он тихо двинулся по дороге, не спуская глаз с верхушки сосны. Заняв нужное положение, он остановился, отставил назад одну ногу и начал медленно поднимать ружье. Путники, сидевшие в санях, невольно следили за движением дула и вскоре открыли цель, в которую метил Натти. На сухой сосновой ветке, на высоте семидесяти футов от земли, сидела птица, которую местные жители называли фазаном или куропаткой. Размерами она была немного меньше обыкновенной курицы. Лай собак и звуки голосов встревожили ее, и птица прижалась к стволу сосны, вытягивая шею и голову так, что они образовали почти прямую линию с ее ногами. Раздался выстрел, и фазан свалился с дерева с такою силой, что зарылся в снег.

— Стой, старый плут! — воскликнул Кожаный Чулок, грозя шомполом Гектору, который бросился было к дереву.— Назад!

Собака повиновалась, и он быстро, но аккуратно зарядил ружье; затем достал птицу с отстреленной головой и показал ее путешественникам.

— Этого довольно на рождественское жаркое для старика; не нужно оленя, молодец, и помните об индейце Джоне: его травы лучше всяких иностранных мазей. Как вы думаете, судья? — прибавил он, снова поднимая вверх птицу.— Могло бы ваше гладкое ружье свалить птицу с такого насеста, не потревожив ни единого перышка?

Старик снова засмеялся своим беззвучным смехом, выражавшим торжество, веселье и иронию, и пошел по тропинке в лес быстрой походкой. Когда молодой человек обернулся на повороте дороги, чтобы взглянуть на своего старого товарища, фигура того еще мелькала между деревьями, а за ним бежали собаки, обнюхивая по временам след оленя, но, по-видимому, инстинктивно понимая, что он больше им не нужен. Еще поворот саней, и Кожаный Чулок скрылся из вида.

Глава II

Один из предков Мармадюка Темпля, друг и последователь патрона Пенсильвании², переселился в эту колонию за сто двадцать лет до начала нашего рассказа. Старый Мармадюк — это неуклюжее имя было наследственным в семье — привез с собой в «убежище гонимых» изрядный капитал. Он сделался обладателем огромной ненаселенной территории, пользовался большим уважением среди квакеров³ и умер как раз вовремя, чтобы не видеть своего разорения.

Потомство Мармадюка не избежало общей участи тех, кто полагается больше на средства, доставшиеся в наследство, чем на свои личные силы. Лишь отец судьи после разорения семьи первый начал подниматься по общественной лестнице, и в этой задаче ему немало помогло приданое жены, которое позволило доставить единственному сыну надлежащее образование.

В школе юный Мармадюк познакомился с одним молодым человеком, своим сверстником, Эффингамом.

Семья Эдуарда Эффингама обладала не только значительным богатством, но и влиятельным положением. Когда отец приятеля Мармадюка после сорокалетней службы вышел в отставку с чином майора, он сделался одним из самых влиятельных лиц в своей колонии, в Нью-Йорке. Эдуард Эффингам был его единственным ребенком; и этому-то сыну, когда он женился на девушке, к которой отец питал большую симпатию, майор передал все свое состояние, заключавшееся в ценных бумагах, в городском и загородном домах, в различных доходных фермах в старой части колонии и в обширных пространствах невозделанной земли — в новой.

Когда молодой Эффингам вступил во владение богатством, он прежде всего отыскал своего друга Мармадюка и предложил ему помощь, которую Эффингам теперь в состояний был оказать. Мармадюк принял ее, и между друзьями состоялось соглашение. В столице Пенсильвании был основан торговый дом, обеспеченный движимым имуществом мистера Эффингама, которое все или почти все перешло в распоряжение Темпля, единственного официального собственника предприятия, половина прибылей которого, однако, по тайному соглашению, принадлежала его другу. Этот договор сохранялся в тайне от старого Эффингама. Сын не хотел затрагивать предрассудков отца, которому даже косвенное участие в торговле казалось унизительным. К тому же майор Эффингам не любил квакеров, и не удивительно поэтому, что сын не решился сообщить ему о своем соглашении с квакером Мармадюком, от добросовестности которого зависело теперь его состояние. В виду этого соглашение оставалось тайной для всех, кроме его участников.

В течение нескольких лет Мармадюк руководил коммерческими операциями торгового дома с благоразумием и умением, доставлявшими большие доходы. Он женился, у него родилась дочь Елизавета, и посещения его друга сделались более частыми. Они уже собирались открыть тайну соглашения, выгоды которого постоянно увеличивались для Эффингама, как вспыхнула революционная война⁴.

С самого начала столкновений между колонистами и королевскими войсками Эффингам слепо стал на сторону Англии, рассудительность же и независимый ум Мармадюка Темпля побуждали его защищать народное дело.

Незадолго до сражения при Лексингтоне Эффингам, уже овдовевший, передал Мармадюку на сохранение все свои ценные бумаги и, расставшись с отцом, оставил колонию. Но как только начались серьезные военные действия, он вернулся в Нью-Йорк офицером королевской армии и вскоре выступил в поход во главе местного корпуса.

Мармадюк же твердо стоял за дело «мятежа», как выражались в то время англичане. Конечно, всякие сношения между друзьями прекратились: со стороны полковника Эффингама потому, что он не старался их поддерживать, а со стороны Мармадюка — из благоразумной осторожности. Вскоре Мармадюку пришлось оставить Филадельфию, но он вовремя позаботился поместить свое состояние, как и бумаги своего друга, в безопасном месте. Добросовестно и умело исполняя свои обязанности, Мармадюк не забывал и о собственных интересах: когда имения приверженцев Англии были конфискованы и проданы с молотка, он отправился в Нью-Йорк и скупил обширные владения по самым низким ценам.

Когда кончилась война, и независимость Штатов была признана⁵; мистер Темпль оставил ставшую в те времена невыгодной торговлю и занялся поселениями на купленных им землях. Благодаря значительному капиталу и практичному руководству его предприятия развились очень успешно, чего трудно было ожидать из-за сурового климата и характера выбранной им области. Его владения увеличились в десятки раз, и он считался одним из самых богатых лиц среди своих сограждан. Наследницей этого состояния была его дочь Елизавета, возвращавшаяся теперь из школы домой.

Когда округ, в котором находились его имения, сделался достаточно населенным, чтобы составить особое графство, мистер Темпль, согласно обычаю новых поселений, был избран в нем на высшую судебную должность.

Глава III

Сани Мармадюка Темпля продолжали скользить по лесной дороге.

Прошло порядочно времени, прежде чем судья настолько пришел в себя от волнения, что смог внимательно рассмотреть своего нового спутника. Он заметил, что это был молодой человек лет двадцати двух или двадцати трех, выше среднего роста. Фигуру его было трудно рассмотреть под грубой курткой, подпоясанной шерстяным кушаком, таким же, как у старого охотника. Глаза судьи остановились на минуту на лице незнакомца. Черты юноши, когда он уселся в сани, выражали какую-то тревогу, которая не ускользнула от внимания Елизаветы. Его беспокойство казалось всего сильнее в ту минуту, когда он просил своего старого спутника не проговориться; но когда он даже, по-видимому, окончательно решил отправиться в деревню, выражение его глаз не обнаруживало особенного удовольствия. Мало-помалу черты его привлекательного лица приняли спокойное выражение, и он погрузился в задумчивость. Судья внимательно всматривался в него некоторое время, а затем сказал с улыбкой, как бы подсмеиваясь над собственной забывчивостью:

— Должно быть, мой юный друг, испуг отшиб у меня память. Ваше лицо мне очень знакомо, а между тем, хотя бы мне сулили двадцать оленьих хвостов на шапку, я не смогу назвать ваше имя.

— Я всего три недели в этой местности,— холодно отвечал молодой человек.— Вы же, насколько мне известно, были в отсутствии гораздо дольше.

— Пять недель. А все-таки я уже видел ваше лицо. Правда, я так испугался, что не будет ничего удивительного, если я увижу тебя сегодня ночью в саване подле моей постели. Что ты скажешь, Бесс? Все ли я еще в полном уме или нет, и сумею ли я председательствовать в суде, или, что теперь гораздо важнее, устраивать сочельник в темпльтонской зале?

— Сумеешь гораздо лучше, дорогой отец,— отозвался веселый голос из-под капюшона,— чем убить оленя из гладкоствольного ружья.

Кони, по-видимому, чувствовали, что конец путешествия близок, и, прибавив ходу, быстро достигли того места, где дорога крутыми извивами спускалась в долину.

Судья очнулся от своих размышлений, когда увидел четыре столба дыма, поднимавшиеся из труб его дома. Когда дом, деревня и долина предстали перед ним, он весело воскликнул, обращаясь к дочери:

— Вот, Бесс, твой приют на всю жизнь! И твой также, молодой человек, если ты согласен остаться с нами.

Глаза его слушателей невольно встретились; и если краска, выступившая на лице Елизаветы, противоречила холодному выражению ее глаз, то усмешка, мелькнувшая на губах незнакомца, по-видимому, также отрицала возможность согласия с его стороны сделаться членом семьи судьи.

Склон, по которому им приходилось спускаться, был так крут, что требовалась величайшая осторожность, чтобы благополучно проехать по узкой дороге, извивавшейся вдоль пропасти. Негр сдерживал ретивых коней, давая таким образом Елизавете время рассмотреть картину, которая так быстро изменялась под воздействием человека, что девушка с трудом узнавала места, которыми так часто любовалась в детстве.

Казалось, непосредственно под ними расстилалась долина, сверкающая, гладкая, окруженная со всех сторон горами, крутыми и большей частью поросшими лесом, темная зелень которого составляла резкий контраст с белизною снега. То тут, то там выступали длинными, низкими мысами холмы, нарушая однообразие контуров. Дальше голые, ровные, без единого деревца, хижины или забора снежные поля казались пеленой облаков, опустившихся на землю.

Кое-где, впрочем, на ровной поверхности виднелись темные движущиеся пятна, в которых зоркие глаза Елизаветы узнавали сани, направлявшиеся из деревни или возвращавшиеся туда. На западной окраине долины горы, такие же высокие, были уже не так круты, спускались отлого, образуя ложбины и ущелья или террасы и котловины, доступные для земледелия. Хвойные леса покрывали ближайшие к долине холмы, но волнистые очертания отдаленных гор, одетых рощами кленов и буков, давали отдых глазу и указывали на более плодородную почву.

Местами среди этих лесов мелькали белые пятна, и столбы дыма, поднимавшиеся над деревьями, говорили о человеческих жилищах и новых расчистках. Иногда эти пятна сливались в целые поселки; но большей частью они были рассеяны отдельными островками. Перемена во внешнем виде местности была так велика, что Елизавете, с немым изумлением следившей за превращениями, которым подверглась страна в такой короткий промежуток времени, казалось порою, что она видит сон.

На западной стороне этой долины выступы гор были многочисленнее и больше, чем на восточной; один из них особенно выдавался вперед, образуя с обеих сторон два красиво выгнутые снежные залива. На самом конце его возвышался огромный дуб, осеняя долину своими ветвями. Вырвавшись из тесноты, в которой приходилось расти деревьям соседних лесов, он свободно раскидывал свои кривые сучья. Только большое темное пятно на южной стороне этой площади, прямо под ногами наших спутников, подернутое рябью и курившееся легкими парами, показывало, что мнимая долина — горное озеро⁶, замерзшее от зимних холодов.

Узкий бурный поток выбегал из полыньи, прокладывая путь к югу по долине, на которой его извивы можно было проследить далеко по прибрежным кустам и соснам, и парам, клубившимся над его теплыми струями в холодном горном воздухе. Берега этого озера на южном конце его были круты, но не высоки; узкая долина простиралась к югу, насколько хватал глаз, усеянная скромными жилищами поселенцев, обилие которых свидетельствовало о плодородной почве и относительной легкости путей сообщения.

На берегу озера и потока расположилась деревня Темпльтон, состоявшая примерно из пятидесяти построек разного рода, большей частью деревянных, архитектура которых не обнаруживала особенного вкуса, а незаконченный вид свидетельствовал о торопливой работе. Они представляли собой довольно пестрое зрелище. У немногих были выбелены передний и задний фасады, у большинства же более дорогая окраска имелась только спереди, остальные стороны были выкрашены подешевле, в грязно-красный цвет. Две — три постройки обнаруживали разрушительные следы времени; голые бревна, видневшиеся в разбитых окнах вторых этажей, показывали, что прихоть или тщеславие заставили владельцев взять на себя задачу, оказавшуюся для них не по силам.

Постройки были сгруппированы так, что образовывали подобие городских улиц. Три — четыре строения получше, кроме однообразной белой окраски, были украшены зелеными ставнями, представлявшими странный контраст с зимней картиной озера, гор, лесов и голых снеговых полян. Перед этими нарядными постройками красовались только что посаженные деревца с редкими ветвями.

Обитатели этих зданий составляли аристократию Темпльтона, где Мармадюк был «королем». В них жили два молодых адвоката, два коммерсанта, снабжавших общину разными товарами, и доктор, который, как это ни кажется странным, чаще помогал людям появляться на этот свет, чем отправляться на тот.

Посреди беспорядочной группы зданий стоял дом судьи, возвышавшийся над всеми своими соседями. Он помещался на обширной площадке, усаженной фруктовыми деревьями и обнесенной изгородью. Несколько деревьев были посажены здесь еще индейцами. Обросшие мхом, свидетельствовавшим о их старости, они представляли резкий контраст с молодыми насаждениями. Два ряда ломбардских тополей,— дерево, еще недавно ввезенное в Америку,— образовывали аллею от ворот сада, выходивших на главную улицу, до подъезда дома.

Дом был построен под наблюдением некоего Ричарда Джонсона. Это был великий человек на малые дела, всегда готовый проявлять свои таланты, и вдобавок дальний родственник Мармадюка Темпля, при котором состоял чем-то вроде подручного. При возведении дома Джонсон пользовался советами одного странствующего плотника, который, показывая запачканные снимки английских зданий и пересыпая свою речь непонятными строительными терминами, стал для Ричарда авторитетом во всем, что относится к строительному искусству. Правда, Джонсон утверждал, что Гирам Дулитль только грубый практик в своей профессии, и выслушивал его рассуждения об архитектуре со снисходительной улыбкой, но обыкновенно подчинялся указаниям своего помощника.

Общими усилиями они не только соорудили усадьбу для Мармадюка, но и определили архитектурный стиль целого графства, являвшийся смешением всех архитектурных стилей всех эпох и народов. «Замок», как называли поселенцы жилище темпльтонского судьи, стал образцом для всех претендовавших на роскошь зданий на двадцать миль кругом.

Дом этот был каменный, большой, квадратной формы и удобный для жилья. На этих четырех требованиях Мармадюк в свое время настаивал с необычайным для него упорством. Тополи для аллеи, идущей к дому судьи, были выписаны из Европы. Посаженные деревья и кустарники прижились, но тут же рядом холмики снега указывали на пни, оставшиеся после расчистки, а местами обугленные стволы торчали из-под белой пелены. Такие же обожженные стволы часто попадались на соседних полях, иногда рядом с засохшими деревьями с ободранной корой, грустно покачивавшими обнаженными ветвями.

Но эти и многие другие подробности ускользали от внимания восхищенной Елизаветы, видевшей только группу домов, разбросанных у ее ног, пятьдесят столбов дыма, поднимавшихся, извиваясь, над долиной, замерзшее озеро в рамке холмов, одетых вечнозеленым лесом, отбрасывавшим в этот час заката длинные тени на белый снег, темную ленту потока, извивавшуюся по долине,— памятные, хотя изменившиеся, картины детства.

Для молодого охотника и судьи картина не представляла интереса новизны, но она восхищала и их. Молодой человек окинул ее любующимся взглядом, снова опустил голову и погрузился в размышления, а судья с удовольствием созерцал картину благосостояния поселка,— результат, как он был уверен, его предприимчивости и энергии.

Но вдруг внимание путешественников привлек веселый звук бубенчиков, возвещавших, что кто-то едет к ним навстречу по склону холма и притом, судя по звуку, на хорошей упряжке и не жалея лошадей. Кусты, окаймлявшие дорогу, не позволяли разглядеть что-нибудь, и двое саней почти столкнулись, прежде чем ехавшие смогли увидеть друг друга.

Глава IV

Большие сани, запряженные четверней, показались из-за кустов, окаймлявших дорогу. Уносная пара была серой масти, дышловая — вороной. Бесчисленные бубенчики были прицеплены к сбруе всюду, где только нашлось для них место, и быстрое, несмотря на крутизну подъема, движение заставляло их звенеть еще сильнее.

В санях сидело четверо мужчин. На козлах находился маленький человечек в большом сером плаще с меховой выпушкой, из которого выглядывало его лицо, равномерно красное от мороза. Он вытягивал шею, точно недовольный тем, что малый рост чересчур приближал его к земле, и имел озабоченный вид делового человека. Он правил горячими лошадьми и бесстрашно гнал их по краю пропасти.

За ним, лицом к двум остальным, помещалась долговязая фигура, до того тощая, что казалось, что природа создала его с целью оказывать при движении наименьшее сопротивление воздуху. Только огромные, выпуклые, светло-голубые глаза не соответствовали этой цели. Бледный цвет лица седока не уступал даже морозу.

Против него помещалась плотная, коренастая, квадратная фигура, отдельные очертания которой нельзя было различить под теплой одеждой, кроме лица, оживленного парой черных глаз. Изящной рамкой для этого лица служил прекрасный пышный парик; как и первые двое, этот пассажир был в шапке из куньего меха.

Четвертый был человек с длинным, смиренным лицом, в черном, сшитом не без претензии, но поношенном и порыжевшем сюртуке, составлявшем его единственную защиту от холода. На нем была шляпа, весьма приличная, но почти утратившая ворс от частого применения щетки. Лицо его было бледно, но мороз все же вызвал на нем легкий, несколько лихорадочный румянец. Весь его вид, особенно в сравнении с веселым выражением его ближайшего соседа, указывал на постоянную озабоченность. Лишь только сани съехались, кучер закричал:

— Держи в каменоломню, держи туда, греческий царь! Держи в каменоломню, Агамемнон, иначе нам не разъехаться. Добро пожаловать, кузен Дюк, с приездом, с приездом, черноглазая Бесс! Видишь, Мармадюк, я выехал с избранной компанией устроить тебе почетную встречу. Мосье Лекуа надел только одну шапку, старый Фриц не кончил бутылки, а мистер Грант не дописал заключения своей проповеди. Даже все лошади пожелали отправиться. Кстати, судья, я должен продать вороных, они засекаются, а правая плохо ходит в паре. Я могу их сбыть.

— Продавай, что хочешь, Дик,— весело ответил судья,— оставь мне только дочь да землю. А, Фриц, старый дружище, это действительно любезно, когда шестидесятилетний выезжает навстречу сорокапятилетнему. Мосье Лекуа, ваш слуга! Мистер Грант,— тут он приподнял шляпу,— сердечно благодарю вас за внимание! Позвольте вас познакомить с моей дочерью. Ваши имена ей хорошо известны.

— Здороф, здороф бывай, судья,— отвечал старший из компании с сильным немецким акцентом,— мисс Петси долшен мне один поцелуйчик.

— И охотно заплатит долг, дорогой сэр,— ответил нежный голосок Бесси, прозвучавший, как серебряный колокольчик в чистом горном воздухе.— У меня всегда найдется поцелуй для старого друга, майор Гартман!

Тот седок, которого звали мосье Лекуа, привстал не без труда в груде своих одеяний и учтиво раскланялся с судьей и Елизаветой.

— Накройся, француз, накройся! — крикнул кучер, который был не кто иной, как сам Ричард Джонсон.— Накройся, а не то мороз выщиплет остатки твоих локонов.

Мосье Лекуа уселся, учтиво осклабившись словам Ричарда. Пастор Грант скромно, но сердечно, поздоровался с приезжими, а Ричард тем временем пытался повернуть коней.

Исполнить это, не поднимаясь на вершину холма, можно было только в каменоломне, огромной рытвине, из которой брали камень для деревни. Сюда-то Ричард попытался направить свою четверню. Проезд по узкой, крутой дороге сам по себе был затруднителен и небезопасен, и тем рискованнее был поворот. Негр предложил отпрячь переднюю пару, судья настойчиво советовал то же. Но Ричард с пренебрежением отнесся к их вмешательству.

— На что? Зачем, кузен Дюк? — воскликнул он с нетерпением.— Лошади смирны, как телята. Ведь вы же знаете, что я сам объезжал уносных, а дышловые у меня под кнутом, так что не будут артачиться. Здесь мосье Лекуа, а он знает, как нужно править, потому что часто ездил со мною. Что вы скажете, мосье Лекуа, есть ли тут хоть тень опасности?

Не в характере француза было обманывать надежды, так доверчиво возлагавшиеся на него. Хотя при виде пропасти, открывшейся под его ногами, когда Ричард повернул переднюю пару, глаза француза выкатились из орбит, как у рака, но он все же наклонил голову в знак согласия. У немца не дрогнул ни один мускул на лице, и он внимательно следил за каждым движением. Грант ухватился обеими руками за край саней, готовясь выскочить, но врожденная робость удерживала его от прыжка, к которому побуждал физический страх.

Ричард неожиданным ударом бича заставил уносных свернуть в сугроб, прикрывавший рытвину; но, провалившись в глубокий снег, горячие кони решительно отказывались идти дальше. Крики и удары кучера заставили их только попятиться на дышловых, которые в свою очередь подались назад. Единственное бревно, выдававшееся над краем обрыва и полузасыпанное снегом, было слишком слабым препятствием, и прежде чем Ричард заметил опасность положения, половина саней повисла над пропастью в тридцать метров глубины. Француз, которому с его места опасность грозящего падения была виднее, чем кому-либо, инстинктивно подался вперед и крикнул:

— Ах мой дорогой мосье Джек! Ой, ой! Что вы делаете?

— Проклятие, Ритшард! — воскликнул немецкий ветеран, поглядывая через край саней с несвойственным для него волнением.— Вы сломаете сани и убиваете лошадей!

— Добрый мистер Джон,— взмолился пастор,— будьте благоразумны, добрый сэр, будьте осторожны!

— Вперед, упрямые черти! — ревел Ричард.— Вперед, говорят вам!.. Мистер Лекуай! (Ричард был слишком взволнован, чтобы соблюдать правильное произношение, о котором он вообще не особенно заботился.) Мосье Лекуай, пожалуйста, освободите мою ногу, вы так притиснули ее, что немудрено, если кони артачатся.

— Ой, ой, ой! — воскликнул судья.— Они все убьются!

Елизавета пронзительно вскрикнула, а черное лицо Агамемнона приняло грязно-серый оттенок.

В эту критическую минуту молодой охотник, который во время обмена приветствиями упорно молчал, выскочил из саней Мармадюка и бросился к лошадям. Кони, осыпаемые ударами, продолжали бесноваться, отступая назад. Схватив под уздцы ближайшую, юноша дернул ее с такою силой, что пара последовала за ним и вернулась на дорогу, на то же место, где стояла раньше. Сани приняли обычное положение так внезапно, что опрокинулись от быстроты размаха.

Немец и богослов вылетели на дорогу, к счастью, без ущерба для своих костей. Ричард описал в воздухе дугу и шлепнулся в сугроб на расстоянии метров пяти. Так как он не выпустил из рук вожжей, уцепившись за них инстинктивно, как утопающий за соломинку, то оказался отличным якорем для удержания коней. Француз, готовившийся выскочить из саней, тоже совершил воздушное путешествие в позе игрока в чехарду и воткнулся головой в сугроб, выставив наружу пару тощих ног. Майор Гартман, сохранивший удивительное самообладание в течение всего этого происшествия, первый встал на ноги.

— Тшорт побери, Ритшард! — воскликнул он полусерьезным, полукомическим тоном.— У вас отшень странная манера вигружать ваши сани.

Ричард Джонс, как только туман перед его глазами мало-помалу рассеялся и он убедился, что все благополучно, воскликнул с величайшим самодовольством:

— Благополучно отделались все-таки! Хорошо, что я вовремя отпустил вожжи, а то бы эти бешеные черти были уже на дне пропасти. Ловко я вывернулся, Дюк! Еще минута, и было бы поздно. Но я вовремя хлестнул правую уносную, а затем разом отпустил вожжи. Вот что называется хорошо править, смею сказать!

— Хлестнул! Вывернулся!..— хохотал судья.— Дик, если бы не этот смелый молодец, ты и твои или, точнее говоря, мои кони разбились бы вдребезги… Но где же мосье Лекуа?

— О, мой дорогой судья! Друг мой,— донесся приглушенный голос,— я еще жив! Мистер Агамемнон, сделайте одолжение, пожалуйте сюда и помогите мне встать!

Богослов и негр схватили увязнувшего француза за ноги и вытащили его из глубокого сугроба, откуда его голос звучал, точно из могилы. Хорошее настроение вернулось к нему, лишь только мосье Лекуа убедился, что цел и невредим, но он не сразу понял, что, собственно, произошло.— Как, мосье,— сказал Ричард, помогавший негру отпрягать переднюю пару,— вы здесь! Мне казалось, что вы взлетели на верхушку горы.

— Хорошо, что я не слетел вниз, в озеро,— возразил француз, на лице которого выражение боли, причиненной царапинами, полученными при падении, боролось с выражением привычной для него любезности.— Ну, мой дорогой мистер Дик, что же вы станете делать теперь, что вы намерены предпринять?

— Первое, что ему следует сделать, это научиться править,— сказал судья, вытаскивая из саней оленя и часть багажа.— Тут найдется место для вас всех, джентльмены! Мороз усиливается, и приближается час службы мистера Гранта. Мы предоставим нашему другу Джонсу возиться с четверней при помощи Агамемнона, а сами поспешим к теплу. Вот, Джонс, несколько картонок Бесс, потрудись их захватить с собой, когда повернешь сани, а вот олень, которого я застрелил, прихвати и его, пожалуйста… Эгги! Не забудь, что сегодня сочельник!

Негр осклабился, понимая, что ему обещают подарок, если он будет молчать о случае с оленем, а Ричард с нетерпением возразил, перебивая судью:

— Научиться править, кузен Дюк? Да найдется ли в округе человек, который лучше меня умеет управляться с лошадьми? Не я ли объездил кобылу, на которую никто не решался сесть? Правда, ваш кучер уверяет, будто он объездил ее раньше, чем я к ней притронулся, но всем известно, что он врет, он всегда был вралем… Это что, олень?

Ричард бросил лошадей и подбежал к тому месту, где Мармадюк положил оленя.

— Олень! Удивительно! Каково, две раны: он стрелял из обоих стволов и попал оба раза! То-то будет хвастаться Мармадюк! Он ведь отчаянно хвастается всяким пустяком. Нет, вы подумайте, Дюк убил оленя под сочельник! Да где ему, впрочем! Оба выстрела наудачу… попал случайно. Вот я так никогда не стреляю два раза: или попал, или промахнулся; зверь или падет, или бежит; разве на медведя или пантеру могут понадобиться оба ствола. Послушай, Эгги, далеко ли был олень, когда судья стрелял в него?

— Э, масса Ричард, шагах в семидесяти,— ответил негр, нагнувшись, как бы для того, чтобы поправить сбрую, но на самом деле скрывая усмешку, раздвинувшую ему рот до ушей.

— Семьдесят шагов! — воскликнул Ричард.— А вот олень, которого я убил прошлой зимой, был на полтораста шагов, Эгги, да, если не на двести. Я бы не стал стрелять в оленя за семьдесят шагов. Кроме того, помнишь, Эгги, я стрелял только раз.

— Да, масса Ричард, я это помню! Второй выстрел был Натти Бумпо. Вы знаете, сэр, люди говорят, будто Натти убил его.

— Люди врут, черный мошенник! — крикнул Ричард с гневом.— Я ни одной белки не убил за последние четыре года без того, чтобы этот старый мошенник или кто-нибудь за него не приписал этого выстрела себе. Этот свет так завистлив, люди всегда стараются умалить чужую заслугу!

Ричард на минуту остановился и откашлялся, чтобы прочистить глотку, негр же в почтительном молчании продолжал приводить в порядок сани. Квакерские нравы запрещали судье владеть рабами, и Эгги был как бы невольником Ричарда на срок⁷ и тот, конечно, требовал повиновения со стороны молодого негра. Подождав немного, Ричард продолжал:

— Вот и этот молодой человек, что был в ваших санях, наверное, будет рассказывать всем и каждому, как он спас моих лошадей, хотя, подожди он полминуты, я, действуя кнутом и вожжами, управился бы с ними гораздо лучше, не выворотив саней. Ведь лошади портятся, если их дергать за узду. Что это за молодец, Эгги,— я, кажется, не видел его раньше?

Негр вспомнил намек судьи на подарок и объяснил в коротких словах, что они захватили незнакомца на вершине горы, но умолчал о ране и прибавил только, что он иностранец. В то время было в обычае забирать в сани пешеходов, бредущих по снегу, так что Ричард удовлетворился этим объяснением. Он внимательно выслушал негра и заметил:

— Ну, если парнишка не испорчен темпльтонцами, то, может быть, он, действительно, скромный молодой человек, и так как намерения у него были хорошие, то я им займусь… Может быть, он охотник, а? Эгги, охотник?

— А, да, масса Ричард,— отвечал негр не без смущения,— кажется, охотник.

— Был у него какой-нибудь узел, топор?

— Нет, сэр, только ружье.

— Ружье! — воскликнул Ричард, заметив смущение негра.— Да ведь это, значит, он и убил оленя! Я знаю, что Мармадюк не мог попасть в оленя на бегу. Как это было, Эгги? Расскажи мне все, и я поджарю Дюка прежде, чем он успеет зажарить оленя. Как это было, Эгги? Парень убил оленя, а судья купил его, ха! И взял с собой молодца, чтобы заплатить ему.

Удовольствие по поводу этого открытия привело Ричарда в такое хорошее настроение, что страх негра несколько рассеялся, и, помявшись немного, он ответил:

— Вы забываете, что было два выстрела, сэр!

— Не лгать, черный мошенник! — воскликнул Ричард, подняв бич и подвигаясь к негру.— Говори правду или получишь трепку.

Убедившись, что бича не избежишь, негр сдался. В нескольких словах он рассказал своему хозяину о происшествии, заклиная Ричарда заступиться за него перед судьею.

— Заступлюсь, заступлюсь, малый! — воскликнул тот, потирая руки от удовольствия.— Будь покоен, я слажу с Дюком. Я хотел бы оставить оленя здесь, пусть он посылает за ним сам; но нет, я предоставлю Мармадюку еще похвастать, а затем и накрою его. Ну-ка, торопись, Эгги, я должен помочь при осмотре раны молодого человека, этот янки⁸ доктор ничего не смыслит в хирургии — я держал ногу старика Миллигэна, пока он резал ее.

Говоря это, Ричард уселся на козлы, негр поместился на заднем сиденье, и сани тронулись в путь. Спускаясь во весь дух с холма, Джонс повернулся лицом к Агамемнону, продолжая разговор, так как минутная ссора не помешала восстановлению между ними наилучших отношений:

— Это доказывает, что повернул лошадей я, потому что человек с раной в правом плече не справится с такими бешеными чертями. Я знал это, но не хотел тратить слов с Мармадюком… Но, но, любезные, шевелись!.. Да, да, теперь уже Дюк не будет подшучивать над моим оленем! Выпалил из обеих стволов и попал только в парня, стоявшего за деревом.

Так Ричард спускался с горы. Бубенчики звенели, его болтовня не отставала от них, пока сани не въехали в деревню, где все внимание Джонса было поглощено желанием показать свое искусство женщинам и детям, толпившимся у окон, чтобы поглазеть на въезд своего земельного владельца и его дочери.

Глава V

Извивавшаяся по склону холма дорога, достигнув его подошвы, шла под прямым углом к деревне Темпльтон. Через быстрый поток был перекинут мост из тесаных бревен. Этот маленький поток, темные воды которого струились по известнякам, выстилавшим его дно, был одним из бесчисленных истоков Сосквеганны, реки, которая впадает в Атлантический океан. В этом месте ретивая четверка мистера Джонсона догнала более спокойных лошадей судьи.

Расставшись с Ричардом, Елизавета взглянула на диск заходившего солнца, медленно исчезавшего за западными холмами. Последние лучи его озаряли вершины гор; ярко освещенные березы почти сливались с белизною снега; силуэты темных сосен отчетливо выделялись на небе; крутые склоны, на которых не держался снег, заблестели под угасавшими лучами. Но с каждым шагом, спускаясь с горы, Елизавета замечала, что они оставляют день за собою. В холодный сумрак долины не проникали лучи декабрьского солнца.

На вершинах восточного ряда холмов слабый свет еще держался, мало-помалу угасая в тучах, собиравшихся вместе с вечерним туманом на горизонте. Замерзшее озеро покрылось тенью. Очертания построек становились туманными и неясными. Дровосеки с топорами на плечах возвращались по домам. Они останавливались на минутку взглянуть на проезжавшие экипажи, снимая шапки перед Мармадюком, фамильярно кивая головою Ричарду и исчезая затем в своих жилищах. Когда лошади свернули в ворота, и Елизавета увидела перед собою холодные каменные стены дома в глубине аллеи оголенных тополей, ей показалось, что вся прелесть горного вида исчезла, как сновидение.

Мармадюк не употреблял бубенчиков, оставаясь в этом отношении верным своим старым привычкам, но сани мистера Джонсона влетели вслед за ним в ворота с шумом и звоном. Дом мгновенно оживился.

Из дверей подъезда выбежала прислуга: две или три женщины и один мужчина. Последний был без шапки, но, видимо, в более парадной одежде, чем обыкновенно. Он был невысокого роста, но атлетического телосложения, с плечами, которые сделали бы честь любому гренадеру. Его низкий рост казался еще меньше вследствие привычки наклоняться вперед, быть может, для того, чтобы дать больше свободы рукам, которые странно раскачивались взад и вперед, когда их владелец двигался. У него было длинное, багрово-красное лицо; маленький вздернутый нос; огромный рот с превосходными зубами и голубые глаза, смотревшие на все окружающее с каким-то привычным презрением. Голова его составляла добрую четверть всей его длины, а коса, висевшая на затылке, занимала еще столько же. На нем был камзол очень легкого сукна с большими пуговицами, украшенными изображением якоря. На ногах он носил башмаки с большими пряжками и синие чулки с белыми полосками.

Этот странный человек являлся, по его словам, уроженцем графства Корнуэльс в Великобритании. Детство свое он провел по соседству с оловянными копями, а молодость — кают-юнгой на судне, возившем контрабанду. С этой службы он перешел на королевскую, где за неимением лучшего был взят в каюты сначала слугою, потом буфетчиком.

В один прекрасный день, еще до того, как Елизавета была отправлена в школу, он очутился в семье Мармадюка, где стал экономом под началом мистера Джонса. Имя этого почтенного эконома было Бенджамен Пенгвильян, но его любимый рассказ о том, как он работал у помп, чтобы спасти от потопления корабль, который он часто повторял, доставил ему кличку Бен Помпа.

Рядом с Бенджаменом стояла женщина средних лет, в коленкоровой кофте, белизна которой составляла резкий контраст с цветом ее кожи,— высокая, тощая, бесформенная фигура с резкими чертами и несколько желчным выражением лица. Эта девица заведывала женской прислугой дома и носила имя Ремаркабль Петтибон. Елизавете она была совершенно незнакома, так как поступила в дом после ее отъезда.

Тут же оглашался воздух собачьими голосами всех тонов, от грубого лая волкодава до звонкого тявканья терьера, все население псарни Ричарда… Хозяин ответил на это шумное приветствие подражанием при помощи собственного горла, которое, по-видимому, сконфузило сразу замолчавших собак. Только огромный волкодав в медном ошейнике с буквами «М.Т.» с самого начала безмолвствовал. Он подошел среди общей суматохи к судье, а затем, когда тот потрепал его по шее, к Елизавете, которая ласково погладила его и назвала «Старым Храбрецом». По-видимому, животное узнало ее и следило за ней, пока она поднималась по ступенькам.

Елизавета прошла за отцом, остановившимся на минуту, чтобы передать вполголоса какое-то приказание прислуге, в большую залу, тускло освещенную двумя свечами в высоких, старомодных медных подсвечниках.

— Прекрасно, Бенджамен! Отлично, Бен Помпа! — раздался голос появившегося Ричарда Джонсона.— Так-то вы встречаете наследницу? Извините его, кузина Елизавета! Приготовления были слишком сложны, чтобы доверить их кому бы то ни было, но теперь я здесь, и дела пойдут на лад. Зажигайте свечи, мистер Пенгвильян, зажигайте, зажигайте, и дайте нам взглянуть друг на друга. Ну, Дюк, я привез вашего оленя. Что с ним делать, а?

— Уверяю вас, сквайр,— возразил Бенджамен,— если бы все распоряжения были отданы пораньше, можно было бы все устроить, изволите видеть, к вашему удовольствию. Я созвал все руки и принялся зажигать свечи, когда вы показались на горизонте; но лишь только бабы услыхали ваши бубенчики, они ринулись вон, точно на свисток боцмана, а справляться с бабами Бенджамен Помпа не мастер. Но мисс Бетси изменилась бы сильнее, чем приватир под фальшивым флагом, если бы рассердилась на старого слугу за то, что он не успел зажечь несколько свечей.

Спустя несколько минут зала озарилась ярким светом.

Окончив свою часть работы по зажиганию свечей, Ремаркабль Петтибон подошла к Елизавете, как бы с целью принять от нее теплые вещи. Из-под шалей, манто, боа, капюшона, снимавшихся один за другим, появились черные локоны Елизаветы, блестящие, как вороново крыло, обрамлявшие лицо с прекрасными, но властными чертами, полными жизни и здоровья. Лоб ее был безупречной формы; нос можно было бы назвать греческим, если бы не легкая горбинка, которая, нарушая правильность очертаний, увеличивала их прелесть. Все это, как и стройную фигуру с уже созревшими формами, она унаследовала от матери. Даже цвет глаз, брови дугою, длинные шелковистые ресницы напоминали мать, и только выражение лица было отцовским. Спокойная и невозмутимая, она была кротка, добродушна и приветлива, но могла поддаваться вспыльчивости, и притом довольно легко.

Когда была сброшена последняя шаль, и Елизавета выпрямилась в роскошной синей амазонке, с разрумянившимися щеками, слегка подернутыми влагой глазами, красота которых от этого еще увеличивалась, Ремаркабль почувствовала, что ее собственной власти пришел конец.

Между тем все приезжие разделись. Елизавета теперь окинула взглядом комнату. После угрюмого ноябрьского вечера теплота и блеск помещения производили приятное впечатление. Глаза девушки не умели заметить мелких изъянов обстановки, но с удовольствием осматривали комнату, пока не остановились на предмете, представлявшем резкий контраст с улыбающимися лицами собравшихся.

В углу зала, близ входа, стоял молодой охотник, никем не замеченный и на минуту позабытый всеми. Но даже рассеянность судьи, который под влиянием суматохи забыл о ране этого незнакомца, была превзойдена равнодушием самого юноши. Войдя в комнату, он машинально снял шапку и обнажил голову, волосы которой могли бы соперничать цветом и блеском с кудрями Елизаветы.

Наружность молодого охотника отличалась не только привлекательностью, но было нечто гордое в очертаниях его головы и лба. Самая манера держаться и выражение лица его показывали, что, несмотря на свой грубый, почти дикий костюм, он не только привык к роскоши, которая в этих новых поселениях казалась чем-то необычайным, но даже относился к ней с пренебрежением.

Рука, державшая шапку, слегка касалась клавиш фортепьяно, как предмета, хорошо знакомого. Другая была вытянута во всю длину, и кисть ее почти судорожно сжимала дуло длинного ружья. Эта поза была непроизвольной и, очевидно, вызванной гораздо более глубоким чувством, чем изумление. Грубое платье незнакомца делало его совершенно непохожим на суетливую группу, толпившуюся вокруг приезжих, в другом конце залы. Елизавета не без удивления смотрела на него. Брови незнакомца хмурились все сильнее по мере того, как он переводил глаза с предмета на предмет. По временам лицо его принимало гневное выражение, которое снова сменялось каким-то скорбным волнением.

— Мы забываем, папа, о незнакомом джентльмене (Елизавета ни за что не решилась бы назвать его иначе), которого привезли сюда, чтобы помочь ему, и о котором нам следует позаботиться.

Глаза всех мгновенно устремились в том же направлении, куда смотрела она, а молодой человек довольно надменно выпрямился и сказал:

— Моя рана пустяшная, и если не ошибаюсь, судья Ремпан послал за доктором тотчас же после приезда.

— Конечно,— отвечал Мармадюк,— я не забыл о цели посещения и о моем долге.

— О! — воскликнул Ричард с лукавым смехом. Наверное, ты должен этому молодцу за оленя, которого ты убил, кузен. Ах, Мармадюк, Мармадюк! Славную ты сказку сплел насчет оленя. Вот зам два доллара за оленя, а судья Темпль заплатит доктору. За мои услуги я с вас ничего не потребую, а они будут вам полезны. Полно, полно, Дюк, не огорчайся; если ты промахнулся по оленю, то попал в этого беднягу, да еще сквозь сосновый ствол. Теперь я должен согласиться, что ты превзошел меня: мне никогда в жизни не случалось сделать ничего подобного.

— И не случится, надеюсь,— возразил судья,— если ты только представляешь себе, что я должен был почувствовать. Но будь повеселее, мой юный друг, рана, должно быть, не опасна, если ты можешь свободно двигать рукой.

— Не ухудшай положения, Дюк, толкуя о хирургии,— перебил мистер Джонс, презрительно махнув рукой,— это наука, которой можно овладеть только на практике. Ты знаешь, что мой дед был доктором, но в моих жилах нет ни капли «медицинской» крови. Вся моя семья с отцовской стороны понимала толк в медицине. Мой дядя, который был убит при Брандуайне, умер так легко, как ни один человек в полку, именно потому, что умел испустить дух по законам науки.

— Я не сомневаюсь, Дик,— возразил судья, заметив невольную усмешку на лице незнакомца,— что твоя семья умела помогать своим пациентам испускать дух.

Ричард холодно выслушал его и, засунув руки в карманы, принялся насвистывать какую-то арию; но желание возразить взяло верх, и он воскликнул:

— Ты можешь сколько угодно смеяться, судья Темпль, но даже этот молодой человек, который ничего не видел, кроме медведей, оленей и куропаток, знает, что хорошие качества передаются по наследству. Не правда ли, друг?

— Я думаю, что дурные не передаются,— отрывисто сказал иностранец, переводя взгляд с отца на дочь.

Ричард остановился и взглянул на незнакомца, слегка удивленный его выражениями и пораженный смыслом ответа. Он засунул руки в карманы, подошел к Гранту и сказал вполголоса:

— Помяните мое слово, все поселенцы будут говорить, что мы бы сломали шею, если бы не этот молодец. Точно я не умею править! А между тем вы бы сами могли повернуть лошадей, сэр; ничего не могло быть проще: стоило только натянуть вожжи и хорошенько хлестнуть уносную. Надеюсь, дорогой сэр, вы не ушиблись, когда этот малый вывернул нас?

Появление доктора помешало Гранту ответить.

Глава VI

Доктор Эльнатн Тодд считался среди поселенцев человеком с большими дарованиями и, несомненно, представлял редкое явление, но… только по своим размерам. Высота его, без сапог, равнялась почти двум метрам. Его руки, ступни и колени во всех отношениях соответствовали этому чудовищному росту, но все остальные части его особы по своим размерам, за исключением длины, словно предназначались для человека в несколько раз меньше. Плечи его были так узки, что длинные болтающиеся руки казались выросшими из спины. Необыкновенно длинная шея поддерживала крохотную головку с пучком рыжих взъерошенных волос и маленьким беспокойным личиком, вечно старавшимся придать себе умное выражение.

Он был младшим сыном фермера в западной части Массачусетса. Мальчиком от нечего делать он постоянно бродил около дома, жевал зеленые яблоки и отыскивал ягоды. В этом-то времяпрепровождении сына проницательный взор матери усмотрел проявление скрытых талантов, определивших его будущую карьеру. «Эльнатан создан для того, чтобы быть доктором,— решила она,— потому что он вечно роется, отыскивает какие-то травы и пробует жевать решительно все, что растет на наших участках». Это открытие решило судьбу Эльнатана. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, его отправили в школу. Так как мальчик не был лишен природных способностей, то вскоре он выделился в школе своими успехами. Кроме того, учитель подтвердил, что «парнишка имеет естественную склонность к медицине, так как ему, учителю, не раз приходилось слышать, как он уговаривал младших детей не есть слишком много, если же глупые ребята не хотели слушать его советов, то Эльнатан отнимал и съедал их завтрак, чтобы предупредить вредные последствия». Обрадованным родителям не оставалось ничего другого, как отдать его после этого в ученики к деревенскому доктору.

Через год и три или четыре месяца несколько пожилых леди выбежали однажды из дома одной бедной женщины в деревне, между тем как другие сновали туда и сюда, по-видимому, в величайшей тревоге. Двое или трое ребят вскочили на неоседланных лошадей и поскакали по разным направлениям. Все расспрашивали, не видел ли кто-нибудь доктора, но доктора не нашли, и в конце концов увидели Эльнатана, выходившего из дверей с важным видом в сопровождении маленького белоголового, запыхавшегося мальчугана, который трусил перед ним рысцой. С этого вечера, когда он, за отсутствием врача, был приглашен к молодой женщине, нуждавшейся в услугах акушера, все начали величать Эльнатана официальным титулом: «доктор».

Еще через год доктор Тодд достиг совершеннолетия. Тогда он отправился в Бостон закупить лекарств и, как утверждали некоторые, попрактиковаться в госпитале. Через две недели он вернулся домой с каким-то ящиком подозрительного вида, издававшим сильный запах серы.

В ближайшее воскресенье доктор Тодд женился, а на другое утро выехал вместе с молодой супругой в одноконных санях, увозя с собой ящик.

Вскоре друзья молодоженов получили известие, что Эльнатан «поселился в новых поселках и занялся врачебной практикой в Темпльтоне, в штате Йорк».

Тодд был порядком смущен, когда вошел в залу. Она была так ярко освещена, выглядела такой пышной и внушительной в сравнении с наскоро построенными и скудно меблированными домишками его обычных пациентов и наполнена толпой таких нарядных и, видимо, встревоженных людей, что его вообще крепкие нервы несколько расстроились. Посланный сообщил ему, что дело идет о ружейной ране, и он явился со своими сумками; воображение рисовало ему порванные артерии, пробитые легкие, поврежденные внутренности, словно он отправлялся на поле битвы, а не в мирное жилище судьи Темпля. Прежде чем смущенный доктор успел осмотреться, судья подошел к нему, дружески пожал руку и сказал:

— Ты кстати явился, добрейший мой, очень кстати: здесь есть молодой человек, которого я ранил нечаянно, стреляя в оленя, и который нуждается в твоей помощи.

— Стреляя в оленя, Дюк,— перебил Ричард,— стреляя в оленя! Может ли он правильно лечить, если не будет знать всей правды? Ты думаешь, что и доктора можно обманывать так же безнаказанно, как всякого другого?

— Действительно, стреляя в оленя,— с улыбкой повторил судья,— хотя я не совсем уверен, что помог убить его. Как бы то ни было, юноша ранен моею рукою, и твое искусство должно помочь ему, а мой карман щедро вознаградить тебя.

— Две вещи, на которые можно положиться,— заметил мосье Лекуа, учтиво кланяясь судье и доктору.

— Благодарю вас, мосье,— ответил судья,— но мы заставляем страдать молодого человека. Ремаркабль, принеси, пожалуйста, полотна для перевязки.

Это замечание положило конец обмену любезностями и заставило доктора устремить свой взор на пациента.

Во время этого разговора молодой охотник скинул куртку и оказался в простой светлой блузе из местного холста, очевидно, недавно сшитой. Он хотел было расстегнуть ворот, но внезапно остановился и взглянул на Елизавету, которая стояла неподвижно, слишком поглощенная своим беспокойством, чтобы что-нибудь предпринять. Легкая краска появилась на лице юноши.

— Вид крови может обеспокоить леди: не лучше ли нам перейти в другую комнату?

— Никоим образом,— возразил доктор Тодд, который, убедившись, что его пациент вовсе не важная особа, готов был гораздо смелее приняться за дело; — яркое освещение этой комнаты благоприятствует операции, тем более, что мы, ученые, редко имеем хорошее зрение.

Говоря это, Эльнатан водрузил на свой нос очки в железной оправе, которые, точно в силу давнишней привычки, немедленно спустились на кончик его носа; таким образом, если они не помогали его глазам, то и не мешали видеть, так как его маленькие серые глазки сверкали над ними, как две звезды, выступающие из-за облаков.

Слова незнакомца привели в себя Елизавету, которая встрепенулась, вспыхнула и, сделав знак горничной, вышла из комнаты.

Теперь поле действия было свободно для врача и его пациента, вокруг которых собрались остальные, выражая на своих лицах различную степень сочувствия и интереса. Только майор Гартман остался на своем месте, продолжая выпускать огромные клубы дыма и то устремляя глаза на потолок, как-будто размышляя о превратностях жизни, то полуравнодушно обращая их на раненого.

Тем временем Эльнатан, для которого ружейная рана была совершенной новостью, начал свои приготовления с торжественностью и тщательностью, соответствующими важности случая. Бенджамен раздобыл старую рубашку и вручил ее доктору, который разорвал ее на бинты с точностью, свидетельствовавшей как об его искусстве, так и о серьезности операции.

Когда эти подготовительные меры были приняты, доктор Тодд выбрал кусок полотна и, протягивая его мистеру Джонсу, сказал:

— Вы опытны в этих вещах, сквайр Джонсон; не будете ли добры нащипать корпии? Она должна быть тонкая и нежная, мой дорогой сэр; и постарайтесь, пожалуйста, чтобы в нее не попала нитка, которая может отравить рану. Эта рубашка сшита бумажными нитками, но вам не трудно будет выдернуть их.

Ричард взял лоскут и принялся старательно щипать корпию.

Доктор начал выкладывать на стол склянки, коробочки с пластырем и различные хирургические инструменты. По мере того, как последние появлялись один за другим из красного сафьянового саквояжа, их владелец осматривал каждый инструмент с величайшим вниманием. Красный шелковый платок часто пускался в ход для того, чтобы удалить с блестящей поверхности малейшие посторонние тела, которые могли бы помешать операции. После того, как саквояж, содержавший эти инструменты, опустел, доктор обратился к сумкам и стал доставать из них склянки с жидкостями самых ярких цветов. Расставив их в совершенном порядке рядом с убийственными пилами, ножами и скальпелями, Эльнатан выпрямился во весь свой бесконечный рост и оглянулся, как бы желая узнать, какое впечатление производит эта выставка на зрителей.

— Честное слово, доктор,— заметил майор Гартман, лукаво подмигивая своими черными глазками, причем все остальные черты его лица оставались неподвижными,— ваш набор отшень карош, а микстур блестит для глаз лучше, чем для живот.

Между тем молодой охотник без посторонней помощи обнажил свое плечо, на котором виднелась небольшая рана. Холод зимнего вечера остановил кровотечение, и доктор Тодд, бросив беглый взгляд на рану, подумал, что операция не так трудна, как он воображал. Ободренный этим, он подошел к пациенту, собираясь прозондировать рану.

Впоследствии Ремаркабль часто рассказывала со всеми подробностями об этой «знаменитой» операции.

— …Тогда доктор достал из футляра длинную штуку, вроде вязальной спицы с пуговкой на конце,— говорила она,— и засунул ее в рану, молодой человек сделал ужасную гримасу, и я думала, что упаду в обморок, а доктор просунул ее сквозь плечо, и пуля показалась с другой стороны. И вот каким образом доктор Тодд вылечил молодого человека и достал пулю, которую судья всадил в него: так же просто, как я выковыриваю занозу иголкой.

Таковы были впечатления Ремаркабль, но этот рассказ довольно сильно уклонялся от истины.

Когда доктор попытался ввести в рану инструмент, описанный Ремаркабль, охотник решительно оттолкнул его и сказал слегка презрительным тоном:

— Мне кажется, сэр, можно обойтись без исследования; картечь не задела кости и прошла сквозь плечо на противоположную сторону, где остановилась под самой кожей, так что извлечь ее будет нетрудно.

— Как вам угодно, сэр,— сказал доктор Тодд, откладывая инструмент с видом человека, которой взял его только на всякий случай; затем, обратившись к Ричарду, он пощупал корпию:

— Превосходно нащипано, сквайр Джонс! Это лучшая корпия, какую мне случалось видеть. Мне нужна ваша помощь, добрейший сэр, потрудитесь держать руку пациента, пока я буду делать надрез. Я положительно думаю, что не найдется другого джентльмена, который бы умел щипать корпию так искусно, как сквайр Джонс.

Такие вещи передаются по наследству,— сказал Ричард, поспешно вставая, чтобы оказать требуемую услугу.

— Истинная правда, сквайр! — воскликнул Бенджамен.— Я сам видел, как дети матросов взбирались на топ-мачты, еще не научившись ходить.

— Бенджамен дело говорит,— подхватил Ричард,— я думаю, он не раз видел на разных судах, где ему приходилось служить, как доктора извлекали пулю; пусть он держит нам таз: он привык к виду крови.

Доктор Тодд сделал надрез на плече молодого охотника и пуля показалась наружу. Эльнатан взял пинцет, собираясь вытащить пулю, но вследствие неожиданного движения пациента она выпала сама собою. Тут оказались кстати длинные руки оператора. Одна из них подхватила пулю, а другая сделала двусмысленное движение, словно извлекая пулю. Ричард воскликнул:

— Чисто сделано, доктор! Я никогда не видел, чтобы пуля была извлечена так ловко; и, смею думать, Бенджамен скажет то же самое.

— Не спорю,— возразил Бенджамен,— сработано искусно, на бристольский манер. Теперь доктору остается только заткнуть дыры пробками, и молодой человек может плавать под всяким ветром, какой только дует в этих холмах.

— Благодарю вас, сэр, за вашу услугу,— сказал юноша,— но вот человек, который позаботится обо мне и избавит вас всех, джентльмены, от дальнейших хлопот.

Вся группа с удивлением повернула головы: в дверях залы стоял старый индеец Джон Чингачгук.

Глава VII

Одежда Великого Змея, или, как его называли здесь колонисты, Джона могикана, или просто индейца Джона, представляла смесь индейского костюма с европейским. Несмотря на сильный холод, голова его была обнажена; впрочем, ее защищали густые, длинные черные волосы, не только закрывавшие лоб, но и свешивавшиеся по щекам, как-будто он хотел этим покрывалом скрыть скорбь об ушедшей славе. Его лоб был высок и широк, но той формы, которая называется римской, рот большой, с плотно сжатыми губами, выразительный и характерный, с белыми и крепкими, несмотря на семьдесят лет, зубами. Полный подбородок слегка выдавался вперед, а по выдающимся квадратным скулам можно было безошибочно определить его расу. Глаза его были невелики, но их черные зрачки, всматривавшиеся в другой конец залы, горели, как два уголька.

Убедившись, что группа, столпившаяся вокруг молодого человека, заметила его, могикан сбросил с плеч одеяло, повисшее вдоль его ног на поясе из древесной коры, охватывавшем талию.

Достоинство и независимость его осанки, когда он медленно шел по длинной зале, поразили зрителей. Его плечи и туловище до талии были обнажены, на груди висела на кожаном шнурке среди многочисленных рубцов серебряная медаль с изобряжением Вашингтона. Плечи его были широки, но руки, будучи сильными и пропорциональными, не обладали, однако, мускулатурой, которую развивает физический труд. Медаль была его единственным украшением, хотя огромное отверстие в ушных раковинах, отвисавших почти на два дюйма, показывало, что он носил и другие в былые дни. В руке он держал корзиночку из ясеневых прутьев, причудливо раскрашенную черной и красной красками.

Когда он приблизился к группе, все расступились, чтобы индеец мог подойти к охотнику. Он, однако, ничего не сказал, но стоял, устремив сверкающие глаза на плечо молодого человека, а затем пристально взглянул на судью. Мармадюк был немало удивлен неожиданной переменой в обращении индейца, обыкновенно спокойного и почтительного. Однако он протянул ему руку и сказал:

— Добро пожаловать, Джон! Этот молодой человек высокого мнения о твоем искусстве. Он, кажется, желает, чтобы ты лечил его рану вместо нашего доброго друга, доктора Тодда.

Могикан заговорил довольно правильным английским языком, но низким, монотонным, гортанным голосом:

— Дети Микуона⁹ не любят вида крови, а между тем Молодой Орел поражен рукой, которая не должна была бы делать ему зло.

— Могикан! Старый Джон! — воскликнул судья.— Неужели ты думаешь, что моя рука когда-нибудь проливала добровольно человеческую кровь? Стыдись, стыдись, старый Джон!

— Злоба овладевает иногда самым лучшим сердцем,— возразил Джон; — но мой брат говорит правду, его рука никогда не отнимала жизни, нет! Даже когда английские войска окрасили воды кровью его народа.

— Конечно, Джон,— сказал мистер Грант очень серьезно. Какая причина могла бы заставить судью Темпля обидеть этого юношу, который ему незнаком, и от которого он не может ожидать ни вреда, ни пользы?

Джон выслушал пастора, а затем протянул руку и сказал с энергией:

— Он невиновен, мой брат не сделал этого.

Мармадюк принял протянутую руку с улыбкой, показывавшей, что как ни был он поражен этим подозрением, однако, не сохранил раздражения. Раненый юноша с видимым интересом посматривал то на своего краснокожего друга, то на судью. Только после рукопожатия, означавшего примирение, Джон приступил к исполнению обязанности, для которой явился. Доктор Тодд не выразил неудовольствия по поводу этого нарушения его прав, но предоставил действовать новому лекарю с выражением, говорившим о готовности уступить капризу своего пациента теперь, когда важнейшая часть работы совершена так успешно и остаются только пустяки, которые может исполнить любой ребенок. Это именно он и шепнул на ухо мосье Лекуа:

— Хорошо, что пуля была извлечена раньше, чем пришел индеец, а перевязать рану сумеет всякая старая баба. Кажется, этот молодой человек живет вместе с Джоном и Натти Бумпо, а всегда следует уступать капризу пациента, насколько это совместимо с благоразумием, мосье!

— Безусловно! — возразил француз.— Вы очень искусны в операциях, мистер Тодд! Конечно, всякая старая леди может закончить то, что вы так искусно начали.

Но Ричард в глубине души питал большое почтение к познаниям могикана, особенно в залечивании ран. Томимый своим вечным желанием участвовать в чужой славе, он подошел к индейцу и сказал:

— Здорово, здорово, могикан! Здорово, дружище! Я рад, что вы пришли, пусть ученый хирург, вроде доктора Тодда, режет тело, а туземец залечивает раны. Помните, Джон, как мы вправили мизинец Натти Бумпо, который он вывихнул, свалившись со скалы, когда хотел поднять куропатку? Я никогда не мог решить, кто, собственно, из нас убил птицу: он выстрелил первый, и птица упала, но поднялась снова, когда выстрелил я. Натти говорил, что я не мог убить ее, потому что дыра была слишком велика для дроби, а он стрелял пулей; но мое ружье не разбрасывает, и когда я стрелял в доску, то пробивал одну большую дыру: дробь сливалась в пулю. Не помочь ли вам, Джон? Вы знаете, что я понимаю в этих вещах!

Могикан терпеливо выслушал это обращение, и когда Ричард окончил, протянул ему корзинку с лекарствами, давая понять жестом, что он может держать ее. Джон был совершенно доволен этой ролью и впоследствии всегда рассказывал:

— Доктор Тодд и я вырезали пулю, а я и индеец Джон перевязывали рану.

Могикан не заставил пациента проявлять нетерпение, так как пришел совершенно готовым к своему делу. Он присыпал рану толченой корой, смешанной с соком какого-то растения, и быстро перевязал ее.

Пока Джон перевязывал рану, Эльнатан внимательно рассматривал содержимое корзинки могикана, которую Джон, желая поддержать конец бинта, сунул в руку доктору. Последний нашел в ней различные травы и куски коры и совершенно хладнокровно спрятал в карман несколько образчиков. Заметив, что Мармадюк следит за его движениями, он шепнул на ухо судье:

— Нельзя отрицать, судья Темпль, что туземцы обладают практическими сведениями в лечении второстепенных болезней. У них эти вещи передаются из поколения в поколение. Я возьму эти образчики с собой и анализирую их. Если они не годятся для лечения ран, то могут оказаться полезными против зубной боли, или ревматизма, или каких-нибудь других заболеваний. Никогда не следует пренебрегать случаем чему-нибудь научиться, хотя бы от индейца.

Приложив кору, могикан передал Ричарду иголку и нитку, чтобы зашить бинт, так как этими орудиями он владел плохо, а сам, отступив немного в сторону с приличной важностью, ждал, пока тот кончит дело.

— Дайте мне ножницы,— сказал Ричард, зашив бинт,— дайте мне ножницы, так как осталась нитка, которую нужно отрезать, иначе она может попасть под перевязку и вызовет воспаление в ране. Посмотрите, Джон, я поместил корпию между двумя бинтами. Конечно, кора лучше для тела, но корпия не допустит до раны холодного воздуха. Если какая-нибудь корпия поможет ему, то именно эта; я сам щипал ее и я не откажусь щипать корпию для кого бы то ни было в поселке. Мне ли не знать, как это делается! Ведь мой дед был доктор, и мой отец имел природную наклонность к медицине.

— Вот ножницы, сквайр,— сказала Ремаркабль.— Честное слово, вы зашили эти лоскутки не хуже любой женщины.

— Не хуже любой женщины! — с негодованием отозвался Ричард.— Да разве женщины что-нибудь понимают в подобных вещах? Ну-с, молодой человек, теперь все хорошо! Картечь была вынута мастерски, хотя мне, как участнику, быть может, и не следовало бы говорить это, а рана перевязана превосходно. Вы скоро поправитесь; хотя, дергая моих лошадей, вы рисковали вызвать воспаление в плече, но оно заживет, заживет. Вы, должно быть, порядком растерялись и не привыкли обращаться с лошадьми, но я извиняю этот случай ради вашего намерения; без сомнения, вы действовали с наилучшими намерениями. Ну, теперь все ладно!

— В таком случае, джентльмены,— сказал раненый незнакомец, вставая и одеваясь,— мне нет надобности злоупотреблять далее вашим временем и терпением. Теперь остается уладить только одну вещь, именно: наши взаимные права на оленя, судья Темпль!

— Я признаю их за тобой,— сказал Мармадюк,— и я перед тобой в долгу не только за этого оленя. Но завтра утром ты зайдешь ко мне, и мы уладим дело. Елизавета,— прибавил он, обращаясь к дочери, которая, узнав, что рана перевязана, снова вошла в залу,— прикажи угостить этого юношу прежде, чем пойдем в церковь, а Эгги пусть запряжет сани, чтобы отвезти его к другу.

— Но, сэр, я не могу уйти без части оленя,— возразил юноша в очевидной борьбе с самим собою,— я уже говорил вам, что мне самому нужна дичь.

— О, мы не будем спорить! — воскликнул Ричард.— Судья заплатит вам завтра за целого оленя, а вы, Ремаркабль, отдайте этому молодцу всю тушу, кроме седла. В конце концов вам повезло, молодой человек: вы получили рану, которая не будет иметь дурных последствий; вам перевязали ее в здешних лесах не хуже, чем в Филадельфийском госпитале, если не лучше; вы продали вашего оленя по высокой цене и можете взять почти всю тушу со шкурой на придачу. Принесите ее завтра ко мне, и я заплачу вам за нее полдоллара. Мне требуется как раз такая шкура для седла, которую я делаю для кузины Бесс.

— Очень вам благодарен, сэр, за вашу щедрость и рад, что так легко отделался,— возразил молодой охотник.— Но вы оставляете себе именно ту часть животного, которую я желаю получить. Мне самому нужно седло.

— Нужно! — воскликнул Ричард.— Это довольно сильно сказано.

— Да, нужно,— повторил молодой человек, обводя присутствующих надменным взором, как будто желая посмотреть, кто осмелится оспаривать его права. Но, встретив удивленный взгляд Елизаветы, он продолжал более мягким тоном: — Если только охотник имеет право на дичь, которую он убил, и если закон охраняет его право.

— Закон так и делает,— сказал судья Темпль с огорченным и удивленным видом.— Бенджамен, распорядись, чтобы всего оленя положили в сани и пусть отвезут этого юношу в хижину Кожаного Чулка. Но, молодой человек, у тебя есть имя, и я надеюсь еще увидеться с тобой и вознаградить тебя за зло, которое я тебе причинил.

— Меня зовут Эдвардс,— ответил охотник,— Оливер Эдвардс. Меня нетрудно видеть, сэр; я живу поблизости и не боюсь показаться среди людей, так как никому не причинил вреда.

— Но мы причинили вам вред, сэр,— сказала Елизавета,— и, отказываясь от нашей помощи, вы очень огорчаете моего отца. Он будет рад видеть вас завтра.

Молодой охотник посмотрел на девушку, и его пристальный взгляд вызвал румянец на ее щеках. Тогда, опомнившись, он наклонил голову и ответил:

— Завтра я зайду к судье Темплю, а пока принимаю его предложение относительно саней в знак дружбы.

— Дружбы! — повторил Мармадюк.— Но рана, которую я нанес тебе нечаянно, молодой человек, не была вызвана враждебностью и не должна порождать недобрых чувств с твоей стороны.

С минуту молодой охотник стоял в нерешительности, потом обвел залу встревоженным взглядом, низко поклонился пастору и вышел из комнаты с таким видом, что никто не решился его остановить.

— Странно, что такой молодой человек так долго питает злобу,— заметил Мармадюк, когда дверь затворилась за незнакомцем.— Но, вероятно, его раздражает боль от свежей раны. Я не сомневаюсь, что завтра он будет сговорчивее.

Елизавета, к которой были обращены эти слова, ничего не ответила и медленно прошлась по зале, устремив взгляд на узоры английского ковра; Ричард громко щелкнул бичом и воскликнул:

— Ну, Дюк, ты можешь распоряжаться, как тебе угодно, но я на твоем месте не уступил бы этому молодцу. Разве эти горы, долины и леса не твои? По какому же праву этот малый и Кожаный Чулок охотятся в них? Я видел, как один фермер в Пенсильвании выпроводил охотника из своих владений. Если это мог сделать владелец сотни акров, то тем более может это сделать владелец шестидесяти тысяч, да! А если считать последние покупки, то и ста тысяч акров. Куда ни шло могикан: за ним еще можно признать некоторое право, так как он коренной житель страны. Будь я на месте Дюка, я бы завтра расклеил объявления, запрещающие всем стрелять и вообще шататься по моим лесам.

— Ритшард,— сказал майор Гартман, спокойно выколачивая трубку в стоявшую подле него плевательницу,— слушайте, я имел слючай жить в лесах на река Могаук семьдесят пять лет! Лючше задевать чёрт, чем охотник! Они имеют ружье; а ружье страшнее закона.

— Разве Мармадюк не судья? — с негодованием возразил Ричард.— Какая же польза быть судьей или иметь судью, если нельзя применить закона? Я сам умею стрелять. Я не раз попадал в доллар за сто шагов.

— Ты больше проиграл долларов, чем попадал в них, Дик,— отозвался веселый голос судьи.— Но я вижу по лицу Ремаркабль, что ужин готов.

Все отправились в столовую.

Глава VIII

Столовая была просторной комнатой, размеры которой вполне соответствовали ее назначению. Тяжелый и большой стол был уже накрыт. Огромное зеркало в позолоченной раме висело на стене и отражало огонь камина, в котором весело трещали кленовые деревья. Эти дрова прежде всего привлекли внимание судьи, который воскликнул, обращаясь к Ричарду:

— Сколько раз я запрещал жечь сахарный клен в моем доме! Мне обидно видеть, как этот сок шипит на огне, Ричард! Владелец таких обширных лесов, как мои, должен подавать пример своим арендаторам, которые и без того валят леса, как-будто им конца и края не предвидится. Если так дальше пойдет, то через двадцать лет нам нечем будет топить.

— Нечем топить на этих холмах, кузен Дюк! — насмешливо воскликнул Ричард.— Топить! Ты, пожалуй, скажешь, что рыба в озере издохнет от недостатка воды, и все потому, что я думаю, когда земля оттает, отвести один-два ключа в деревню. Но у тебя вообще странные взгляды на этот предмет, Мармадюк!

— Что странного в том,— серьезно возразил судья,— что я возмущаюсь, видя, как эти жемчужины леса, эти драгоценные дары природы, источник благосостояния и богатства рубят и жгут в печке? Но когда снег сойдет, я непременно снаряжу в горы партию на поиски каменного угля.

— Каменного угля! — отозвался Ричард.— Кому придет в голову рыть каменный уголь, когда, чтобы получить бушель зерна, ему нужно выкорчевать столько деревьев, что они доставят ему топливо на целый год? Полно, полно, Мармадюк, тебе следовало бы поручить эти дела мне, потому что у меня природная способность разбираться в них. Это я приказал затопить камин, чтобы согреть мою милую кузину Бесс.

— В таком случае причина служит тебе оправданием, Дик,— сказал судья.— Но, джентльмены, мы заставляем вас ждать. Елизавета, дитя мое, садись на хозяйское место. Ричард, я вижу, намерен избавить меня от обязанности резать жаркое, так как уже занял место напротив тебя.

— Ну, конечно,— воскликнул Ричард,— придется резать индейку; а я осмеливаюсь думать, что лучше меня никто не сумеет разрезать индейку или гуся… Все уже остыло. В эту холодную погоду вынешь блюдо из печки — глядь, оно уже замерзло. Ну, садитесь, садитесь! Вам крылышко или грудь, кузина Бесс?

Но Елизавета еще не села и не решила, нужно ли ей то или другое. Она оглядывала смеющимися глазами стол, заставленный яствами. Глаза ее встретились с глазами отца, и он сказал с улыбкой:

— Как видишь, дитя мое, мы многим обязаны Ремаркабль за ее хозяйское искусство. Она соорудила действительно основательный ужин; есть чем утолить муки голода.

— Я очень рада, если судья доволен,— сказала Ремаркабль.— Но я опасаюсь, что подливка покажется вам переваренной. Я полагала, что к приезду Елизаветы следует устроить все как можно лучше.

— Дочь моя теперь достигла положения взрослой женщины и с этого момента становится хозяйкой в моем доме,— заметил судья.— Приличие требует, чтобы все, кто живет со мною, называли ее мисс Елизавета.

— Скажите! — воскликнула Ремаркабль.— Где же это слыхано, чтобы молодую барышню звали мисс? Если бы у судьи была супруга, я звала бы ее миссис Темпль, но…

— Но так как у меня только дочь, то потрудитесь в будущем звать ее именно так,— перебил Мармадюк.

Так как судья казался недовольным всерьез, а в такие минуты с ним шутки были плохи, то благоразумная ключница ничего не ответила.

Все гости, как и сам судья, принялись за еду с аппетитом, обещавшим воздать величайшую честь вкусу и искусству Ремаркабль. По-видимому, хозяин считал нужным извиниться за горячность, которую он проявил по поводу кленовых дров, так как, дождавшись, пока все уселись и вооружились ножами и вилками, он заметил:

— Небрежное отношение поселенцев к благородным деревьям страны — возмутительно, мосье Лекуа, как вы, без сомнения, сами заметили. Я видел, как один человек срубил огромную сосну потому, что ему нужен был материал для забора, и, отпилив кусок от комля, бросил ее гнить, хотя верхушка доставила бы ему больше, чем требуется, материала, а комель он мог продать в Филадельфии за двадцать долларов.

— Да как же,— перебил Ричард,— как бы он ухитрился отправить это бревно в Филадельфию? Разве положить его в карман, как горсть орехов? Желал бы я видеть его на Гай-стрите с сосновым бревном в каждом кармане!

— Ричард,— сказал Мармадюк,— не можешь ли ты сообщить мне что-нибудь о юноше, которого я имел несчастье ранить? Он охотился на горе в обществе Кожаного Чулка, точно они одной семьи, но манеры у них совершенно различные. Этот юноша объясняется на языке образованных людей, который редко приходится слышать в этих холмах, и я крайне удивляюсь, как мог его приобрести человек, так бедно одетый и такой, по-видимому, мелкой профессии? Могикан тоже знает его. Без сомнения, он живет в хижине Натти. Обратили ли вы внимание на язык этого молодого человека, мосье Лекуа?

— Без сомнения, мосье Темпль,— отвечал француз,— он разговаривает на превосходном английском языке.

— Ничего нет особенного в этом молодце! — воскликнул Ричард.— Но его надо будет посадить в колодки, если он вздумает еще раз хватать лошадей под уздцы. В жизни своей не видал такого неуклюжего молодца в обращении, с лошадьми! Должно быть, ему случалось ездить только на волах.

— Ты несправедлив к нему, Дик,— сказал судья.— Он отличается, по-видимому, большим самообладанием в критические минуты. Тебе это не кажется, Бесс?

Казалось бы, этот вопрос не мог вызвать краску на лице, однако Елизавета, которую он внезапно вывел из задумчивости, вся вспыхнула.

— Мне, дорогой папа, он кажется очень ловким, проворным и мужественным; но, может быть, кузен Ричард скажет, что я так же невежественна, как и этот джентльмен!

— Ладно, ладно! — проговорил Ричард.— Мне он вовсе не кажется джентльменом. Я должен, впрочем, согласиться, что этот малый хорошо владеет ружьем. Он ловко убил оленя, Мармадюк?

— Ритшард,— сказал майор Гартман, обращая к нему свое серьезное лицо.— Этот мальшик карош! Он спасал вашу жизнь, и мою жизнь, и жизнь Гранта, и жизнь француза; и пока старый Фриц Гартман имеет кровлю над головой, он тоже имеет свой приют.

— Ладно, ладно, это ваше дело, старина,— возразил мистер Джонс, притворяясь равнодушным.— Помещайте его в вашем каменном доме, если вам угодно, майор! Я полагаю, что этот молодец никогда не живал в лучших домах, чем хижина Кожаного Чулка. Я предсказываю, что вы вскружите ему голову; он и так уже гордится тем, что схватил под уздцы моих лошадей и позернул их на дорогу.

— Нет, нет, дружище! — воскликнул Мармадюк.— Это мое дело позаботиться о юноше; я у него в долгу, не говоря уже об услуге, оказанной им моим друзьям. Но мне сдается, что он вовсе не расположен принимать услуги с моей стороны. Мне показалось, Бесс, что ему вовсе не по душе пришлось мое предложение остаться жить в этом доме.

— Право, папа,— ответила Елизавета,— я не так пристально наблюдала этого джентльмена, чтобы угадывать его чувства по наружному виду. Мне казалось, что рана должна причинять ему боль, и, естественно, было жаль его; но…— при этих словах она с сдержанным любопытством взглянула на дворецкого,— мне кажется, что Бенджамен может кое-что сообщить нам о нем. Он живет здесь довольно долго, и Бенджамен, наверно, уже встречался с ним.

— Есть! Я уже встречался с этим парнем,— подхватил Бенджамен, всегда готовый вставить свое слово.— Он таскался по горам за Натти Бумпо, гоняясь за оленями, как голландская барка на буксире у альбанийского шлюпа. Хорошо владеет ружьем. Кожаный Чулок говорил при мне не далее как в четверг, когда мы собрались у Бетти Холлистер, что если этот малый выстрелил, дичь можно считать убитой. Если это правда, то не мешало бы ему убить пантеру, которую видели на берегу озера. Пантера — плохой товарищ, и мне не нравится, что она бродит в наших местах.

— Он живет в хижине Бумпо? — спросил Мармадюк.

— Они неразлучны. В пятницу будет три недели с тех пор, как он показался на горизонте с Кожаным Чулком. Они убили волка, и Натти принес его скальп, чтобы получить премию. Он удивительно ловко снимает скальп с волка, этот мистер Бумпо, и в деревне говорят, будто он напрактиковался в этом, скальпируя людей. Если это правда, то, будь я здесь командиром, как ваша честь, я бы велел отодрать его кошками¹⁰. Я сам берусь смастерить кошку, да и пустить ее в ход, если не найдется никого другого.

— Не следует верить всем глупым росказням, которые ходят здесь насчет Натти; за ним нельзя не признать как бы естественного права добывать свой хлеб охотой в этих горах; и если кто-нибудь из деревенских озорников вздумает приставать к нему, то убедится, что его защищает сильная рука закона.

— Ружье лютше закона,— заметил майор.

— Плевка стоит его ружье! — воскликнул Ричард, щелкнув пальцами.— Бен прав, и я…

Он остановился, услышав звон колокола или, вернее, колокольчика, висевшего в школе, который возвещал о начале церковной службы.

— Нам пора идти. Ведь мы единственные члены епископальной церкви в околодке, то есть я, Бенджамен и Елизавета, потому что такие полуверы, как Мармадюк, по-моему, хуже еретиков…

Пастор встал, после чего все начали собираться в церковь, или, вернее, в школу.

Глава IX

Пока Ричард и мосье Лекуа в сопровождении Бенджамена плелись в школу по тропинке, протоптанной в снегу, судья с дочерью, пастор и майор направились туда же окружным путем, по улицам деревни.

Луна взошла, озаряя серебристым светом черные силуэты сосен, увенчавших вершины гор. Небо было светло и ясно. Звезды мерцали, как огоньки далеких костров; волны лунного света отражались от белой поверхности озера и снеговых полей.

Елизавета читала надписи, имевшиеся почти над каждой дверью, пока сани, слегка поскрипывая полозьями, скользили по снегу. Незнакомые имена, новые постройки встречались ей на каждом шагу. Да и старые дома изменились. У одних появились пристройки, другие были выкрашены, третьи перестроены заново, до неузнаваемости.

Все фигуры, двигавшиеся по улице, закутанные в пальто, шубы, шарфы, с поднятыми воротниками, в башлыках, казались похожими одна на другую; они скользили вдоль домов, по тропинке, протоптанной в снегу, полускрытые высоким сугробом. Только когда они свернули с главной улицы на другую, идущую непосредственно к месту собрания, она узнала находившуюся перед ней постройку.

Этот дом стоял в одном из главных пунктов поселка, и по протоптанному снегу перед его дверями так же, как по вывеске, которая раскачивалась с жалобным стоном, легко было догадаться, что это одна из самых популярных местных гостиниц. Постройка была в один этаж, но слуховые окна под крышей, окраска, ставни на окнах и веселый огонь, светившийся в открытую дверь, придавали ей уютный вид. Вывеска изображала всадника, вооруженного саблей и пистолетами, в медвежьей шапке, на коне, поднявшемся на дыбы. Все эти подробности можно было рассмотреть при свете луны, так же, как и надпись, сделанную черными буквами, довольно неразборчивую, но давно знакомую Елизавете, которая без труда прочла слова: «Храбрый Драгун».

В ту минуту, когда сани подъезжали к гостинице, из дверей ее вышли мужчина и женщина. Первый шел мерной, солдатской походкой, заметно прихрамывая. Женщина двигалась с таким решительным видом, как будто расчищала себе путь, не обращая внимания на все, встречающееся по дороге. Лунный свет падал на ее полное, широкое и красное лицо с топорными мужскими чертами, которые должен был смягчать плотный чепец. Маленькая черная шелковая шляпка с претензией на модный покрой сидела у нее на затылке, не закрывая лица. Женщина приближалась мужскими шагами к саням, и судья приказал негру, сидевшему на козлах, сдержать лошадей.

— Добро пожаловать, судья,— крикнула женщина с сильным ирландским акцентом,— радуюсь вашему приезду! А вот и мисс Лиза, и какая же красавица выросла!.. Стоял бы здесь полк — то-то таяли молодые люди! Ох, согрешила, грешня: говорить о таких вещах, когда колокол зовет к молитве! Доброго вечера, майор! Готовить вам пунш с джином сегодня, или вы проведете вечер в большом доме?

— Я рада вас видеть, мистрис Холлистер,— отвечала Елизавета.— Я все время высматривала знакомые лица, но до сих пор никого еще не могла узнать. Ваш дом остался, каким был, а другие все так изменились, что я узнаю только места. Я вижу, что вы сохраняете и вывеску, которую писал кузен Ричард, и даже надпись, из-за которой, помнится, ссорились.

— Это «Храбрый-то Драгун»?¹¹ Какое же имя можно было ему дать, когда все его так называли, что может засвидетельствовать и мой муж, капитан. С ним приятно было иметь дело, а в трудную минуту он, бывало, всегда первый поможет. Ох, только конец он нашел внезапный. Но, будем надеяться, что дела оправдают его. Наверное, и мистер Грант то же скажет. Да, да; сквайр взялся нарисовать вывеску, я и подумала: «Если бы видеть лицо того, кто делил с нами горе и радость». Глаза не такие большие и огненные, как были у него; зато усы и шапка похожи, как две капли воды. Ну, ну, я не стану вас задерживать на морозе, а забегу к вам завтра утром, после службы, и расспрошу, как вы поживаете. Так как же, майор, готовить грог?

На этот вопрос немец ответил утвердительным кивком головы, и когда судья обменялся несколькими словами с мужем краснолицей хозяйки, сани тронулись дальше. Вскоре они подъехали к школе.

Мистер Джонс и двое его спутников, путь которых был гораздо короче, опередили сани на несколько минут. Вместо того, чтобы войти в комнату и насладиться удивлением поселенцев, Ричард засунул руки в карманы пальто и принялся расхаживать перед подъездом, как человек, привыкший ко всяким церемониям.

Поселенцы проходили один за другим с невозмутимой важностью, но несколько более быстрыми шагами, вероятно, подстрекаемые любопытством. Приезжие из окрестностей останавливались на минуту прикрыть лошадей белой или голубой попоной и лишь потом входили в подъезд. Ричард подходил почти к каждому, осведомляясь о здоровье и семейных делах. Он называл по именам даже детей, видимо, близко знакомый со всеми. Ответы приезжих показывали, что он пользовался большой популярностью.

Наконец, один из пешеходов, явившийся из деревни, также остановился и засмотрелся на новое кирпичное здание, бросавшее длинную тень на снежные поляны, среди которых оно возвышалось, озаренное полной луной в эффектной игре света и теней. Перед школой находился пустырь, намеченный под общественный сад. На стороне, противоположной той, где стоял мистер Джонс, была воздвигнута новая и еще неоконченная церковь. Это здание строилось летом на деньги, будто собранные по подписке, в действительности же, главным образом, на средства судьи.

Но еще не было решено, какому вероисповеданию будет принадлежать церковь, и это порождало разные споры и ссоры.

Постройка церкви была единодушно возложена на мистера Джонса и Гирама Дулитля.

Гирам Дулитль, или сквайр Дулитль, остановился сейчас полюбоваться зданием. Это был долговязый, тощий субъект, с резкими чертами лица, выражавшими смесь напускного смирения и лукавства. Ричард подошел к нему в сопровождении мосье Лекуа и дворецкого.

— Добрый вечер, сквайр! — сказал Ричард, кивнув головой, но не вынимая рук из карманов.

— Добрый вечер, сквайр! — откликнулся Гирам, поворачивая туловище, чтобы повернуть голову.

— Холодная ночка, мистер Дулитль, холодная ночка, сэр!

— Холодновато; мороз-таки пощипывает.

— Любуетесь на нашу церковь, а? Недурно выглядит при лунном свете, как купол-то блестит?

— Дом собраний, действительно, недурен,— отвечал Гирам.— Надеюсь, что мосье Лекуа и мистер Пенгвильян согласятся с этим.

— Конечно! — воскликнул любезный француз.— Она очень красива.

— Я был уверен, что мосье это скажет. Последняя партия патоки, которую мы получили от вас, очень хороша. Найдется у вас еще?

— О, да, сэр,— отвечал мосье Лекуа с легкой гримасой, передернув плечами,— найдется. Я в восторге, что она вам понравилась. Надеюсь, мадам Дулитль в добром здоровье?

— Ничего, скрипит кое-как,— сказал Гирам.— А что, сквайр, вы закончили план внутреннего устройства дома собраний?

— Нет, нет, нет,— возразил Ричард быстро, но с многозначительными паузами между отдельными отрицаниями,— об этом надо подумать. Придется как-нибудь заполнить комнату, и я, признаюсь, опасаюсь, что нам трудно будет достигнуть наилучшего эффекта. Вокруг кафедры останется большое пустое место, так как я не хочу помещать ее у стены, точно будку часового.

— Принято помещать под кафедрой скамьи для старшин,— заметил Гирам и, как будто опасаясь зайти слишком далеко, прибавил: — впрочем, в разных странах существуют разные обычаи…

— Это верно! — воскликнул Бенджамен.— Когда плывешь вдоль берегов Испании и Португалии, то на каждом мысу видишь монастырь, у которого колоколен и башен больше, чем флюгарок и вымпелов на трехмачтовой шхуне. Если надо построить хорошую церковь, то ищите образцов в старой Англии. Мосье Лекуа живал за границей, и хоть это совсем не то, что в Англии, но и во Франции немало церквей, значит, он имеет понятие о том, что такое хорошая церковь. Вот я и спрошу у него: разве эта церковь не хороша?

— Она вполне соответствует обстоятельствам,— сказал француз,— она выстроена со знанием дела. Только в католических странах умеют строить… как это будет по-вашему?.. большую кафедраль… большую церковь…

Так, переговариваясь и споря между собой, они вошли в школу.

Глава Х

Под соединенными усилиями Ричарда и Бенджамена «длинная зала» преобразилась. Некрашенные, грубые, самой примитивной работы скамьи, установленные рядами, предназначались для посетителей, а у стены, посреди комнаты, была отгорожено место для проповедника. У переднего края загородки находилось нечто вроде пюпитра, а небольшой стол черного дерева, принесенный из усадьбы и накрытый белоснежной скатертью, стоял немного в стороне, заменяя алтарь. Сосновые и можжевеловые ветки торчали из всех щелей и висели гирляндами и фестонами по стенам, окрашенным в бурую краску. Так как зала освещалась только десятью или пятнадцатью слабыми свечками, а окна были без ставней, то она была бы чересчур угрюма и мрачна для рождественского торжества, если бы огонь, трещавший в огромных каминах по обеим концам залы, не придавал обстановке более веселый вид, озаряя по временам красноватым светом ряды веток и лиц.

Мужчины и женщины сидели отдельно на разных концах залы, а несколько скамеек перед кафедрой предназначались для наиболее «важных» лиц поселка и его окрестностей. Одну скамью занимал судья Темпль со своими домашними, в том числе и дочерью.

Ричард, исполнявший обязанности причетника, поместился на стуле за столом, а Бенджамен, подкинув дров в камины, встал подле него, как легкий корвет, готовый отправиться всюду, куда пошлет его флагман.

У большинства присутствующих здесь женщин более или менее дорогие принадлежности туалета — реликвии давно минувших дней — резко выделялись на простой одежде лесных обитательниц. Рядом с женщиной в грубых черных шерстяных чулках и полинялом шелковом платье, пережившем по крайней мере три поколения, красовалась другая в яркой шали, отливавшей всеми цветами радуги на неуклюже сидевшем платье из домотканой материи. Словом, все мужчины и женщины принарядились, как могли, хотя большинство костюмов было грубой домашней работы. Человек, служивший когда-то в артиллерии, явился в артиллерийском мундире, собственно потому, что это был его лучший костюм. Некоторые молодые люди надели синие штаны с красными лампасами, составлявшие часть мундира «Темпльтонской легкой пехоты», чтобы показать, что у них есть покупная одежда. На одном из них был нарядный охотничий камзол, белизна и тонкость которого были великолепны, но эта одежда заставила бы его стучать зубами от холода, если бы не надетая под ней толстая куртка из домашнего сукна.

У всех присутствующих была загорелая кожа, говорившая о работе на открытом воздухе, все лица хранили наружно степенное выражение, сквозь которое проглядывали лукавство и любопытство. Там и тут среди собрания попадались костюмы и лица, резко отличавшиеся от большинства. Штиблеты и хорошо сидевшее платье принадлежали английскому эмигранту с румяной, тронутой оспой физиономией, добравшемуся до этого отдаленного уголка земного шара. По бескровному, скуластому лицу с резкими чертами можно было узнать уроженца Шотландии. Небольшого роста брюнет с почти оливковым цветом лица, то и дело встававший, чтоб уступить дорогу местным красавицам, был сыном зеленого Эрина, недавно променявший короб разносчика на постоянную торговлю в Темпльтоне. Словом, половина северных европейских наций имела своих представителей в этом собрании, хотя все они быстро превратились в американцев по одежде и внешности, кроме англичанина.

Елизавета вскоре заметила, что внимание собрания делится между нею и мистером Грантом. Смущенная этим, она не решалась рассматривать присутствующих и лишь изредка бросала на них взгляды украдкой. Но когда топот приходящих затих и даже откашливания и другие приготовления собрания к напряженному вниманию прекратились, она расхрабрилась и обвела взглядом залу. Мало-помалу всякий шум прекратился, и водворилась глубокая тишина. Слышался только треск дров в каминах, распространявших сильную теплоту; все лица и все глаза обратились к пастору.

В эту минуту послышался сильный топот внизу, как будто вновь прибывшие прихожане отбивали снег от ног. Вскоре могикан в сопровождении Кожаного Чулка и молодого охотника вошел в залу.

Делавар важно прошел между рядами скамей и, заметив свободное место подле судьи, занял его. Завернувшись в одеяло, отчасти скрывавшее его лицо, он оставался в течение всей службы неподвижным. Натти прошел мимо места, так свободно занятого его краснокожим товарищем, и уселся на обрубке дерева возле камина, где и остался, поставив ружье между колен и погрузившись в размышления, по-видимому, совсем невеселого свойства. Молодой человек уселся среди прихожан, и тишина водворилась снова.

Тогда Грант встал. Не было надобности в примере Джонса, чтобы заставить все собрание также встать: торжественная манера пастора вызвала подражание. После непродолжительной паузы Грант начал читать выспреннее выступление, но пока он медленно произносил его, какая-то новая мысль блеснула в уме Ричарда и заставила его тихонько встать и на цыпочках выйти из залы. Когда пастор опустился на колени, собрание последовало его примеру в том смысле, что снова уселось на скамьи, и затем уже никакие последующие действия Гранта не могли заставить присутствующих встать. Иные поднимались время от времени, но большинство продолжало сидеть, внимательно наблюдая за интересным зрелищем, в котором они должны были принимать участие. Покинутый своим причетником, пастор продолжал читать молитвы, но никто ему не вторил. Короткие торжественные паузы прерывали голос пастора, но никто не откликался на его красноречивые воззвания.

Елизавета также молчала, и это неловкое положение начинало уже угнетать ее, привыкшую к обрядам в столичных церквах, когда нежный низкий женский голос ответил пастору. Пораженная тем, что в собрании нашлась женщина, у которой хватило духу преодолеть естественную робость, Елизавета взглянула по тому направлению, откуда раздался голос. Она заметила молодую женщину, которая стояла неподалеку от нее. Незнакомка,— по крайней мере такой она была для Елизаветы,— обладала тонкой и хрупкой фигурой. На ней было опрятное и приличное платье; а ее лицо, хотя бледное, возбуждало глубокий интерес своим кротким и меланхолическим выражением. Когда она ответила вторично, к ней присоединился звучный мужской голос с противоположного конца залы. Елизавета узнала голос молодого охотника и, преодолев свою застенчивость, присоединилась к ним.

Все это время Бенджамен суетливо перелистывал молитвенник, но никак не мог найти нужного места. Наконец Ричард вернулся. Он нес в руках небольшой ящик, который поставил перед пастором, очевидно, в качестве подножия, так как он решил, что священнику неприлично стоять на одном уровне с паствою. Затем он вернулся на свое место, как раз в то время, когда служба заканчивалась.

Глава XI

Пока собрание расходилось, пастор подошел к тому месту, где сидели Елизавета и ее отец, и представил им молодую девушку, на которую обратила внимание Елизавета и которая оказалась его дочерью. Обе девушки с первого взгляда почувствовали невольное влечение друг к другу.

Судья, который тоже не знал, что у пастора есть дочь, был очень рад, что его дочь нашла подругу, подходившую к ней по годам и способную скрасить для нее первое тяжелое время разлуки с нью-йоркскими друзьями и жизни в захолустье. Елизавета, на которую наружность девушки произвела самое лучшее впечатление, быстро рассеяла ее робость своим приветливым обращением. Они сразу сошлись и в течение десяти минут, пока школа пустела, не только успели столковаться насчет завтрашнего дня, но, вероятно, распределили бы занятия на всю зиму, если бы пастор не перебил их, сказав:

— Тише, тише, дорогая мисс Темпль, не приучайте мою дочь к рассеянной жизни. Вы забываете, что она у меня хозяйка, и что мои домашние дела придут в беспорядок, если Луиза примет хоть половину ваших любезных предложений.

— А зачем вам, собственно, хозяйство, сэр? — возразила Елизавета.— Вас только двое. Дом моего отца может поместить вас обоих, и, разумеется, вы будете в нем желанными гостями. Общество такое благо в этой глуши, от которого не следует отказываться ради пустых формальностей, и мой отец часто говорит, что гостеприимство вовсе не добродетель в новой стране, так как одолжение оказывает здесь гость, соглашающийся разделить ваше уединение.

— Судья Темпль на деле подтверждает свое мнение, но не следует злоупотреблять его радушием. Я не сомневаюсь, что вы часто будете видеться с нами, в особенности с моей дочерью, во время моих отлучек в отдаленные местности графства.

Темпль подал в это время руку своей дочери и отправился за своими друзьями. Ричард последовал за ним, прицепившись к мосье Лекуа, которому прочел целую лекцию об искусстве пения, заключив ее похвалой арии «Бискайский залив», превосходно исполняемой его другом Бенджаменом.

Во время этого разговора могикан оставался на месте, закрыв голову одеялом, по-видимому, такой же равнодушный к окружающему, как само собрание к присутствию престарелого вождя. Натти тоже сидел на обрубке дерева, опустив голову на руку и поддерживая другой рукой ружье. Его лицо выражало беспокойство, и взгляды, которые он бросал вокруг себя, свидетельствовали о какой-то тайной тревоге. Он не вставал с места из уважения к индейскому вождю, которого дожидался и к которому всегда относился с величайшим почтением, хотя и с некоторой неуклюжестью, свойственной охотнику. Молодой спутник этих двух обитателей леса тоже стоял около угасающего камина, по-видимому, поджидая своих товарищей. Кроме них, в зале оставались теперь только пастор и его дочь.

Когда обитатели «замка» ушли, Джон встал, откинул одеяло с головы, отбросил назад густые черные волосы, свешивавшиеся на его лицо, и, подойдя к Гранту, протянул ему руку и сказал торжественно:

— Отец, благодарю вас.

Он помолчал, а затем, выпрямившись с величием индейского вождя, прибавил:

— Если Чингачгук присоединится когда-нибудь к своему народу в стране Восходящего солнца, он передаст своему племени хорошие слова, которые слышал. Кто может сказать, что могикан когда-нибудь лгал?

— Пусть могикан надеется,— сказал мистер Грант,— и он достигнет своего. Но вам, молодой человек, я обязан не только вместе с другими за услугу, оказанную сегодня на горе, но обязан и лично за вашу уместную поддержку во время службы в самую затруднительную минуту. Мне было бы очень приятно видеть вас в моем доме. Вы должны отправиться ко мне теперь же,— право, должны,— моя дочь еще не поблагодарила вас за спасение моей жизни. Я и слышать не хочу об отказе. Этот почтенный индеец и ваш друг пойдут с нами.

— Нет, нет,— перебил Кожаный Чулок.— Мне нужно в вигвам, там у меня есть дело, которого нельзя забывать ради ваших церковных забав и развлечений. Пусть молодец идет с вами. Он привык водить компанию со священниками и толковать об этих вещах. Также и старый Джон, который крещен во время войны. Но я простой, неученый человек; я служил в свое время моей стране, но с тех пор, как себя помню, ни разу не заглядывал в книгу. Да и не видел в этом надобности; ведь это не мешало мне убивать по двести бобров в зиму, не считая остальной дичи. Если мне не верите, спросите у Чингачгука, так как я жил тогда в стране делаваров, и старик может подтвердить каждое мое слово.

— Я не сомневаюсь, друг мой, что вы были в свое время храбрым солдатом и искусным охотником,— сказал священник.

— Конечно, я не так глуп, чтобы ожидать, что буду жить вечно,— сказал Натти со своим беззвучным смехом,— такая мысль не может прийти в голову тому, кто, как я, жил в лесах с дикарями и проводит летние месяцы на берегах озер. Правда, здоровье у меня крепкое, могу сказать, так как я сотни раз пил воду Онондаги, подстерегая оленей на ее берегах, когда там было гнездо лихорадок. Но и тогда я не рассчитывал жить вечно; хотя есть люди, которые видели дремучие леса там, где вы нынче проищете неделю, прежде чем найдете хоть один пень; а ведь пень стоит без малого сто лет после того, как дерево умерло.

— Все это время проходит, мой добрый друг,— возразил мистер Грант, начинавший заинтересовываться «спасением души» своего нового знакомого.— Вам следует посещать церковь; я рад, что вы явились сегодня. Ведь вы сочли бы безрассудным отправиться на охоту, оставив дома шомпол и кремень?

— Нужно быть очень неопытным,— перебил Натти с новым припадком смеха,— чтобы не суметь вырезать шомпол из молодого ясеня и не найти кремня в горном ручье. Нет, нет, я никогда не думал жить вечно, но я вижу, что времена изменились; нынче в этих горах совсем не то, что было тридцать и даже десять лет тому назад. Но сила делает право, а закон сильнее старика, все равно ученого или такого, как я, которому легче теперь подстерегать дичь в засаде, чем гоняться за ней с собаками, как я делал это раньше. Хо, хо! Но я знаю по опыту, что когда в новом поселке является проповедник, то это значит, что дичь стала редка, порох вздорожал. А это уже не то, что шомпол или кремень.

Заметив, что своим неудачным сравнением он только дал оружие в руки противнику, пастор благоразумно прекратил спор. Он снова обратился к молодому охотнику, и тот согласился вместе с индейцем сопровождать пастора и его дочь в жилище, отведенное для них попечениями мистера Джонса. Кожаный Чулок остался при своем решении вернуться домой, и у ворот здания они расстались.

Пройдя немного по улице, Грант, шедший впереди, свернул в поле и направился по узкой тропинке, где двое не могли идти рядом. Луна поднялась так высоко, что лучи ее падали на долину почти вертикально, и легкие контуры идущих, скользившие по сугробам серебристого снега, казались воздушными фигурами. Ночь была тихая, но мороз усиливался. Девушке не трудно было идти по утоптанной тропинке, но холод был так силен, что снег скрипел даже под ее легкими шагами.

Пастор, в черной одежде, шел впереди группы и по временам обращал свое короткое, благодушное лицо к спутникам. За ним следовал могикан, закутавшись в одеяло, с обнаженной головой, которую защищали от холода только густые черные волосы. Когда его неподвижное бронзовое лицо освещалось с боку луною, оно казалось проникнутым покорностью, но когда он поворачивал голову, его черные глаза говорили о неугасимых страстях и вольных, как ветер, мыслях.

Грациозная фигурка мисс Грант, слишком легко одетой для такого сурового времени года, представляла резкий контраст со странным нарядом и дикой наружностью вождя делаваров. Молодой охотник не раз задумывался о различии людей, когда лицо могикана и нежное личико мисс Грант случайно повертывались, чтобы взглянуть на полный диск луны.

Пастор первый нарушил молчание:

— Вы, должно быть,— сказал он молодому охотнику,— получили прекрасное воспитание; это видно по вашей речи и манерам. Какого штата вы уроженец, мистер Эдвардс?.. Ведь так, кажется, назвал вас судья Темпль?

— Здешнего.

— Здешнего! Я бы не подумал этого по вашему разговору, так как не заметил в нем особенностей местного наречия. В таком случае, вы, вероятно, жили в каком-нибудь городе?

Молодой человек улыбнулся, но какие-то причины, вероятно, связанные с его настоящим положением, заставили его промолчать.

— Я очень рад, что познакомился с вами, мой юный друг! Кстати, я заметил сегодня вечером в вашем отношении к судье Темплю раздражение, граничащее с одной из самых дурных человеческих страстей… Нам нужно перейти ручей, надеюсь, что лед сдержит нас. Смотри, не поскользнись, дитя мое!

Говоря это, он спустился на лед небольшого потока, впадавшего в озеро, и, обернувшись, заметил, что юноша подошел к его дочери и вежливо предложил свою помощь. Когда все благополучно перешли на другой берег, он продолжал:

— Нехорошо, дорогой мой, очень нехорошо питать такие чувства при каких бы то ни было обстоятельствах, а тем более в данном случае, когда зло было причинено не умышленно.

— Есть правда в речи моего отца,— сказал могикан, внезапно останавливаясь и заставляя этим остановиться следовавших за ним,— это речь Микуона. Белый человек должен поступать так, как велели ему отцы, но в жилах «Молодого Орла» течет кровь вождя делаваров; она красная, и пятно, которое она составляет, может быть смыто только кровью минга.

Грант, удивленный вмешательством индейца, остановился и взглянул на говорившего. Глаза его встретились с суровым и решительным взором вождя, и на его лице отразился ужас.

Индеец внимательно посмотрел на пастора. Дикий огонь его глаз постепенно потух, черты лица приняли обычное выражение. Он слегка покачал головой и, жестом дав понять Гранту, что он может продолжать путь, молча последовал за ним. Волнение заставило пастора ускорить шаги, и индеец без всякого видимого усилия шел, не отставая; но молодой охотник заметил, что девушка слегка отстает от них.

— Вы устали, мисс Грант,— сказал он,— вам трудно поспевать за мужчинами. Сойдите на снег — он хорошо держит — и возьмите мою руку. Я вижу огонек — это, вероятно, дом вашего отца, но до него еще довольно далеко.

— Я не устала идти,— отвечал тихий, дрожащий голос,— но меня испугал этот индеец. У него были такие страшные глаза, когда он говорил с моим отцом. Но я и забыла, сэр, что он ваш друг и, судя по его словам, быть может, даже родственник. Однако вы не внушаете мне страха.

Молодой человек ступил на подмерзший снег, который свободно выдерживал его тяжесть, и предложил своей спутнице последовать за ним. Она бросила на него мимолетный взгляд и пошла быстрее, опираясь на его руку.

— Вы не знаете этого племени, мисс Грант,— сказал он,— иначе вам было бы известно, что месть считается добродетельностью индейца. Они с детства приучаются думать, что ни одна обида не должна остаться неотомщенной, и только требования гостеприимства могут удержать проявление этой мстительности.

— Конечно, сэр,— сказала мисс Грант, невольно освобождая свою руку,— вы воспитывались не в таких жестоких чувствах?

— Если бы ваш почтенный отец обратился ко мне с таким вопросом, я счел бы достаточным ответить, что нет! — отвечал он.— Но вам я прибавлю, что жизнь научила меня прощению и забвению обид.

Говоря это, он остановился и снова протянул ей руку. Когда молодой охотник умолк, она спокойно оперлась на его руку и они продолжали путь.

Пастор и могикан остановились на крыльце, поджидая своих молодых спутников. Первый старался искоренить своими наставлениями «дикие» наклонности, проявившиеся у индейца во время их разговора; а последний слушал его с безмолвным, но почтительным вниманием. Когда молодой охотник и девушка присоединились к ним, все вошли в дом.

Дом пастора стоял на некотором расстоянии от деревни, посреди поля, окруженный пнями, которые выдавались над снегом, прикрытые белыми шапками в полметра толщиной. Кругом не было видно ни деревца, ни кустика; внешность дома носила характер небрежной, на скорую руку, работы, свойственный постройкам новой страны. Но эта негостеприимная внешность возмещалась чрезвычайной опрятностью и теплотой внутри.

Они вошли в комнату, служившую гостиной, хотя огромный очаг с кухонными принадлежностями показывал, что она служила иногда и в качестве кухни. Яркий огонь, пылавший в очаге, делал излишней свечу, которую зажгла Луиза, так как скудную обстановку комнаты можно было легко осмотреть и без этого.

Посреди комнаты был разостлан ковер местного изготовления, составленный из лоскутов. Несколько богаче выглядели чайный стол и старинный книжный шкаф красного дерева; но стулья, обеденный стол и остальная мебель были самой простой и дешевой работы. По стенам висели вышитые пейзажи и рисунки, отличавшиеся тщательностью работы при сомнительном художественном достоинстве.

Пока пришедшие усаживались перед огнем, разговор на время прекратился. Но когда все уселись, а Луиза, скинув легкую шелковую выцветшую кофточку и соломенную шляпку, которая более подходила к ее скромному лицу, чем к суровому времени года, заняла место между отцом и молодым человеком, пастор возобновил разговор:

— Я надеюсь, мой юный друг,— сказал он,— что полученное вами воспитание искоренило мстительные чувства, которые вы могли унаследовать, так как я заключаю из слов Джона, что в ваших жилах есть примесь крови делаваров. Прошу вас, не объясняйте моих слов в дурную сторону. Я знаю, что цвет кожи и происхождение не составляет заслуги, и думаю, что тот, кто находится в родстве с древними обладателями этих холмов, имеет больше права на них, чем те, кто их захватил.

— Отец,— сказал старый вождь, обращаясь к пастору и сопровождая свои слова выразительными жестами,— для вас еще не прошло лето жизни; ваши члены молоды. Войдите на самый высокий холм и оглянитесь кругом. Все, что вы видите между восходом и закатом солнца, от великих вод до истоков «извилистой реки»¹² справедлив: он разделит страну на две части, как река делит равнину, и скажет Молодому Орлу, сыну делаваров: возьми ее, прими ее и будь вождем в земле твоих предков.

— Никогда! — воскликнул молодой охотник с энергией, которая отвлекла внимание пастора и его дочери от индейца.— Лесной волк не так жадно гоняется за добычей, как этот человек за золотом, хотя, подбираясь к богатству, он скользит, как змея!

— Полно, полно, сын мой,— перебил мистер Грант,— нужно сдерживать порывы. Случайная рана, которую причинил вам судья Темпль, заставляет вас сильнее чувствовать обиды, нанесенные вашим предкам. Но вспомните, что первая была ненамеренной, а вторые явились следствием политических переворотов, которые не раз уже сметали с лица земли целые нации. Ответственность за несправедливости, причиненные туземцам, падает не на судью Темпля, а на целый народ; рука же ваша скоро излечится.

— Моя рука! — повторил молодой человек, топая ногой об пол в крайнем возбуждении.— Неужели вы думаете, сэр, что я считаю этого человека убийцей? О, нет! Он слишком коварен, слишком труслив для такого преступления. Но пусть он и его дочь наслаждаются своим богатством — день возмездия наступит. Нет, нет,— продолжал он, успокаиваясь,— пусть могикан подозревает его в покушении на убийство, я же и думать забыл об этом пустяке.

Он снова уселся и закрыл лицо руками, облокотившись на колени.

— Он наследовал бурные страсти туземцев, дитя мое,— вполголоса сказал Грант своей дочери, которая в испуге схватила его руку,— европейская кровь смешана в нем с индейской, как ты сама слышала. Ни воспитание, ни влияния не могли вполне искоренить зло. Но заботы и время еще много сделают для него.

Хоть пастор говорил, понизив голос, но молодой человек расслышал его слова и, подняв голову, сказал более спокойным тоном, с какой-то странной улыбкой.

— Не тревожьтесь, мисс Грант, не смущайтесь моими дикими манерами и костюмом. Я поддался возбуждению, которое мне следовало бы подавить. Я должен вместе с вашим отцом приписать это индейской крови, которая течет в моих жилах; но не думайте, что я стыжусь своего происхождения; напротив, это — единственное, чем я могу гордиться. Да, я горжусь своим происхождением от вождя делаваров, который был воином, делавшим честь человечеству. Старый могикан был его другом и отдает должное его доблести.

Пастор снова заговорил и, убедившись, что молодой человек успокоился, а старый вождь слушает внимательно, пустился в рассуждения о необходимости прощать обиды. Разговор продолжался еще более часа, но, наконец, посетители встали и, обменявшись с хозяевами пожеланиями покойной ночи, отправились по домам.

У крыльца они расстались. Могикан пошел прямо в деревню, а молодой человек направился к озеру. Пастор постоял у дверей, следя глазами за фигурой престарелого вождя, скользившей с удивительной для его лет быстротой по тропинке среди глубокого снега. Его черные прямые волосы еще виднелись на белом одеяле, сливавшемся при серебристом свете луны с окружающим снегом.

Вернувшись в дом, мистер Грант нашел Луизу у окна, обращенного к озеру. Она следила за какой-то фигурой, двигавшейся по направлению к восточным горам. Пастор узнал молодого охотника, который шел большими шагами по подмерзлому снегу, покрывавшему озеро, направляясь к хижине, в которой, как было известно мистеру Гранту, жил Кожаный Чулок. Хижина стояла на краю озера под скалой, заросшей соснами. Минуту спустя фигура молодого охотника вступила в тень от деревьев и скрылась из вида.

Глава XII

На одном из углов перекрестка двух главных улиц Темпльтона стояла гостиница под названием «Храбрый драгун». Расположение в центре поселка и радушие хозяина и хозяйки доставили трактиру преимущество над всеми его соперниками. Была, например, сделана попытка составить конкуренцию «Храброму драгуну»: на противоположном, наискосок углу возвышался новый дом, обитатели которого рассчитывали одержать победу над Холлистером. У дверей этого дома возвышались два столба, соединенные перекладиной, на которой висела огромная вывеска, украшенная по краям резьбой. На ней были изображены какие-то таинственные знаки, а над ними красовалась надпись большими буквами:

ТЕМПЛЬТОНСКАЯ КОФЕЙНЯ И ГОСТИНИЦА ДЛЯ ПРИЕЗЖАЮЩИХ,

а под ней:

АБАКУК ФУГУ И ДЖОШУЭ НАПП.

Таков был грозный соперник «Храброго драгуна», казавшийся опаснее потому, что те же звучные имена можно было видеть над дверями недавно основанного товарного склада, на вывеске шляпного магазина и над воротами кожевенного завода. Но потому ли, что, как говорит пословица, за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь, или потому что «Храбрый драгун» приобрел уже прочную репутацию, которую трудно было поколебать, не только Мармадюк Темпль и его друзья, но и большинство обитателей деревни продолжали посещать гостиницу капитана — как его назвали за службу в местной милиции — Холлистера.

Хромой ветеран и его супруга не успели еще осмотреться, вернувшись из школы, как топот ног на крыльце возвестил их о появлении клиентов, без сомнения, желавших обменяться мнениями по поводу церемонии, на которой они только что присутствовали.

Буфет или «бар» «Храброго драгуна» представлял собой большую комнату с лавками вдоль стен, за исключением одной, которую занимали два огромные камина. Между ними оставались промежутки только для входной двери и для небольшого отделения в углу, отгороженного решеткой, за которой виднелось множество бутылок и склянок. Мистрис Холлистер важно восседала у входа в это святилище, а ее супруг поправлял в каминах дрова обожженным колом.

— Ну, любезный сержант,— сказала хозяйка, найдя, что ветеран устроил дрова достаточно хорошо,— будет тебе возиться, и так хорошо горит. Поставь-ка на стол стаканы, а кружку с имбирным сидром для доктора — перед огнем. Сегодня у нас будут и судья, и майор, и мистер Джонс, не считая Бенджамена Помпы и законников. Смотри же, чтобы все было в порядке, да скажи этой лентяйке Джюди, что если она не будет держать кухню в чистоте, то я ее в три шеи вытурю, и пусть себе убирается к тем джентльменам в «Кофейню»: там ей немного работы будет. Ох, сержант, а ведь куда лучше такая служба, при которой можно сидеть спокойно, а не так, как у этого пастора Гранта: то вскакивать, то приседать!

— Всякая служба хороша, мистрис Холлистер,— отвечал ее супруг, исполняя приказания,— все равно слушать ее, сидя или стоя, или как делал проповедник методистов мистер Уайтфильд, стоя на коленях с двумя помощниками по бокам, поднимавшими его руки вверх.

Но люди, обивавшие снег на крылечке у дверей, уже входили в комнату.

В течение десяти или пятнадцати минут разношерстная публика, намеревавшаяся поучать или поучаться перед камином «Храброго драгуна», собиралась в бар, и вскоре скамьи его были сплошь заняты посетителями. В самом удобном уголке комнаты, на скамье с высокой деревянной спинкой, поместились доктор Тодд и какой-то молодой человек в костюме из покупной материи, неряшливом и потертом, но с претензией на моду. Он то и дело доставал из кармана большие французские серебряные часы на волосяной цепочке, нюхал табак и всем своим видом показывал, что считает себя выше окружающих.

Простые глиняные горшки с сидром или пивом были расставлены перед гостями, разбившимися на группы. Отдельные стаканы для каждого были не в ходу. Кружка переходила из рук в руки, пока не возвращалась к первому.

Чокнулись, выпили, обменялись приветствиями, причем люди, с претензией на остроумие, выражали своему собутыльнику пожелание «превзойти своих родителей» или «жить, пока все друзья не пожелают его смерти»; а более скромные довольствовались лаконическим «за ваше здоровье». Ветеран-хозяин каждый раз должен был следовать обычаю и пробовать напиток, который он подавал, по приглашению: «хозяину начинать», в ответ на которое он делал глоток из кружки, промолвив предварительно: «честной компании» и предоставляя воображению гостей дополнять это пожелание.

Тем временем хозяйка составляла различные смеси, требуемые посетителями, обмениваясь с ними пожеланиями и вопросами о здоровье семьи. Наконец первая жажда была утолена, и начался разговор более общего характера о событиях дня. Говорили главным образом доктор и его спутник, один из деревенских адвокатов, так как считалось, что они наиболее способны с достоинством поддерживать беседу в обществе. Время от времени вставлял словечко и Дулитль, который, по общему мнению, уступал им разве в образовании, но не в талантах. Общее молчание водворилось, когда адвокат спросил:

— Я слыхал, доктор Тодд, что вы исполнили сегодня вечером серьезную операцию: вырезали заряд картечи из плеча сына Кожаного Чулка?

— Да, сэр,— отвечал доктор, подымая кверху свою маленькую головку.— Я это сделал в доме судьи. Впрочем, это пустяк; операция была бы потруднее, если бы картечь попала в более важные органы. Плечо — не существенный орган, и я думаю, что молодой человек скоро поправится. Но я не знал, что он сын Кожаного Чулка: в первый раз слышу, что Натти был женат.

— Этого я не говорил,— возразил его собеседник, подмигивая и обводя комнату лукавым взглядом.— Вам известно, полагаю, что означается в законе термином «ничей сын».

— Говорите попонятнее, сударь! — крикнула хозяйка.

— О, я говорю весьма понятно, мистрис Холлистер,— отвечал адвокат, снова подмигивая и бросая лукавый взгляд,— и доктор Тодд понимает меня. Не правда ли, доктор?

Адвокат встал и, повернувшись спиной к камину, лицом к кампании, продолжал:

— Сын ли он Натти или ничей сын, но я надеюсь, что молодой человек не оставит этого дела. У нас есть законы. Я смею думать, что закон не разрешает человеку, хотя бы он владел или считался владельцем сотни тысяч акров земли, стрелять в другого человека. Что вы думаете об этом, доктор Тодд?

— О, сэр! Я думаю, как и сказал уже, что джентльмен скоро будет здоров. Существенные органы не повреждены, и так как картечь извлечена немедленно и плечо забинтовано, смею сказать, по всем правилам, то нечего опасаться каких-либо осложнений.

— Послушайте, сквайр Дулитль,— продолжал адвокат, повышая голос.— Вы должностное лицо и знаете, что такое закон и что такое беззаконие. Спрашиваю вас, сэр, неужели выстрел в человека — пустяк, который так легко уладить? Предположим, сэр, что у молодого человека есть жена и дети; предположим далее, что он живет физическим трудом, сэр; предположим также, что семья существует его заработком; предположим, наконец, что пуля не просто прошла сквозь мясо, а раздробила плечевую кость и сделала его калекой навсегда,— спрашиваю вас всех, джентльмены, разве в таком случае присяжные не приговорят виновника к возмещению убытков?

Так как заключение этого ряда предположений было обращено ко всей компании, то Гирам сначала не счел нужным ответить, но видя, что глаза всех слушателей обращены на него, он вспомнил о своем судейском звании и сказал с соответствующей важностью и достоинством:

— Конечно, если один человек выстрелил в другого и сделал это умышленно, и закон обратил на это внимание, а суд признал того человека виновным, то выйдет уголовное дело.

— Именно, сэр,— подтвердил адвокат.— Закон, джентльмены, не знает лицеприятия в свободной стране. Один из великих заветов, переданных нам предками, тот, что все люди равны в глазах закона, как они равны по природе. Пусть один из них имеет собственность,— неизвестно, каким образом приобретенную,— но это не дает ему права нарушать закон, как и беднейшему из граждан. Такое мое мнение, джентльмены; и я думаю, что если молодой человек поведет дело толком, то у него будет чем заплатить за лечение. Вы какого мнения, доктор?

— Видите ли, сэр,— возразил доктор, которому, по-видимому, не совсем нравился оборот, принятый разговором,— я имею обещание судьи Темпля, сделанное при свидетелях… Не то, чтобы я считал его слова менее надежными, чем расписка, но… оно было дано при свидетелях. Тут были… позвольте… мосье Лекуа, и сквайр Джонсон, и майор Гартман, и мисс Петтибон, и двое-трое негров: все они слышали, как он сказал, что его карман щедро вознаградит меня за операцию.

— Это обещание было сделано до или после операции? — спросил законник.

— Не все ли равно! — отвечал доктор.— Впрочем, помню, что он сказал это раньше, чем я взялся за дело.

— Но ведь он, кажется, сказал, что его карман вознаградит вас, доктор,— вмешался Гирам.— Не знаю, что тут поделает с ним закон. Он может отдать вам карман с шестипенсовой монетой внутри.

— Это не будет вознаграждением в глазах закона,— перебил адвокат.— Карман не считается лицом, а только частью личности человека. Я того мнения, что из этого обещания вытекает действие, и я готов взяться за это дело бесплатно, если он не заплатит.

На это предложение доктор ничего не ответил, но обвел глазами комнату, словно пересчитывая свидетелей, которые, если понадобится, смогут подтвердить и это обещание. Такая щекотливая тема, как публичная угроза иском землевладельцу — судье Темплю, не могла вызвать оживленной беседы. Наступило молчание, прерванное появлением самого Натти, который неожиданно вошел в комнату.

Старый охотник держал в руке своего неизменного товарища — «ланебой», и хотя все присутствующие были без шапок, исключая адвоката, на котором была шляпа, надетая залихватски набекрень,— он прошел к камину, не снимая своей шапки. К нему обратились с вопросами по поводу убитой им дичи, на которые он отвечал с видимой неохотой. Хозяин, друживший с Натти, так как оба они служили солдатами в молодости, подал ему стакан какого-то напитка, который был принят не без удовольствия. Осушив стакан, охотник спокойно уселся возле камина, а адвокат вернулся к прерванному разговору.

— Свидетельство негров не принимается судом, сэр,— сказал он,— потому что они собственность мистера Джонса, который располагает ими. Тем не менее судью Темпля, как и всякого, кто стреляет в другого человека, можно заставить отвечать,— я в этом уверен.

— Жестоко ошибаетесь,— воскликнула хозяйка,— если думаете затевать кляузы с судьею Темплем, у которого кошелек длиннее любой сосны, и с которым всегда можно столковаться. Судья Темпль хороший и честный человек, такой человек, которому не нужно грозить судом, чтобы он поступил по справедливости. Я надеюсь, Кожаный Чулок, вы не будете подстрекать молодца жаловаться в суд. От этого вы оба только наживете неприятности. Скажите ему, что он может жить здесь бесплатно, пока его плечо не заживет.

— Вот это великодушно! — раздались восклицания, а старый охотник вместо того, чтобы выразить раздражение по поводу раны, полученной его молодым товарищем, разразился припадком своего странного беззвучного смеха. Затем он ответил:

— Я знал, как только судья вышел из саней, что он не сделает ничего путного со своим гладкоствольным ружьем. Я только раз видел гладкоствольное ружье, которое хорошо действовало на Больших озерах. Это было ружье с таким же длинным стволом, как мое, и оно набило столько уток и гусей, что нам пришлось везти их в лодке. Когда я служил под начальством сэра Вильяма в форте Ниагара, у всех были длинные ружья. Это страшное оружие в руках того, кто умеет стрелять и у кого верный глаз. Капитан знает это, потому что он был солдатом, и хотя они работали только штыками, но он помнит наши схватки с французами. Чингачгук — это значит по-английски Великий Змей — теперь старый Джон-могикан, который живет в моей хижине, был тогда великим воином и стоял заодно с нами. Он тоже может порассказать об этих делах, хотя действовал больше томагавком, чем ружьем, и, выстрелив раз или два, кидался за скальпами. Ах, времена изменились с тех пор! Да, Доктор, в то время от Джерман Флэтс до фортов шла только тропа вдоль Могаука, по которой можно было проехать только верхом. А теперь всюду дороги, собаки то и дело сбиваются со следа, и если бы не такое хорошее чутье у Гектора, мне пришлось бы по целым дням сидеть без дичи.

— Напрасно, Натти, вы называете вашего товарища таким именем,— заметила хозяйка,— притом же старый Джон вовсе не похож на змею.

— Старый Джон и Чингачгук совсем разные люди,— ответил охотник, печально покачивая головой.— В войну пятьдесят восьмого года он был в цвете лет и даже выше ростом, чем теперь. Если бы вы видели его, как я, в то утро, когда мы разбили Диско, вы бы сказали, что другого такого молодца краснокожего нелегко найти. Он был наг до пояса, и вряд ли вы видели когда-нибудь человека, который был бы так красиво разрисован. Одна половина лица была у него красная, другая — черная. Голова была начисто выбрита, оставлен только чуб на маковке, а в нем пучок орлиных перьев,— ярких, точно из хвоста павлина. Он раскрасил себе бока и ребра так, что загляденье,— потому что Чингачгук понимал толк в этих вещах,— и со своей гордой осанкой, ножом, томагавком выглядел таким гордым воином, какого я и не видывал. И дрался молодцом, потому что я видел у него на другой день после боя тринадцать скальпов. А Великий Змей снимал скальпы только с тех, кого одолевал сам.

— Ну, ну! — воскликнула хозяйка.— Война всегда война, и ведется разными способами, но мне не нравится, когда уродуют тело убитого. Надеюсь, сержант, ты никогда не участвовал в таких дурных делах?

— Мое дело было оставаться в рядах, да ждать либо пули, либо штыка,— возразил ветеран.— Мы стояли в крепости и почти не покидали ее, так что я редко видел индейцев, которые обычно тревожили неприятеля с флангов или с фронта. Я помню все-таки, что много наслышался о Великом Змее, как о знаменитом вожде. Да, я не ожидал тогда, что он примет христианство и превратится в старого Джона.

— Его окрестили моравские братья, которые всегда вертелись около делаваров,— сказал Кожаный Чулок.— По моему мнению, если бы они оставили их в покое, было бы гораздо лучше. Мы бы не дошли до такого положения, как сейчас, и эти холмы принадлежали бы их законному владельцу, который хотя еще молод, но умеет владеть ружьем и…

Слова его были прерваны шумом отворяющейся двери. В комнату вошла компания обитателей усадьбы судьи в сопровождении старого могикана.

Глава XIII

Появление новых гостей вызвало некоторое волнение. Адвокат незаметно исчез из комнаты. Большинство мужчин подошли к Мармадюку и обменялись с ним рукопожатиями, выразив надежду, что «здоровье судьи в надлежащем состоянии». Майор Гартман снял шляпу и парик, заменив последний теплым гарусным ночным колпаком, и спокойно уселся на скамье со спинкой, которая оказалась теперь свободной. Хозяин подал ему трубку. Закурив ее, майор выпустил клуб дыма, повернул голову к буфету и сказал:

— Бетти Холлистер, дайте грог!

Судья поздоровался с большинством присутствующих и уселся рядом с майором. Ричард Джонс выбрал себе самое удобное кресло в комнате. Последним уселся мосье Лекуа, не решавшийся занять место, пока не убедился, что не причинит этим никому беспокойства. Могикан поместился на конце одной из скамей, довольно близко к прилавку. Когда все успокоилось, судья шутливо заметил:

— Я вижу, Бетти, что вы сохраняете свою популярность при всякой погоде и наперекор всякому соперничеству. Как вам понравилась проповедь?

— Проповедь? — воскликнула хозяйка.— Что ж? Я не могу назвать ее плохою, но уж очень она беспокойная. Не так-то легко в пятьдесят девять лет суетиться в церкви. Впрочем, мистер Грант, кажется, добрый человек, а его дочка смирная и славная девушка. Джон, вот кружка сидра с виски! Индеец не откажется от сидра, хоть бы и не чувствовал жажды.

— Я должен сказать,— заметил Гирам внушительным тоном,— что проповедь была красноречивая. Правда, кое-что можно было бы выкинуть, а кое-что вставить, но ведь проповедь, я полагаю, была писаная, и не так легко было изменить ее.

— Вот в том-то и дело, судья,— подхватила хозяйка.— Как же может человек говорить свободно, когда все, что он скажет, уже написано, и он привязан к бумаге, как часовой к своему посту?

— Будет, будет! — засмеялся судья, махнув рукой.— Ну что, Джотэн, я слышал, будто вы продали свои расчистки новому поселенцу, а сами переселились в деревню и открыли школу. На наличные или в обмен?

Человек, к которому он обратился, сидел непосредственно позади него. Это была тощая, невзрачная личность с недовольной физиономией и выражением какой-то беспомощности во всей своей внешности. Услыхав обращенный к нему вопрос, он встрепенулся, помялся и, наконец, ответил:

— Да, частью на наличные, частью в обмен. Мой покупатель дал мне десять долларов за акр¹³ расчистки и доллар сверх моей цены за акр леса. Оценить постройки мы предоставили соседям. Я пригласил Аза Монтэгю, а он — Абсалома Бемента; они же пригласили старого сквайра Нафтали Грина. Вот они сошлись и порешили на восьмидесяти долларах за постройки. Расчисток будет двенадцать акров по десяти долларов да лесу восемьдесят восемь по одному, так что всего мне достанется двести восемьдесят шесть долларов с половиной после уплаты оценщикам.

— Что же вы думаете предпринять зимою? Знаете, время — деньги.

— Видите ли, учитель уехал повидаться с матерью, которая, говорят, при смерти, а я взял на себя школу до его возвращения. Весной же, я надеюсь, какое-нибудь дело найдется. Если же нет, то я займусь своим ремеслом: я ведь сапожник.

Наступило непродолжительное молчание, нарушенное Гирамом, который спросил:

— Что нового в Нью-Йорке, судья? Кажется, эта сессия конгресса не решила ничего важного? А что слышно о французах? Все воюют?

— Воюют,— отвечал судья.— Характер нации, по-видимому, изменился. Законодательный корпус,— продолжал Мармадюк,— издал законы, в которых наша страна давно нуждается. Между прочим, закон, который запрещает ловить неводом рыбу в небольших озерах и некоторых реках в известное время года, и другой, который запрещает убивать оленей в период кормления детенышей. Этих законов давно уже требуют рассудительные люди; и я не теряю надежды, что будет издан закон также против хищнической порубки лесов.

Бумпо прислушивался к этим словам с напряженным вниманием и, когда судья закончил, засмеялся с очевидным презрением.

— Стряпайте ваши законы, судья! — крикнул он.— Но кто будет стеречь горы в долгие летние дни или озера по ночам? Дичь — только дичь, и кто ее нашел, тот ее и убивает. Таков был закон в этих горах все сорок лет, в течение которых я живу здесь, а я думаю, что старый закон стоит двух новых. Только совсем зеленый юнец убьет лань с детенышем, а мало-мальски опытный охотник знает, что ее мясо жестко и невкусно. Разве что его мокасины износились и ему нужна шкура для новых. Но выстрел в горах отдается в пятидесяти местах, и трудно вам будет узнать, где стоит тот, кто его сделал.

— Вооруженный силой закона, мистер Бумпо,— с важностью возразил судья,— бдительный чиновник может предупредить много злоупотреблений, благодаря которым дичь уже сделалась редкой. Я надеюсь дожить до того дня, когда права владельца на дичь будут так же уважаться, как его права на землю.

— Ваши права и ваши фермы — все это новые выдумки,— отвечал Натти,— притом закон должен быть равным для всех, а не помогать одному во вред другому. Недели две тому назад я подстрелил оленя и хотел выстрелить в него еще раз, но пока заряжал ружье, он перескочил через изгородь, а я не мог перелезть через нее, и олень ушел. Спрашивается, кто мне заплатит за него? Не будь изгороди, я успел бы дать по нему еще выстрел и убил бы его, потому что никогда еще не бывало, чтобы я три раза стрелял по зверю. Нет, нет, судья, не охотники, а фермеры виновны в том, что дичь стала редка.

— Дичи теперь не бывать столько, сколько во время старой войны, мистер Бумпо,— сказал майор, внимательно слушавший среди клубов дыма,— но земля существует не для дичи, а для людей.

— Я думаю, майор, что вы друг справедливости и права, хотя частенько бываете в большом доме. Скажите же, разве не тяжело человеку, когда законы отнимают у него возможность честно добывать свой хлеб? Да если еще вспомнить, вдобавок, что, будь соблюдена справедливость, он мог бы охотиться и ловить рыбу в любой день недели на самой лучшей расчистке, если бы ему вздумалось.

— Я понимаю вас, Кожаный Тшулок,— отвечал майор, уставив на охотника свои черные глаза,— но ви не бивали такой благоразумный, чтобы видеть вперед.

— В голову не приходило,— угрюмо ответил охотник и погрузился в молчание.

— Судья начал рассказывать нам что-то о французах,— заметил Гирам после продолжительной паузы.

— Да, сэр,— сказал Мармадюк,— французская революция продолжается.

— Чудовищно! — пробормотал мосье Лекуа, судорожно заерзав на стуле.

— Провинция Вандея наводнена республиканскими войсками, и восстание подавлено. Вероятно, мосье Лекуа знаком с этой провинцией и может сообщить нам о ней что-нибудь.

— Нет, нет, нет, мой дорогой,— возразил француз скороговоркой, делая растерянный жест правой рукой и закрывая левой глаза.

— В последнее время было много сражений, и республиканцы почти всегда остаются победителями. Я, впрочем, не жалею, что они отняли Тулон у англичан, потому что за ними все права на эту крепость.

— О-о-о! — воскликнул мосье Лекуа, вскакивая и в волнении размахивая обеими руками.

Несколько мгновений француз бегал по комнате, издавая бессвязные восклицания. Затем он бросился вон из комнаты и побежал в свою лавочку, размахивая на бегу руками. Уход его не вызвал удивления, так как все уже привыкли к его странностям. Майор Гартман расхохотался и, подняв кружку, сказал:

— Француз с ума сошел, но ему нетшего пить, он пьян от радости.

— Французы — хорошие солдаты,— заметил капитан Холлистер,— они много помогли нам при Йорктоуне, и хотя я мало знаю о движениях войск, но думаю, что без их помощи Вашингтону не удался бы поход против Корнваллиса¹⁴.

— Ты правду сказал, сержант,— подтвердила его супруга,— и я желала бы, чтобы ты всегда говорил ее. Французы — храбрые ребята и бравые кавалеры. Помню, тащилась я со своей тележкой, когда вы были в авангарде, и повстречала полк французских джентльменов; они живо разобрали у меня весь запас. Вы спросите, заплатили ли? Еще бы нет, и все звонкими кронами; этих дурацких американских бумажонок у них и в помине не было. Но как бы то ни было, французы платили чистым серебром. Притом, когда с ними имеешь дело, то из пяти стаканов один остается в твою пользу, потому что они никогда не осушают стакана до дна, а всегда оставят сколько-нибудь. А ведь это выгодная торговля, судья, когда платят хорошо, а требуют мало.

— Конечно, мистрис Холлистер,— ответил Мармадюк.— Но куда девался Ричард? Он присел было на минутку и тотчас исчез, и так долго не возвращается, что я боюсь, не замерз ли он где-нибудь.

— Не бойся, кузен Дюк,— воскликнул Джонс, появляясь в дверях.— Работа согреет в самую морозную ночь. Бетти, ваш муж сказал мне, что у ваших свиней сделалась короста; вот я и зашел взглянуть на них и убедился, что он прав. Тогда я сбегал к вашему помощнику, доктор, заставил его отвесить мне фунт разных специй и подмешал в свиное пойло. Готов поставить оленя против белки, что они будут здоровы через неделю. А теперь, Бетти, я не прочь от кружки флипа¹⁵.

— Я знала, что вы его потребуете,— отвечала хозяйка,— он готов и уже вскипел… Любезный сержант, достань-ка кружку… нет, вон ту, самую большую, у огня. Попробуйте, мистер Ричард, и скажите, как она вам покажется.

— Превосходно, Бетти, вы мастерица составлять флип,— ответил Ричард, отхлебнув из кружки и переводя дух.— А, Джон, и вы здесь! Пейте, дружище, пейте! Я, вы и доктор Тодд исполнили сегодня хорошую операцию над плечом того молодца. Дюк, я сочинил песню в ваше отсутствие — выдалась как-то свободная минутка. Слушайте, я вам спою куплет или два, хотя еще не подобрал мотива:

— Что скажешь, Дюк? Готов и еще куплет, почти весь, да я не нашел еще рифмы для последней строчки. Как тебе нравится моя песня, старый Джон? Ведь не хуже ваших военных песен?

— Хороша,— сказал могикан, который, осушив кружку, поданную ему хозяйкой, не упускал случая хлебнуть и из круговых кружек майора и Мармадюка.

— Браво, браво, Ритшард! — воскликнул майор, черные глаза которого становились уже влажными. — Брависсимо! Короший песня! Но Натти Бумпо знает лючше. Кожаный Тшулок, спевайте песню, старина! А? Спевайте лесную песню.

— Нет, нет, майор,— возразил охотник, грустно покачивая головой.— Не думал я, что мне придется на своем веку увидеть то, что теперь делается в этих горах, и не до пения мне. Если тот, кому по праву следует быть здесь господином и хозяином¹⁶, принужден утолять жажду снеговой водой, то не пристало тем, которые жили его добротой, веселиться, как будто на свете только солнечный свет да лето.

Сказав это, Кожаный Чулок снова опустил голову и закрыл руками свое загорелое, морщинистое лицо. Переход от крайнего холода к духоте бара и быстрая расправа с флипом привели к тому, что деятельный Ричард уже захмелел. Он протянул кружку с дымящимся флипом охотнику и воскликнул:

— Веселей, старина! Веселей встречайте Рождество! Солнечный свет и лето,— нет, вы слепы, Кожаный Чулок, надо было сказать: лунный свет и зима. Откройте глаза и наденьте очки…

— Послушайте-ка, старый Джон затянул песню. Какой ужасный вой — индейские песни! Они совсем не умеют петь по нотам!

Пока Ричард болтал и пел, могикан затянул унылую, однотонную песню, покачивая в такт головой и туловищем. Он произносил какие-то слова на своем родном языке, понятным только ему и Натти. По временам его голос повышался до резкой, пронзительной ноты, затем снова падал до низких, дрожащих звуков.

Гости, сидевшие на задних скамьях, разбились на группы, толковавшие о разных предметах, главным образом о лечении свиней от чесотки и о проповеди пастора Гранта. Доктор Тодд объяснял Мармадюку свойства раны, полученной молодым охотником.

Могикан продолжал петь, лицо его под черными косматыми волосами приняло мало-помалу свирепое выражение, голос раздавался все громче, так что присутствующие должны были прекратить разговор. Охотник поднял голову и ласково обратился к вождю на делаварском языке.

— К чему петь о прежних битвах, Чингачгук, и о павших в бою воинах, когда злейший враг подле тебя и отнимает у Молодого Орла его право? Я сражался в стольких же битвах, как любой воин твоего времени, но мне нечем хвастаться в такое время.

— Соколиный Глаз,— сказал индеец, вставая и пошатываясь.— Я Великий Змей делаваров. Я могу выслеживать минга, как уж выслеживает яйца козодоя, и поражать их смертельно, как гремучая змея. Белый человек хотел сделать томагавк Чингачгука светлым, как воды Отсего. Но он еще красен от крови магуасов.

— А для чего ты убивал воинов минга? Не для того ли, чтобы сохранять за детьми твоего отца эти земли и воды? А разве кровь воина не течет в жилах молодого вождя, который должен был бы говорить здесь громко, между тем как голос его едва слышен?

Обращение охотника, по-видимому, заставило индейца собраться с мыслями. Он повернул голову к слушателям и пристально посмотрел на судью. Покачав головой, он откинул с лица волосы, нависшие перед ставшими злобными глазами. Он уже не владел собой. Рука его тщетно пыталась схватить томагавк, ручка которого торчала у него за поясом, глаза его стали блуждающими. В эту минуту Ричард поставил перед ним кружку. Лицо могикана исказилось бессмысленной гримасой, он схватил кружку обеими руками, опустился на скамью и пил, пока не поперхнулся, а затем в полном изнеможении выпустил кружку из рук.

— Не проливай крови! — воскликнул охотник, следивший за движениями Чингачгука.— Но нет, он пьян и не может сделать зла. Потерпи, Чингачгук, пока будет восстановлено право!

Натти говорил на делаварском языке, которого никто не понимал. Едва он кончил, Ричард воскликнул:

— Ну, старый Джон готов! Уложите его где-нибудь в сарае, капитан, я плачу за него. Я сегодня богат, вдесятеро богаче Дюка со всеми его землями, и фермами, и закладными, и арендами, и доходами.

— Пей, Гирам, пей, мистер Дулитль, пейте, сэр, говорят вам!

— Хе, хе, хе! Сквайр сегодня что-то расходился,— сказал охмелевший Гирам.

— Ты так шумишь, Дик,— вмешался в разговор Мармадюк,— что я не могу расслышать, что говорит доктор Тодд. Вы, кажется, сказали, что ране угрожает опасное воспаление вследствие холодной погоды?

— Не согласно с природой, сэр, совершенно не согласно с природой,— сказал Эльнатан, пытаясь отхаркаться,— совершенно не согласно с природой, чтобы ране, из которой я вынул пулю, и которая так хорошо перевязана, могло угрожать опасное воспаление. Вы говорили, сэр, что возьмете молодого человека к себе в дом. Ввиду этого, я полагаю, мне будет удобнее представить один общий счет?

— Да, я думаю, что одного счета будет достаточно,— отвечал Мармадюк с двусмысленной улыбкой, выражавшей не то иронию по адресу своего собеседника, не то просто веселое настроение духа.

Хозяин с помощью нескольких гостей перенес индейца на солому в одну из своих пристроек, где могикан Джон и оставался до утра, закутавшись в свое одеяло.

Мало-помалу майор Гартман развеселился, начал шутить и принял участие в разговоре. Стакан следовал за стаканом, кружка за кружкой, и веселье затянулось до глубокой ночи или, вернее, до утра, и только тогда германский ветеран выразил намерение вернуться домой. Большинство гостей давно уже разошлось, но Мармадюк слишком хорошо знал привычки своего друга, чтобы настаивать на раннем возвращении. Но как только майор захотел идти домой, судья немедленно воспользовался этим, и все трое отправились. Мистрис Холлистер проводила их до дверей, усердно рекомендуя быть осторожными на ступеньках крыльца.— Возьмите руку мистера Джонса, майор,— говорила она,— он молод и поддержит вас. Очень рада видеть вас у «Храброго драгуна», и, конечно, нет греха в том, чтобы встретить Рождество весело и с легким сердцем. Ведь неизвестно, придется ли нам встречать его еще раз. Покойной ночи, судья, и желаю вам всем, джентльмены, весело провести праздник!

Собутыльники распрощались, выговаривая слова не совсем отчетливо, и направились посередине улицы, ровной, гладкой и хорошо утоптанной. Они добрались до ворот усадьбы без особенных приключений, но, очутившись во владениях судьи, натолкнулись на кое-какие препятствия. Когда Мармадюк добрался до подъезда, его спутников при нем не оказалось, так что он принужден был вернуться за ними и нашел их в глубоком сугробе, из которого торчали только их головы, причем Ричард во все горло распевал:

Судья не без труда заставил их встать и, поместившись между ними, взял их под руки и, как выразился Бенджамен, успел прибуксировать эти неустойчивые суда в гавань без новых аварий.

Глава XIV

Ремаркабль присутствовала на службе мистера Гранта, и ее раздражение, возбужденное резким замечанием судьи, несколько улеглось. Она соображала, что Елизавета еще очень молода, и что нетрудно будет, внешне уступая, сохранить фактическую власть, которую до сих пор у нее никто не оспаривал. Мысль о том, что ею будут командовать, или что ей придется стать на один уровень с прислугой, была для Ремаркабль невыносима, и она уже несколько раз пыталась завести разговор, который позволил бы ей выяснить свое положение. Но всякий раз, когда ее взгляд встречался с черными гордыми глазами Елизаветы, которая ходила взад и вперед по комнате, размышляя о своем детстве, о перемене в своей судьбе и, может быть, о событиях дня, ключница испытывала какую-то робость, которую, как она думала, не мог бы возбудить в ней ни один человек. Как бы то ни было, это странное чувство заставляло ее всякий раз прикусить язык. Наконец она решилась начать разговор на такую тему, которая могла сгладить все различия и давала ей возможность проявить дипломатические способности.

— Весьма велеречивую проповедь сказал нам сегодня пастор Грант,— начала Ремаркабль.— Церковники вообще мастера проповедовать, но ведь они записывают свои мысли, а это большое удобство. Зато вряд ли они умеют так умилительно проповедовать от избытка сердца, как проповедники стоячего богослужения.

— Что вы называете стоячим богослужением? — не без удивления спросила мисс Темпль.

— Ну, пресвитериане, конгрегационисты, баптисты, да и все те, которые не становятся на колени.

— В таком случае, вы называете исповедание, к которому принадлежит мой отец, сидячим богослужением? — заметила Елизавета.

— Я всегда слыхала, что их называют квакерами,— возразила Ремаркабль с некоторым смущением,— и я ни в коем случае не назову их иначе, как никогда в жизни не отзывалась непочтительно о судье или о ком-нибудь из его семьи. Квакеры сидят смирно и почти не говорят, тогда как церковники и встают, и поют, и проделывают всякие движения, так что поглядев на них, подумаешь, что это какое-нибудь музыкальное собрание.

— Вы указываете преимущество, которого я до сих пор не замечала. Но я устала и хочу отдохнуть. Будьте добры посмотреть, есть ли огонь в моей комнате.

Ключнице невероятно хотелось ответить молодой хозяйке, что она может сделать это сама, но благоразумие одержало верх над раздражением, и, помедлив несколько мгновений для соблюдения достоинства, она повиновалась. Ответ оказался утвердительным, и молодая леди, пожелав спокойной ночи ключнице и Бенджамену, подкладывавшему в камин дрова, удалилась.

Как только дверь за ней затворилась, Ремаркабль завела какую-то загадочную двусмысленную речь, не высказывая ни явного осуждения, ни явного одобрения молодой хозяйке, но довольно ясно давая заметить свое недовольство. Дворецкий не отвечал ни слова, но усердно продолжал свое занятие, затем взглянул на термометр и, наконец, достал из буфета изрядный запас «крепительных» напитков, которые могли бы поддержать теплоту в его организме, если бы он даже не развел огня. Придвинув к камину маленький столик, он поставил на него бутылки и стаканы, придвинул к нему два кресла и, только устроив все это, как-будто впервые заметил ключницу.

— Пожалуйте сюда,— крикнул он,— пожалуйте сюда, мистрис Ремаркабль, бросайте якорь в этом кресле! На дворе здоровый вест-норд-вест, вот что я вам скажу, моя добрейшая, но какое мне дело? Шквал или затишье,— для Бенджамена все едино. Негры устроились в трюме перед огнем, на котором можно зажарить целого быка!.. Термометр показывает пятьдесят пять градусов¹⁷, но если хорошие кленовые дрова чего-нибудь стоят, то я готов поклясться, что не пройдет и одной склянки¹⁸, как он будет показывать десятью градусами больше. Пожалуйте, сударыня, причаливайте к этому креслу и скажите мне, как вам нравится наша новая хозяйка?

— По моему мнению, мистер Пенгвильян…

— Помпа, Помпа,— перебил Бенджамен,— сегодня сочельник, мистрис Ремаркабль, и потому, изволите видеть, вам лучше называть меня Помпой. Это имя короче, и так как я намерен выкачивать жидкость из этой бутылки, пока ее дно не будет сухо, то вы можете называть меня Помпой.

— Вот забавник! — воскликнула Ремаркабль с хохотом, от которого ходуном заходило все ее тело.— Вы престранное создание, Бенджамен, когда бываете в духе. Но, как я вам уже сказала, я предвижу большие перемены в этом доме…

— Перемены! — воскликнул дворецкий, поглядывая на бутылку, которая пустела с поразительной быстротой.— Все это пустяки, мистрис Ремаркабль, пока ключи от камбуза¹⁹ у меня в кармане.

— Могу сказать,— продолжала ключница,— что съестного и выпивки в этом доме хватило бы на целый полк,— еще немножко сахара, Бенджамен, в этот стакан,— потому что сквайр Джонс запасливый хозяин. Но ведь новые господа — новые законы, и я не удивлюсь, если мое и ваше положение здесь окажется непрочным.

— Жизнь непостоянна, как ветер,— сказал Бенджамен наставительным тоном,— а нет ничего изменчивее ветра, мистрис Ремаркабль, разве только вам удастся попасть в полосу попутных ветров. Тогда вы, действительно, можете плыть целый месяц, поставив лиселя с обеих сторон, вверху и внизу, и поручив руль юнге.

— Я знаю, что в жизни нет ничего прочного,— отвечала Ремаркабль, подлаживаясь к настроению своего собеседника.— Но я не о том говорю. Я ожидаю, что в доме произойдут большие перемены, и что вам на голову посадят какого-нибудь молокососа, как и мне желает некто сесть на голову. А это вряд ли покажется вам приятным.

— Повышение в должности должно сообразоваться с продолжительностью службы,— отвечал дворецкий,— и если это правило не будет соблюдаться, то я подам в отставку быстрее, чем они успеют повернуть на другой галс²⁰. Сквайр Джонс славный джентльмен и отличный командир, лучше которого и желать нельзя. Но я скажу сквайру, изволите видеть, на чистом английском языке, что если мне вздумают посадить на голову молокососа, то только меня и видели. Человек, который прослужил тридцать лет на разных кораблях и знает досконально всякую штуку от носа до кормы, никогда не затруднится, что делать с своей особой. Ну-с, и, стало быть, за ваше драгоценнейшее…

Ремаркабль кивнула головой на это приветствие и отхлебнула из стоявшего перед ней стакана. Вообще она не отказывалась время от времени выпить, если вино было хорошо подслащено. После этого обмена любезностями достойная чета продолжала беседу.

— Вы, должно быть, много испытали в жизни, Бенджамен; ведь кто плавает в море на корабле, тот видит многое.

— Ну, иной раз и скверное, мистрис Петтибон! Но, в конце концов, море много дает человеку по части знаний, потому что он видит обычаи разных народов и разные земли. Вот хоть меня возьмите, даром, что я неученый человек в сравнении с иными мореходами, а все-таки вряд ли найдется от Гаагского мыса до мыса Финистера такая земля или такой остров, которых я не мог бы назвать, и о которых не мог бы чтонибудь рассказать… Вот сахар, почтеннейшая, да подбавьте рома… Да-с, я знаю весь этот берег не хуже, чем дорогу отсюда до «Храброго драгуна». А чего стоит один Бискайский залив!²¹ Ух! Послушали бы вы, как там ревет ветер. Волосы дыбом встанут. Плавать по этому заливу все равно, что путешествовать в здешней стране с горы на гору.

— Скажите! — воскликнула Ремаркабль.— Неужели море поднимается так же высоко, как горы, Бенджамен?

— Сейчас я вам все доложу по порядку, сударыня, но сначала попробуем грог. Гм! Недурно! В этой стране можно иметь хороший материал, недаром же она так близко от Ямайки²². Что касается моря, то в Бискайском заливе оно еще довольно покойно, если только не дует зюйд-вест. Тогда валы громоздятся здоровые. Но если вы хотите узнать, какие бывают волны, то попробуйте проплыть мимо Азорских островов²³ при западном ветре так, чтобы земля была под левым бортом, а кормой держите к югу. Вот тогда увидите горы. Когда я был там на «Боадицее», почтеннейшая, то случалось, что фрегат почитай что упирался грот-мачтой в небо, а под ветром у него открывалась такая пропасть, в которую мог бы провалиться весь британский флот.

— Страсти какие! Небось, натерпелись вы страху, Бенджамен? Да как же вы оттуда выбрались?

— Страху! А какого нам черта бояться,— что соленой водой спрыснет? Велика беда! Как выбрались? Когда палуба была вымыта начисто, и нам надоело это, мы вызвали всех наверх, потому что те, чья очередь еще не наступила, спали себе внизу на койках, точно в наилучшей спальне. Вызвали всех наверх, принялись за дело, и то-то полетел наш фрегат! Ну, да и ходок был он, вы бы залюбовались, мистрис Петтибон! Уверяю вас, почтеннейшая,— а я лгать не стану,— что он прыгал с горы на гору точно белка с дерева на дерево.

— Как! Совсем над водой! — воскликнула Ремаркабль, разводя от изумления костлявыми руками.

— Под водой или над водой, этого я и сам не скажу, почтеннейшая, потому что брызги и пена были так густы, что никто бы не разобрал, где тут вода, где туман. Но летел он стрелой, сударыня, и выдерживал как нельзя лучше. Это такой фрегат, что в нем покойнее жить, чем в наилучшем доме.

— Ну, а вы, Бенджамен,— воскликнула ключница, ошеломленная рассказом об опасностях, которым подвергался буфетчик,— что собственно вы делали?

— Что делал?.. Известно, что! Исполнял свой долг, как и все остальные. Будь на корабле соотечественники мосье Лекуа, они посадили бы его на камни у какого-нибудь островка, но мы такой глупости не сделали, мы держались вдоль берегов, пока не поравнялись с Пиком, а там стали забирать то левым бортом, то правым. Я сам хорошенько не знаю: то ли мы перескочили через остров, то ли обогнули его, только были мы здесь, а стали там, вертелись во все стороны, шли то носом, то кормой, то одним галсом, то друтим, а там и ветер утих.

— Удивительно! — сказала Ремаркабль, которая ничего не понимала в рассказе Бенджамена, но все-таки вынесла из него смутное представление о жестокой буре.— Должно быть, ужасно страшно жить на море, и я не удивляюсь, что вам не хочется покидать такой покойный дом. Положим, свет не клином сошелся. Когда судья пригласил меня приехать и поселиться у него, я вовсе не рассчитывала остаться здесь. Я приехала посмотреть, что поделывает семья спустя неделю после смерти мисс Темпль, и думала уехать в тот же вечер. Но семья была в таком расстройстве, что я не могла не остаться: надо же было помочь ей.

— И долгонько-таки оставались на борту, сударыня; видно, корабль оказался хоть куда.

— Что вы говорите, Бенджамен! Вам нельзя верить ни в одном слове. Ну да, судья и сквайр Джонс до сих пор поступали разумно, но теперь, я вижу, начинается совсем другое. Я знала, что судья уехал за дочерью, но не ожидала ничего подобного. По-моему, Бенджамен, ничего путного нельзя ждать от этой безобразной девчонки.

— Безобразной? — воскликнул дворецкий, вытаращив глаза, которые начали было слипаться.— Клянусь лордом Гарри, сударыня, это все равно, что назвать «Боадицею» плохим фрегатом! Что вы мелете? Да разве ее глаза не блестят, как самый лучший деготь? Разве ходит она не так же плавно, как перворазрядный фрегат при попутном ветре?

— Выражайтесь прилично, Бенджамен,— сказала ключница,— иначе я не стану водить с вами компанию. Я не отрицаю, что она выглядит смазливой, но я уверена, что она окажется плохого поведения. Она так много о себе думает, что и говорить с людьми не хочет. По рассказам сквайра Джонса, я воображала, что она очарует меня, а теперь вижу, что Луиза Грант куда милее, она не захотела со мной разговаривать, когда я спросила ее, как она себя чувствует дома и скучает ли по своей маме.

— Может быть, она не поняла вас, почтеннейшая! Вы язык-то калечите на здешний лад, а мисс Лиза училась языку у настоящей лондонской леди и владеет им почти так же хорошо, как я сам и любой прирожденный англичанин. Вы позабыли, чему в школе учились, а наша молодая хозяйка только что закончила ученье.

— Хозяйка! — воскликнула Ремаркабль.— Вы принимаете меня за негритянку, Бенджамен! Мне она не хозяйка и никогда не будет ею. А по части разговора я никому в Новой Англии не уступлю. Я родилась и выросла в графстве Эссекс у залива, а оно славится своим произношением.

— Слыхал я об этом заливе,— возразил Бенджамен,— но, признаться, никогда не бывал там и не знаю, где он лежит. Может быть, там и вправду хорошая якорная стоянка, но уж, конечно, перед Бискайским заливом он то же, что ялик перед линейным кораблем. А если вы хотите услышать хорошее произношение, то потрудитесь отправиться в лондонское предместье Уоппинг, населенное матросами, да послушайте, как там объясняются. Ну да ладно, все-таки я не вижу, добрейшая моя, чем вас обидела мисс Лиза, а потому забудьте худое и хлопнем по стаканчику за ее здоровье.

— Ну нет! Я на это не согласна, Бенджамен. Такое обращение для меня новость, и я не намерена его выносить. У меня полтораста долларов, да кровать, да двадцать овец, и я не намерена оставаться в доме, где нельзя назвать человека по его имени. Я буду называть ее Бесси или как мне вздумается. Мы живем в свободной стране, и никто не может мне это запретить. Я хотела остаться здесь до лета, но уйду завтра же утром, и буду разговаривать с ней, как мне вздумается.

— По этой части, мистрис Ремаркабль,— сказал Бенджамен,— никто не станет спорить с вами, потому что легче остановить ураган носовым платком, чем удержать ваш язык, когда он снялся с якоря. А скажите-ка, добрейшая, много ли обезьян водится на берегах вашего залива?

— Сами вы обезьяна или медведь, мистер Пенгвильян! — взвизгнула взбешенная ключница.— Неуклюжий черный медведь, с которым нельзя иметь дела приличной женщине! Никогда больше не стану водить с вами компанию, сэр, хоть бы мне пришлось прожить у судьи тридцать лет. Такие разговоры приличны на кухне, а не в гостиной порядочного дома.

— Послушайте, мистрис Питти-Патти-Преттибон, может быть, я и похож на медведя и, пожалуй, покажусь медведем всякому, кто вздумает меня тронуть, но уж, конечно, я не обезьяна, не трещотка, которая болтает, сама не зная что, не попугай, который готов беседовать на каком угодно языке: на греческом, на голландском, на языке графства Эссекс… Но понимает ли он сам, что говорит? Можете вы мне ответить на этот вопрос, добрейшая? Мичман может передать распоряжение капитана, но заставьте-ка его самого вести корабль, и поперхнуться мне этим грогом, если он не насмешит всех, до последнего юнги.

— И лучше бы вам поперхнуться грогом! — сказала Ремаркабль, вставая с негодованием и хватая свечку.— А то вы насосались грогу так, что порядочной женщине лучше уйти из вашей компании, Бенджамен!

Ключница удалилась, стараясь держаться с таким же достоинством, как молодая хозяйка дома, и с треском захлопнула за собой дверь, пробормотав предварительно: «пьяница, болван, животное».

— Кто это пьяница! — крикнул Бенджамен с сердцем, приподнимаясь и делая угрожающее движение в сторону Ремаркабль.— Туда же корчит из себя леди, старая карга! А у самой ни кожи, ни рожи, ни манер, ни обращения!..

Бенджамен снова опустился в кресло и вскоре принялся издавать звуки, которые в самом деле походили на рычание медведя. Прежде, однако, чем окончательно заснуть, он успел послать по адресу ключницы,, соблюдая должные паузы, ряд выразительных прозвищ, вроде «мартышка», «попугай», «трещотка», «чертова перечница» и «болтушка».

Через два часа сон его был нарушен шумным возвращением Ричарда, майора Гартмана и хозяина дома. Бенджамен пришел в себя настолько, что мог проводить двух первых в их помещение, а затем исчез. Задвижки и засовы в те времена не были в ходу в новых поселениях, и Мармадюк, убедившись, что огни везде погашены, отправился спать.

Глава XV

К счастью для гуляк, засидевшихся у «Храброго драгуна», мороз значительно ослабел к тому времени, когда они пробирались по сугробам в свои жилища. Легкие, тонкие облака неслись по небу, и луна скрылась за массой паров, гонимых к северу южным ветром, обещавшим оттепель.

Утро уже давно наступило, хотя солнце еще боролось с облаками, когда Елизавета вышла из дома взглянуть на места, где протекло ее детство. Она хотела это сделать прежде, чем заспавшиеся обитатели дома соберутся к завтраку. Закутавшись в шубку, так как холод, хотя и ослабевший, все еще был достаточно силен, Елизавета шла по садику, примыкавшему к заднему фасаду дома, направляясь к молодой сосновой рощице. Ее окликнул Джонс.

— С веселым праздником, кузина Бесс! — крикнул он.— А, а! Вы, я вижу, рано встаете. А все-таки я вас опередил. Еще ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь в доме — мужчина, женщина, ребенок, малый или большой, черный, белый или желтый — встретил Рождество раньше меня. Но постойте минуточку, я сейчас оденусь. Вы хотите посмотреть улучшения, которые сделались в ваше отсутствие, а кроме меня, никто не сумеет вам показать и объяснить их, потому что все планы составлены мною. Пройдет еще не меньше часа, пока Дюк и майор проспятся после чертовского пойла мистрис Холлистер, и мы с вами успеем к тому времени все осмотреть. Сейчас я сойду к вам.

Елизавета повернулась на голос и увидела голову своего кузена, в ночном колпаке, высунувшуюся из окна его спальни. Она засмеялась и, сказав, что подождет его, вернулась в свою комнату, откуда вышла снова с каким-то пакетом, запечатанным несколькими большими печатями, в руках как раз в тот момент, когда Джонс спускался с лестницы.

— Идем, Бесси, идем,— воскликнул он, беря ее под руку,— снег начинает таять, но еще сдержит нас. Не правда ли, здесь сам воздух пахнет старой Пенсильванией? Отвратительный климат: вечером на закате солнца такой холод, что может душу выморозить из человека; между девятью и десятью уже помягче; в двенадцать совсем не холодно; а под конец ночи такая теплынь, что я не мог спать под одеялом. Эй! Эгги, с веселым Рождеством! Эгги, слышишь ты меня, черный пес? Вот тебе доллар: если джентльмены встанут до моего возвращения, уведоми меня немедленно. Если Дюк опередит меня, я тебе голову сорву.

Негр подобрал монету, брошенную Ричардом, пообещал ему не прозевать, подбросил доллар метров на семь вверх и, поймав его налету, побежал в кухню похвастаться подарком.

— О, не беспокойся, дорогой кузен,— сказала девушка,— я было заглянула к папе, но он спит так крепко, что, наверно, проспит еще не менее часа, и вы окажетесь всюду впереди.

— Видите ли, Дюк — ваш отец, Елизавета, но он человек, который любит быть первым даже в пустяках. Что касается меня, то мне это безразлично, если только речь идет не о состязании: потому что самая пустая вещь может оказаться важной в случае азарта. Так-то и с вашим отцом — он любит быть первым, а я только состязаюсь с ним.

— Понимаю, сэр,— отвечала Елизавета,— вы бы не дорожили отличием, если б никого, кроме вас, не было на свете, но так как есть много других, то вам приходится бороться со всеми ради азарта.

— Именно; я вижу, что вы умная девушка, Бесс, и ваши учителя могут гордиться вами. Это я выбрал для вас школу, потому что, как только ваш отец заикнулся об этом, я написал в Нью-Йорк одному приятелю, очень рассудительному человеку, который и рекомендовал ваш пансион. Дюк было уперся сначала, по обыкновению, но когда лучше ознакомился с делом, должен был уступить.

— Пощадите Дюка, сэр! Он мой отец; если бы вы знали, как он хлопотал для вас в Альбани, вы бы отнеслись к нему снисходительнее.

— Для меня? — воскликнул Ричард, остановившись на минуту и задумываясь.— Он! Он добывал для меня проект новой голландской церкви, но я не особенно забочусь о нем, потому что человек, обладающий талантом, редко нуждается в посторонних внушениях. Его собственный мозг — лучший архитектор.

— Нет, я не то подразумевала,— возразила Елизавета с улыбкой, которая раззадорила его любопытство.

— Не то! Позвольте, может быть, он предложил меня кандидатом в инспекторы застав?

— Может быть, но я намекала не на это назначение.

— Не на это назначение! — повторил мистер Джонс, любопытство которого достигло высшей точки.— Значит, дело идет о назначении. Если в милицию, то я откажусь от него.

— Нет, нет, вовсе не в милицию,— воскликнула Елизавета, показывая лукаво пакет и снова пряча его,— это назначение и почетное, и выгодное.

— Почетное и выгодное! — повторил Ричард в мучительном нетерпении.— Дайте мне бумагу, мисс! Скажите, в этой Должности придется что-нибудь делать?

— Без сомнения, кузен Дик! Отец, отдавая мне этот пакет, чтобы я передала его вам в качестве рождественского подарка сказал: «уж если что-нибудь понравится Дику, так это исполнительная власть в графстве».

— Исполнительная власть! Что за вздор! — воскликнул нетерпеливый джентльмен, выхватывая пакет из ее рук.— Такой и должности не существует. А, вот оно что! Указ назначающий Ричарда Джонсона, эсквайра, шерифом графства! Ну, это очень мило со стороны Дюка, положительно! Я должен сознаться, что Дюк обладает любящим сердцем и никогда не забывает своих друзей. Шериф! Главный шериф графства!.. Это недурно звучит, но я буду исполнять должность еще лучше. В конце концов, Дюк рассудительный человек и знает человеческую натуру. Я очень обязан ему,— продолжал он, бессознательно вытирая рукавом глаза,— но и я со своей стороны рад все сделать для него, он это знает, и я надеюсь, что новая должность даст мне случай доказать это. Вот увидите, кузина Бесс, увидите! Как слезятся глаза от этого проклятого южного ветра!

— Теперь у вас будет дело, Ричард,— сказала девушка, смеясь.— Я часто слышала, как вы жаловались, что в новой стране нечего делать, хотя, на мой взгляд, в ней нужно сделать все.

— Сделать! — воскликнул Ричард, выпрямившись во весь свой маленький рост и принимая серьезный вид.— Главное, во всем нужна система. Я сегодня же примусь за дело и приведу в систему графство. Мне необходимы помощники, да! Я разделю графство на округа и поставлю над каждым помощника, в Темпльтоне тоже. Здесь будет мое министерство внутренних дел. Посмотрим… О! Бенджамен! Да, Бенджамен будет хорошим помощником. Он здесь совсем освоился и как нельзя больше подходит для этого дела… Жаль одно: он не умеет ездить верхом.

— Да, мистер шериф,— заметила девушка,— и так как он имел много дел с веревками, то окажется очень полезным при исполнении судебных приговоров…

— Нет,— перебил Ричард,— смею думать, что никто не сумеет повесить человека лучше, чем… то есть… кха… хм!.. Да, конечно, Бенджамен сумел бы выполнить эту печальную обязанность, если бы мне удалось убедить его взяться за нее. Но я не надеюсь на это. Никогда он не согласится ни повесить человека, ни ездить верхом. Придется искать другого помощника.

— Однако, сэр, у вас будет довольно времени заняться всеми этими важными делами, а теперь потрудитесь забыть, что вы главный шериф, и покажите себя любезным кавалером. Где же те красоты и улучшения, которые вы собирались показать мне?

— Где? Как где? Везде. Здесь я заложил несколько новых улиц, и когда они будут окончательно проведены, деревья вырублены и дома построены, город выйдет хоть куда. Да, да, Дюк великодушный малый при всем своем упрямстве. Мне потребуется четыре помощника, кроме тюремщика.

— Я не вижу никаких улиц,— возразила Елизавета,— если только вы не называете улицами эти просеки. Вряд ли эти болота и леса скоро заменятся домами.

— Мы должны проводить улицы по компасу, кузина, невзирая на леса, холмы, озера, болота, помня только о потомстве. Такова воля вашего отца, а ваш отец, сами знаете…

— Сделал вас шерифом, мистер Джонс,— перебила девушка таким тоном, который ясно показывал, что он коснулся запрещенного предмета.

— Знаю, знаю,— ответил Ричард,— и если бы это было в моей власти, я сделал бы Дюка королем. Он благородный малый и был бы отличным королем, если бы, то есть, имел при себе хорошего первого министра. Но кто это там? Я слышу голоса в кустах. Какие-нибудь злоумышленники… Пущу-ка я в ход свое назначение. Подойдем поближе и посмотрим, что там такое.

Ричард и его кузина отошли довольно далеко от дома и находились на поляне за деревней. Здесь все «улучшения» ограничились покамест просекой через сосновый лес, заросший кустарниками и мелкими сосенками. Их шаги заглушались шумом ветра и шорохом ветвей, а деревья закрывали их фигуры, так что они подошли незамеченными к тому месту, где молодой охотник, Кожаный Чулок и индейский вождь сошлись для какого-то серьезного совещания. Первый говорил с жаром и, по-видимому, придавал предмету, о котором шла речь, важное значение, а Натти слушал его с необычайным вниманием. Могикан стоял несколько в стороне от них, понурив голову. Лицо его было закрыто прядями волос, и вся поза его была какой-то пришибленной.

— Уйдем, кузен,— прошептала Елизавета,— мы не имеем права подслушивать секреты этих людей.

— Не имеем права! — возразил Ричард так же тихо, удерживая ее руку.— Вы забываете, кузина, что мой долг блюсти порядок в графстве и следить за исполнением законов. Эти бродяги часто совершают бесчинства, хотя я не думаю, чтобы Джон мог затеять что-нибудь дурное. Бедняга! Он напился до положения риз вечером и, кажется, до сих пор еще не оправился. Подойдемте поближе и послушаем, что они говорят.

Несмотря на сопротивление девушки, Ричард одержал верх, и они подошли так близко, что могли слышать разговор.

— Надо добыть птицу,— сказал Натти,— во что бы то ни стало. Ох-хо-хо, я помню, малый, время, когда индейки попадались здесь на каждом шагу, а теперь за ними нужно идти в Виргинские леса. Конечно, откормленная индейка не то, что куропатка. Хотя, по-моему, нет ничего лучше бобрового хвоста и медвежьего окорока. Ну, да у всякого свой вкус. Я отдал все, кроме этого шиллинга, французскому торговцу за порох, так что, если у вас ничего нет, то мы имеем только один выстрел. Я знаю, что Билли Кэрби тоже намерен попытать счастье. У Джона верный глаз, а у меня иногда дрожит рука, если дело не совсем обыкновенное, и я боюсь промахнуться. Осенью, когда я убил медведицу, я уложил ее одним выстрелом, но тут совсем другое дело, мистер Оливер!

— Вот,— сказал молодой человек таким тоном, как-будто сознание своей бедности доставляло ему какое-то горькое удовольствие,— вот все мое богатство: этот шиллинг да ружье! Теперь я в самом деле стал лесным человеком и могу рассчитывать только на охоту. Идем, Натти, доставим последний шиллинг на эту птицу, вы не промахнетесь.

— Не лучше ли Джону попытать счастье? Я не могу стрелять спокойно, зная, как важно вам получить птицу, и, пожалуй, промахнусь. Индеец же стреляет всегда одинаково, его ничто не смутит. Слышишь, Джон, бери шиллинг и мое ружье и попробуй убить индейку. Мистеру Оливеру очень важно иметь ее, а я не могу стрелять спокойно.

Индеец угрюмо поднял голову и, пристально посмотрев на своих собеседников, сказал:

— Когда Джон был молод, пуля его летела прямо, как взгляд. Женщины мингов кричали, услыхав его выстрел. Воины мингов становились женщинами. Орел поднимался за облака, когда пролетал над вигвамом Чингачгука. Но,— прибавил он, в волнении повышая голос до резких, пронзительных нот и протягивая руки,— взгляните: они дрожат, как тело лани, заслышавшей волчий вой. Не оттого ли, что Джон стар? Но когда же семьдесят зим превращали могикана в женщину? Нет! Бледнолицый принес ему старость: ром — томагавк бледнолицего!

— Зачем же вы пьете ром, старина? — воскликнул молодой человек.— Зачем вы унижаете себя, превращаясь в скота?

— В скота? Значит, Джон — скот? — медленно возразил индеец.— Да, ты не солгал, сын Пожирателя Огня! Джон — скот. Когда-то огни были редки на этих холмах. Лань лизала руки бледнолицего, птица садилась ему на голову. Они еще не знали его. Мои отцы пришли сюда с берегов соленого озера. Они бежали от рома. Они собрались к своим дедам и жили в мире. Их томагавк поднимался только для того, чтобы раздробить голову минга. Они собирались вокруг костра совета, и то, что они решали — исполнялось. Тогда Джон был человеком. Но воины и торговцы со светлыми глазами последовали за ними. Одни принесли длинные ножи, другие принесли ром. Их было больше, чем сосен на горах, и они затушили костры совета и завладели землями. Злой дух был заключен в бочонках с ромом, и они выпустили его на волю. Да, да, ты не солгал, Молодой Орел: Джон — христианский скот.

— Простите меня, старый воин! — воскликнул юноша, хватая его руку.— Не мне бы упрекать вас! Пусть проклятие тяготеет над алчностью, погубившей такое благородное племя! Вспомните, Джон, что я принадлежу к вашей семье, и это моя величайшая гордость.

Лицо могикана смягчилось, и он сказал ласково:

— Ты делавар, сын мой; я не слышал твоих слов. Но Джон не может стрелять.

— Я так и думал, что в нем есть индейская кровь,— прошептал Ричард,— по его неловкому обращению с моими лошадьми. Индейцы ведь не употребляют сбрую. Но бедный малый будет иметь два выстрела, если ему так хочется получить эту индейку; я дам ему шиллинг, хотя, быть может, лучше было бы мне самому выстрелить за него. Как я вижу, там, в кустах, устраивается рождественское состязание в стрельбе по индейке — слышите смех и голоса? Видно, этот малый большой охотник до индейки. Впрочем, мясо ее действительно вкусно.

— Послушайте, кузен Ричард,— возразила Елизавета, удерживая его,— деликатно ли будет предложить шиллинг джентльмену?

— Опять джентльмену! Неужели вы думаете, что метис²⁴ откажется от денег? Нет, нет, мисс, он возьмет шиллинг; да и от рома не откажется, даром что проповедует трезвость. Но я дал ему лишний шанс выиграть индейку, потому что Билли Кэрби один из лучших стрелков в стране, то есть за исключением… одного джентльмена.

— Ну, если так,— сказала Елизавета, видя, что с ним ничего не поделаешь,— то я сама поговорю с ними, Сэр!

Она опередила своего кузена и решительно вышла из-за кустов на полянку, где собралось трое охотников. При ее появлении молодой человек вздрогнул и сделал недвусмысленное движение, показывавшее его желание уйти, но, опомнившись, приподнял шляпу и поклонился, а затем принял прежнюю позу. Ни Натти, ни могикан ничем не выразили своего удивления, хотя появление Елизаветы было для них совершенно неожиданным.

— Я узнала,— сказала она,— что старинный рождественский обычай стрельбы в индейку еще не вышел из употребления. Я хочу попытать счастья. Кто из вас согласен выстрелить за меня, уплатив эту монету?

— Разве это подходящее занятие для леди? — воскликнул молодой охотник с жаром, показывавшим, что он не успел обдумать своих слов.

— Почему же нет, сэр? Если оно бесчеловечно, то вина лежит не на мне. У меня могут быть свои фантазии, как и у других. Впрочем, я не прошу вашей помощи, но вот старый лесной ветеран,— прибавила она, обращаясь к Натти и вкладывая доллар в его руку,— он, наверное, будет настолько любезен, что не откажет мне в выстреле.

Кожаный Чулок опустил доллар в карман, засмеялся своим молчаливым смехом и, вскинув ружье на плечо, сказал:

— Если Билли Кэрби не застрелит птицу раньше меня и если французский порох не отсыреет в это туманное утро, то через несколько минут вы увидите убитую индейку, лучше которой не подавалось на стол судьи. Я видел на Могауке и Скогари голландских женщин, которые охотно участвовали в таких увеселениях, так что вы напрасно осуждаете леди, мистер Оливер! Идемте, а не то опоздаем.

— Но я имею право на выстрел раньше вас, Натти, и сначала сам попытаю счастье. Вы меня извините, мисс Темпль, у меня есть серьезные причины добиваться этой птицы, и хотя это может показаться нелюбезным, но я настаиваю на своем праве.

— Настаивайте на всем, что вам принадлежит, сэр,— возразила девушка,— мы оба соискатели, а вот мой рыцарь. Я вверяю свое счастье его руке и глазу. Ведите нас, сэр Кожаный Чулок, а мы следуем за вами.

Натти, которому, по-видимому, пришлись по душе свободные манеры девушки, так неожиданно возложившей на него необычное поручение, отвечал на ее улыбку своим характерным смехом и пошел по снегу к тому месту, откуда раздавались веселые голоса и смех. Его товарищи последовали за ним. На ходу молодой человек несколько раз с видимым смущением оглядывался на Елизавету, которую задержал на минуту Ричард.

— Мне кажется, мисс Темпль,— сказал Джонсон, когда остальные отошли на такое расстояние, что не могли их слышать,— что если вам действительно хочется выиграть индейку, то не следовало бы поручать это постороннему человеку, да еще Кожаному Чулку. Но я не верю, что вы затеяли это серьезно, потому что у вашего отца пятьдесят индеек, которых я откормил на славу. Шесть из них я для опыта откормил толченым кирпичом с…

— Довольно, кузен Дик,— перебила девушка,— я хочу выиграть эту птицу и поручила это сделать мистеру Кожаному Чулку.

— Неужели вы никогда не слыхали, как я стрелял в волка, который утащил овцу из стада вашего отца? Он вскинул ее себе на спину, и если бы голова волка была на моей стороне, я убил бы его, но так как она была заслонена…

— То вы убили овцу! Я знаю это хорошо, дорогой кузен! Но разве главному шерифу… прилично участвовать в подобных увеселениях?

— Я вовсе не собирался стрелять сам,— возразил мистер Джонс.— Но идем за ними и посмотрим на стрельбу. Будьте покойны, здесь нечего опасаться женщине, а тем более вам и в моем присутствии.

— Я ничего не боюсь, сэр, особенно, когда нахожусь под охраной «высшей исполнительной власти в стране».

Она взяла его под руку, и он повел ее между кустами на стрельбище, где собралось большинство молодых людей деревни, к которым уже присоединились Натти и его товарищи.

Глава XVI

Старинный обычай стрельбы в рождественскую индейку был одним из тех увеселений, от которых редко отказывались поселенцы в новой стране.

Владельцем птиц был свободный негр, откормивший для этого случая коллекцию индеек, которая могла соблазнить любого лакомку и удовлетворить требованиям всех состязавшихся. Стрелки помоложе и понеопытней уже испробовали свои силы над несколькими птицами худшего качества, к большой выгоде владельца.

Порядок состязаний был очень прост. Птицу привязывали к сосновому пню, сторона которого, обращенная к стрелкам, была обтесана топором, чтобы служить мишенью, дающей возможность оценить искусство каждого из состязающихся. Расстояние между пнем и стрелком равнялось тридцати пяти метрам. Негр назначил цену выстрела в каждую птицу и правила стрельбы, но раз эти условия были установлены, он, в силу строгого «обычного права», господствовавшего в стране, не мог отказать никому из состязавшихся.

Публика состояла из двадцати или тридцати молодых людей, вооруженных ружьями, и всех ребятишек деревни. Малыши, закутанные в грубые, но теплые одежды, собирались толпами вокруг лучших стрелков и слушали россказни о подвигах, совершенных на прежних состязаниях, сгорая желанием отличиться когда-нибудь самим.

Главным оратором был человек, о котором упоминал Натти, называя его Билли Кэрби. Это был рослый детина, лесоруб по профессии, характер которого хорошо чувствовался в его манерах. Задорный, шумный, неугомонный малый, он вечно бурлил и спорил, но добродушное выражение его глаз противоречило буйной речи. По целым неделям он шатался по местным тавернам, бил баклуши или работал урывками, чтобы раздобыть денег на напитки и еду, и под предлогом сохранения независимости отказывался от работы из-за какого-нибудь цента. Не раз, заключив условие, он брал топор и ружье, отправлялся в лес и принимался за дело с необычайной энергией и силой.

Первой его заботой было наметить участок, предназначенный для расчистки, посредством зарубок на крайних деревьях. Затем он отправлялся с решительным видом в середину участка и измерял опытным взором два-три дерева, уходившие далеко ввысь. Выбрав самое лучшее для первого испытания своей силы, он подходил к нему, беззаботно посвистывая и помахивая топором, словно фехтовальщик, салютующий противнику шпагой, наносил легкий удар и определял расстояние. Следовала зловещая пауза — предвестник гибели дерева, простоявшего здесь века. Затем следовали мощные, быстрые удары, а немного спустя раздался страшный треск дерева, ломавшего в своем падении верхушки соседних деревьев и с грохотом валившегося наземь.

С этого момента удары топора раздавались непрерывно, сопровождаясь грохотом валившихся деревьев, напоминавшим отдаленную канонаду, и солнечный свет начинал прорываться в сумрак леса.

В течение дней, недель, месяцев Билли Кэрби работал с неостывающим жаром, и результаты его труда были неоценимы. Лес валился у него с быстротой, соответствовавшей его ловкости и силе. Закончив работу, он собирал свои орудия и удалялся, подпалив срубленный лес, как завоеватель, предавший огню взятый и опустошенный им город. После этого Билли Кэрби снова принимался шататься по трактирам, проводя время в бездельи, развлекаясь боями петухов или состязаниями вроде того, которое происходило на Святках.

Между ним и Кожаным Чулком, как стрелками, издавна существовало соперничество. Несмотря на продолжительную практику Натти, говорили, что твердая рука и верный глаз лесоруба делают его равным старому охотнику. До сих пор, впрочем, соперничество ограничивалось похвальбой и сравнениями взаимных успехов на охоте, теперь же они в первый раз сходились в открытом состязании.

Когда Натти с товарищами явился на стрельбище, Билли Кэрби спорил с негром насчет цены выстрела в лучшую из его птиц. Наконец сошлись на шиллинге за выстрел — высшей цене, какая когда-нибудь назначалась. Индейка уже была привязана к цели, но туловище ее скрывалось в снегу, над которым торчали только ее длинная шея и голова. Решено было, что если, пуля попадет в часть, зарытую в снегу, то индейка останется за владельцем, если же пуля хотя бы только заденет шею или голову, птицу получит победитель.

Негр, сидевший на снегу, неподалеку от своей птицы, громко объявил эти условия, и в это время Елизавета и ее кузен подошли к шумному сборищу. Шум и гвалт затихли при этом неожиданном появлении, но после минутной паузы любопытство, написанное на лице девушки, и ее веселая улыбка вернули свободу собравшимся. Только в выражениях появилась известная сдержанность, внушаемая присутствием женщины.

— Прочь с дороги, ребята! — крикнул лесоруб, приготовляясь стрелять.— Брысь, пострелята! Застрелю! Брум, убирайтесь подальше от индейки.

— Стой! — крикнул молодой охотник.— Я тоже участвую в стрельбе. Вот мой шиллинг, Брум! Я тоже хочу стрелять.

— Вы можете хотеть сколько угодно,— крикнул Кэрби,— но если я хоть задену индейку, плакали ваши денежки. Или у вас ими карманы набиты, что вы готовы платить за неверный шанс?

— Почем вы знаете, сэр, сколько у меня денег в кармане?— сердито ответил молодой человек.— Вот мой шиллинг, Брум, я тоже буду стрелять.

— Не горячитесь, молодец,— заметил Кэрби, спокойно поднимая ружье.— У вас, говорят, дыра в плече. Поэтому Брум должен был бы уступить вам выстрел за полцены. Трудно вам будет попасть в птицу, если даже я промахнусь, а это вряд ли случится.

— Не хвастайся, Билли Кэрби! — сказал Натти, опуская ружье прикладом на снег и опираясь на него.— У вас только один выстрел в птицу, и если парень промахнется, что не будет удивительно при раненом плече, то на смену вам найдется хорошее ружье и опытный глаз. Может быть, и правда, что я стреляю не по-прежнему, но здесь небольшое расстояние для длинного ружья.

— Как, и вы здесь, Кожаный Чулок? — воскликнул его соперник.— Ну вот, потягаемся! Только за мной первый выстрел, и вам придется уйти ни с чем.

Физиономия негра отражала не только его корыстные мысли, но и глубокий интерес к состязанию, хотя он желал совсем других результатов, чем остальная публика. Пока лесоруб медленно поднимал ружье, он орал во всю глотку:

— Не плутовать, Билли Кэрби! Отступите-ка на шаг! Заставьте его отступить на шаг, ребята, не обманывайте бедного негра! Резвее, индюшечка! Верти головой, дурочка! Видишь, он целится!

Эти крики, целью которых было, главным образом, отвлечь внимание стрелка, оставались бесплодными. Не так-то легко было потревожить нервы Билли Кэрби, который прицелился совершенно хладнокровно. На минуту водворилось молчание. Он выстрелил. Птица рванулась вверх, голова ее метнулась в сторону, но затем она спокойно опустилась на снег, пугливо поводя вокруг себя глазами. Все затаили дыхание. Несколько мгновений стояла мертвая тишина. Она была нарушена смехом и криками негра, который в восторге кувыркался на снегу.

— Добрая птичка! — кричал он, целуя индейку.— Я тебе говорил: «верти головой», и вот видишь, они остались с носом! Давайте еще шиллинг, Билли Кэрби, и делайте еще выстрел.

— Нет, теперь моя очередь,— сказал молодой охотник.— Вы получили от меня шиллинг. Отойдите от цели и не мешайте мне попытать счастья.

— Эх, брошенные деньги! — сказал Кожаный Чулок.— Голова и шея индейки — слишком трудная цель для раненой руки. Лучше уступите мне выстрел, и попытаемся поладить с леди насчет птицы.

— Очередь моя,— сказал молодой охотник.— Дайте мне место, я буду стрелять.

Рассуждения и споры, вызванные выстрелом Кэрби, закончились решением, что если бы птица не дернула головой в момент выстрела, то, несомненно, была бы убита. Приготовления молодого охотника возбудили мало внимания. Он уже хотел спустить курок, когда Кожаный Чулок остановил его.

— У вас дрожит рука,— сказал он,— и вы волнуетесь. Вам не удастся выстрелить, как обычно. Если хотите попасть, стреляйте разом, как только наведете ружье, иначе потеряете прицел.

— Не плутовать! — снова заорал негр.— Не плутовать, не обманывать бедного негра! Натти Бумпо не имеет права давать советы молодому человеку. Пусть он стреляет, живо!

Молодой человек вскинул ружье и выстрелил, но индейка даже не шелохнулась; и когда осмотрели цель, оказалось, что пуля не задела даже шеи.

Елизавета заметила, как он изменился в лице, и не могла не удивиться, что человек, стоявший, как ей казалось, гораздо выше своих товарищей, принимает близко к сердцу такой пустяк. Но теперь готовился стрелять Бумпо.

Радость Брума, возбужденного неудачей молодого человека, исчезла, когда Натти взялся за ружье. На его черной коже выступили бурые пятна, толстые губы плотно сжались, закрыв два ряда блестящих белых зубов, ноздри расширились; он судорожно царапал пальцами снег, забывая даже о чувствительном для него холоде.

Между тем человек, вызвавший такое волнение, держался так спокойно и равнодушно, как будто был простым зрителем своего искусства.

— Перед началом последней войны,— сказал Натти, снимая кусок кожи, которым был обвернут замок его ружья,— был я в голландских поселениях на Скогари и участвовал в стрельбе, которую устроили тамошние ребята. Я выиграл пороховницу, три бруса свинца и фунт пороха лучшего качества. Как таращили глаза голландцы, как они бранились на своем языке! Мне говорили, что один пьяный голландец клялся, что не выпустит меня живым из поселка.

Говоря это, старый охотник приготовился к выстрелу, отставил назад правую ногу и, поддерживая левой рукой дуло своего ружья, прицелился в птицу. Глаза всех обратились от стрелка на цель, но в ту минуту, когда все ожидали выстрела, курок щелкнул и, к общему разочарованию, выстрела не последовало.

— Осечка, осечка! — гаркнул негр, пускаясь в пляс перед индейкой.— Осечка считается за выстрел! Ружье Натти Бумпо дало осечку! Натти Бумпо не попал в индейку!

— Натти Бумпо попадет в негра,— с негодованием крикнул охотник,— если ты не отойдешь с дороги, Брум! По каким это правилам осечка считается за выстрел, когда выстрела-то и не было? Отойди же, малый, и не мешай мне показать Билли Кэрби, как надо стрелять в рождественскую индейку.

— Нельзя обижать бедного негра! — закричал Брум, оставаясь на месте и обращаясь к зрителям.— Всякий знает, что осечка считается за выстрел! Спросите масса Джонса, спросите леди!

— Конечно,— сказал Билли Кэрби.— Это закон стрельбы в здешних местах, Кожаный Чулок! Если вы хотите стрелять еще раз, заплатите еще шиллинг. Я сам намерен еще раз попытать счастье. Вот шиллинг, Брум, следующий выстрел мой.

— Вам ли не знать лесных законов лучше, чем мне, Билли Кэрби! — возразил Кожаный Чулок.— Что и говорить! Вы пришли сюда с поселенцами, подгоняя кнутиком волов, а я пришел в мокасинах, с ружьем на плече, когда о вас еще не было ни слуху, ни духу. Так кому же лучше знать законы стрельбы? Нет, никто не может говорить, будто осечка все равно, что выстрел.

— Спросите масса Джонса! — крикнул в тревоге негр.— Он все знает!

Ссылка на знание Ричарда была слишком лестной, чтоб не вызвать его вмешательства. Он выступил вперед и высказал свое мнение с важностью, приличествовавшей его званию и серьезности дела:

— По-видимому, возникло разногласие в мнениях по поводу права Натаниэля Бумпо стрелять в индейку Абрагама Фриборна, не уплатив шиллинга за пользование этим правом.

Никто не мог отрицать этого факта, и, подождав минуту, чтобы дать время аудитории обдумать свое предисловие, Ричард продолжал:

— Полагаю, что мне подобает решить этот вопрос, так как на меня возложена обязанность охранять порядок в стране и так как людей, вооруженных смертоносным оружием, нельзя предоставлять их страстям. По-видимому, соглашения по спорному пункту не было, ни письменного, ни устного. Поэтому нам остается решать по аналогии, то есть сравнивая одну вещь с другою. Теперь: в дуэли, когда двое людей стреляют друг в друга, принято считать осечку за выстрел. Тот, у кого случалась осечка, не имеет права стрелять в беззащитного противника вторично. Этим правилом следует и нам руководствоваться, так как иначе придется допустить, что человек целый день может давать осечки по беззащитной индейке, что, очевидно, нелепо. Итак, я того мнения, что Натаниэль Бумпо утратил право на второй выстрел и должен заплатить второй шиллинг, если желает восстановить свое право.

Мнение, высказанное таким важным лицом и так торжественно, прекратило начавшиеся споры, уже разделившие было публику на два лагеря, но не убедило Кожаного Чулка.

— По-моему, надо спросить мисс Елизавету,— сказал он.— Я знаю, что сквау²⁵ часто дают очень разумные советы, когда индейцы не знают, как им быть. Если она скажет, что я потерял право на выстрел, то я покоряюсь.

— Если так, то я решаю, что вы потеряли право,— сказала мисс Темпль.— Но вот шиллинг, заплатите и стреляйте еще раз, если только Брум не уступит мне птицу за доллар. Я предпочла бы заплатить эту цену и спасти жизнь невинной жертве.

Это предложение, очевидно, не встретило сочувствия среди публики, даже со стороны негра, увлеченного азартом состязания. Билли Кэрби уже готовился выстрелить вторично, и Натти крайне неохотно уступил ему место, ворча:

— С тех пор, как белые торговцы явились в эту местность, не купишь хорошего кремня; а если пойдешь искать его у подошвы холмов, то окажется, что все кремни занесены илом с распаханных полей. Ох-хо-хо! Чем меньше дичи, тем важнее хороший припас, чтобы добыть ее, а он как назло становится все хуже и хуже. Но я переменю кремень, потому что Билли Кэрби не попасть в эту цель, я вижу.

Лесоруб, по-видимому, сознавал, что его репутация зависит от тщательности прицела, и не пренебрег на этот раз никакими средствами обеспечить за собой успех. Он несколько раз прицеливался и снова опускал ружье. Все затихли, даже Брум хранил молчание. Наконец Кэрби выстрелил, но с тем же результатом, что и раньше. Восторгу негра не было пределов. Крики его раздавались в лесу, точно боевой клич целого племени индейцев. Он хохотал до упаду, плясал, кувыркался.

Билли Кэрби приложил все свое старание и потому был очень разочарован неудачей. Он внимательно осмотрел птицу и пытался было доказать, что пуля тронула перья; но публика оказалась против него и приняла сторону Брума, вопившего: «нельзя обижать бедного негра!»

Убедившись, что выстрел его пропал даром, Кэрби сердито повернулся к негру и сказал:

— Закрой свой зев, ворона! Да разве есть человек, который может попасть в голову индейки на этом расстоянии? Глупо было и пробовать. Нечего шуметь, как подрубленная сосна. Покажи мне человека, который может сделать это!

— Взгляните сюда, Билли Кэрби! — крикнул Кожаный Чулок.— Да, пусть они отойдут от цели, и я вам покажу человека, который делал и лучшие выстрелы в старые времена, когда его теснили и дикари, и звери…

— Может быть, кто-нибудь предъявит право на выстрел раньше вас, Кожаный Чулок! — сказала мисс Темпль.— В таком случае уступите ему.

— Если вы намекаете на меня,— отозвался молодой охотник,— то я отказываюсь от второго выстрела. Мое плечо действительно не позволяет мне стрелять.

От внимания Елизаветы не ускользнула выступившая на его лице легкая краска, свидетельствовавшая о том, что молодой человек стыдится своей бедности. Она ничего не сказала и предоставила старому охотнику готовиться к выстрелу. Хотя Натти Бумпо насчитывал на своем веку сотни гораздо более удачных выстрелов по неприятелю или по дичи, но никогда он не прицеливался так тщательно. Он три раза поднимал и опускал ружье: в первый раз, чтобы определить расстояние, во второй — чтобы поймать прицел, в третий — потому, что индейка, обеспокоенная внезапно наступившей тишиной, тревожно повернула голову. Но в четвертый раз он выстрелил. Дым от выстрела помешал зрителям сразу увидеть результат, но Елизавета, видя, что ее стрелок опустил ружье и открыл рот в припадке своего беззвучного смеха, а затем спокойно принялся заряжать снова, поняла, что выстрел был удачен. Ребятишки бросились к цели и подняли вверх мертвую индейку, голова которой была почти начисто снесена пулей.

— Несите сюда птицу,— крикнул Кожаный Чулок,— и положите ее к ногам леди! Я выполнил ее поручение, и птица принадлежит ей.

— И умело выполнили,— подтвердила Елизавета,— так умело, что я советовала бы вам, кузен Ричард, обратить на это внимание.

Она замолчала, и веселость на ее лице сменилась более серьезным выражением. Слегка покраснев, она обратилась к молодому охотнику и сказала ему с чарующей улыбкой:

— Мне, собственно, хотелось видеть образчик искусства Кожаного Чулка, о котором я столько наслышалась. Только для этого я и приняла участие в состязании. Не угодно ли вам, сэр, принять от меня эту птицу, как слабое вознаграждение за рану, помешавшую вам самому получить приз?

Юноша принял этот подарок с некоторым замешательством. Казалось, он льстил ему и в то же время будил в нем какую-то внутреннюю борьбу. Он поклонился и поднял птицу, но ничего не сказал.

Елизавета дала негру серебряную монету, при виде которой его лицо снова просияло, а затем, обратившись к своему спутнику, пожелала возвратиться домой.

— Постойте минуточку, кузина! — воскликнул Ричард.— Я вижу, что в правилах состязания есть невыясненные пункты, которые желательно привести в ясность. Если вы изберете комитет, джентльмены, и он явится ко мне сегодня утром, то я займусь составлением устава…

Он остановился в негодовании, чувствуя, что чья-то дружеская рука фамильярно ударила по плечу главного шерифа графства.

— С веселым Рождеством, кузен Дик,— сказал судья, незаметно подошедший к группе.— Как вижу, мне не мешает следить за своей дочкой, раз ты оказываешься таким любезным кавалером. Прилично ли водить леди на такие зрелища?

— Это ее собственная прихоть! — воскликнул шериф, раздосадованный тем, что не ему первому удалось поздравить домашних с праздником.— Я повел ее, чтобы показать ей улучшения, но при первом же звуке выстрелов она помчалась сюда по снегу, точно воспитывалась в лагере, а не в перворазрядном пансионе. Я думаю, судья Темпль, что такие опасные увеселения следует запретить законом, и даже сомневаюсь, разрешаются ли они существующими правилами.

— Что же, сэр, так как вы — шериф графства, то ваша обязанность рассмотреть это дело,— с улыбкою возразил Мармадюк.— Я вижу, что Бесс исполнила мое поручение, и надеюсь, что оно встретило благоприятный прием.

Ричард взглянул на конверт, который держал в руке, и его раздражение сразу исчезло.

— Ах, Дюк, дорогой кузен! — сказал он.— Отойдем немного в сторону, мне нужно что-то сказать тебе.

Шериф отвел Мармадюка в кусты и продолжал:

— Во-первых, Дюк, позволь мне поблагодарить тебя за дружеское ходатайство перед советом и губернатором, без чего, я уверен, самая крупная заслуга осталась бы неоцененной. Но мы дети родных сестер, и ты можешь распоряжаться мною, как своей лошадью: ездить на мне или запрягать меня, Дюк, я на все готов для тебя. Но, по моему скромному мнению, не мешает следить за молодым товарищем Кожаного Чулка. Он обнаруживает опасное пристрастие к индейкам.

— Предоставь его моим попечениям, Дик,— сказал судья.— Я излечу его от этого пристрастия, удовлетворяя его аппетит. Мне хотелось поговорить с ним. Пойдем к стрелкам.

Глава XVII

Взяв под руку свою дочь, судья Темпль подошел к молодому человеку, который стоял, опираясь на ружье, и задумчиво глядел на индейку, лежавшую у его ног. Присутствие судьи не прекратило состязания, и теперь разгорелся громкий и шумный спор по поводу условий стрельбы в индейку гораздо худшего качества, чем предыдущая. Только Кожаный Чулок и могикан оставались возле своего товарища.

— Я жестоко обидел вас, мистер Эдвардс,— начал судья, но внезапно остановился, пораженный резким и необъяснимым движением молодого человека, вздрогнувшего при этом обращении.

Судья подождал немного и, видя, что волнение юноши понемногу улеглось, продолжал:

— Но, к счастью, я имею возможность до некоторой степени вознаградить вас за то, что сделал. Мой родственник, Ричард Джонсон, получил назначение, которое не позволяет ему в будущем оставаться моим помощником и лишает меня возможности пользоваться его пером. Ваши манеры, несмотря на внешность, достаточно доказывают ваше образование, а раненое плечо не позволяет тебе работать. (Мармадюк, увлекаясь, бессознательно для себя самого перешел к фамильярному обращению квакеров.) Мой дом открыт для тебя, молодой человек! В этой новой стране мы не питаем подозрительности к незнакомым. Сделайся моим помощником, хотя бы на этот год, и позволь мне назначить тебе вознаграждение, которого будут заслуживать твои труды.

По-видимому, ни в предложении, ни в манерах судьи не было ничего такого, что могло бы объяснить отвращение, граничившее с ненавистью, с каким молодой человек слушал его слова. Однако, сделав над собой усилие, он ответил спокойно:

— Я готов был бы служить вам, сэр, или кому угодно за приличное вознаграждение, так как не стану скрывать, что мои обстоятельства плохи, хуже даже, чем можно подумать по моей внешности, но я боюсь, что новые обязанности помешают другому, более важному для меня делу, и потому должен отклонить ваше предложение и добывать средства к существованию своим ружьем.

— Изволите видеть, кузина Бесс,— шепнул Ричард Елизавете, которая немного отошла от говоривших,— это естественное отвращение метисов к культурной жизни. Их привязанность к дикому, бродяжническому состоянию, я думаю, непобедима.

— Это очень неверное существование,— сказал Мармадюк, не слышавший замечания шерифа,— оно может навлечь на тебя зло хуже твоих теперешних невзгод. Поверь мне, друг, я опытнее тебя, и я говорю тебе, что бродячая охотничья жизнь очень плохо обеспечивает человека.

— Нет, нет, судья,— перебил Кожаный Чулок, на которого судья до сих пор не обращал внимания,— возьмите его к себе в дом, если хотите, но говорите ему правду. Я прожил в лесах сорок лет, пять лет провел в такой чаще, где не попадалось расчистки шире той, что бывает от бурелома, а найдите-ка человека, который бы в шестьдесят восемь лет добывал средства к жизни так легко, как я, несмотря на все ваши расчистки и законы об оленях. Что же до честности или справедливости, то я не спасую перед самым длиннополым проповедником во всем вашем округе.

— Ты — исключение, Кожаный Чулок,— возразил судья, благодушно кивая охотнику,— так как отличаешься умеренностью, необычайной для твоих сотоварищей, и здоровьем, против которого бессильны годы. Но этот юноша создан из материала слишком хрупкого, чтобы растрачивать его в лесах. Прошу тебя, живи в моей семье по крайней мере до тех пор, пока выздоровеет твоя рука. Моя дочь, хозяйка моего дома, подтвердит, что мы рады тебя принять.

— Конечно,— сказала Елизавета, живость которой умерялась естественной сдержанностью,— наш дом открыт для всякого нуждающегося, а тем более для того, кто пострадал по нашей вине.

— Да,— сказал Ричард,— а если вы охотник до индеек, молодой человек, то их довольно в нашем птичнике, и притом наилучшего качества, могу вас уверить!

Найдя такую «искусную» поддержку, Мармадюк продолжал настаивать. Он подробно объяснил, какие именно обязанности возлагаются на его помощника, как велико вознаграждение, перечислил все пункты, которые считаются важными у деловых людей. Молодой человек слушал с заметным волнением. В душе его, очевидно, происходила борьба. По временам он как будто хотел согласиться, но затем на его лице снова появлялось выражение необъяснимого отвращения, точно черная туча в ясный день.

Индеец прислушивался к предложениям судьи с интересом, возраставшим при каждом слове. Понемногу он придвинулся поближе к группе, и когда его зоркий взгляд заметил на лице молодого товарища желание согласиться, он внезапно стряхнул с себя выражение стыда и смущения и, приняв гордую осанку индейского воина, с достоинством подошел к говорившим и сказал:

— Послушайте вашего отца, его слова — слова опытности. Пусть Молодой Орел и Великий Вождь едят за одним столом, пусть они спят под одной кровлей, не опасаясь друг друга. Дети Микуона не любят крови; они справедливы и хотят поступать справедливо. Солнце должно взойти не раз, прежде чем люди соединятся в одну семью, это дело не одного дня, а многих зим. Минги и делаваы,— прирожденные враги; их кровь никогда не смешивается в одном вигваме; она никогда не прольется за общее дело в битве. Но что делает врагами брата Микуона и Молодого Орла? Они одного племени, их отцы и матери одни и те же. Научись ждать, сын мой! Ты — делавар, а индейский вождь умеет быть терпеливым.

Эта образная речь, по-видимому, оказала большое влияние на молодого человека, который постепенно сдался на увещания Мармадюка и условно принял его приглашение, с тем, чтобы быть свободным в любую минуту отказаться от новой службы.

Странное и плохо скрываемое отвращение юноши к предложению, которое большинство людей в его положении считало бы неожиданной удачей, немало удивляло всех и произвело впечатление не совсем в его пользу. Когда собеседники разошлись, оно послужило предметом разговора между судьей, его дочерью и Ричардом, медленно возвращавшимися в усадьбу.

— Не понимаю,— сказал Мармадюк,— что может так пугать его в моем доме, разве только твое присутствие и лицо, Бесс!

— Нет, нет,— простодушно возразил Ричард,— это не кузина Бесс. Но где же ты видел метиса, Дюк, который бы мог выносить цивилизацию? На этот счет они хуже дикарей. Заметили вы, кузина, какой у него дикий взгляд?

— Я не следила за его взглядами и заметила только, что он не в меру горд. Действительно, дорогой папа, я думаю, что он жестоко испытывал твое терпение. Мне очень не понравилась его манера задолго до того, как он согласился сделаться членом нашего семейства. Право, это высокая честь для нас! Какое помещение ему отвести, сэр? — иронически добавила Елизавета.

— С Бенджаменом и Ремаркабль,— подхватил Джонс.— Не думаете же вы заставить этого юношу есть вместе с неграми? В нем есть индейская кровь, но здешние туземцы с презрением относятся к неграм. Нет, нет, он скорее умрет с голода, чем сядет за один стол с черными.

— Он будет есть за одним столом с нами,— сказал Мармадюк,— и я не хочу слышать о таком оскорбительном предложении, как твое, Дик!

— В таком случае, сэр,— сказала Елизавета с слегка недовольным видом, как будто подчиняясь воле отца против собственного желания,— вам угодно относиться к нему, как к джентльмену?

— Конечно! Будем относиться к нему соответственно месту, которое он займет, пока он не покажет себя недостойным его.

— Ну, ну, Дюк,— воскликнул шериф,— трудновато будет тебе сделать из него джентльмена!

— Здесь все равны, кто умеет держать себя с достоинством, и Оливер Эдвардс войдет в семью на равной ноге с главным шерифом и судьей.

— Я не спорю, только заставь его уважать законы, иначе я покажу ему, что даже в этой стране свобода не значит распущенность.

— Конечно, Дик, ты не казнишь его раньше, чем я его осужу. Но что скажет Бесс по поводу нового члена нашей семьи? В конце концов мы должны считаться с мнением дам в этих вещах.

— О, сэр,— возразила Елизавета,— я, кажется, похожа в этом отношении на некого судью Темпля — нелегко отказываюсь от своего мнения. Однако вы можете быть уверены, что я отнесусь с уважением ко всякому вашему решению.

Пока происходил этот разговор, Бумпо, Эдвардс и старый Джон молча пробирались по околице деревни. Только когда они достигли озера и направились по его замерзшей поверхности к хижине, стоявшей у подошвы горы, молодой человек воскликнул:

— Кто бы мог предвидеть это какой-нибудь месяц тому назад! Я согласился служить Мармадюку Темплю, жить в доме моего злейшего врага! Но, что же мне было делать? Эта служба не может быть продолжительной, и когда причина, заставившая меня согласиться, перестанет существовать, я стряхну ее, как пыль со своих ног.

— Разве он минг, что вы называете его своим врагом? — сказал могикан.— Делаварский воин остается спокойным и ждет, когда придет время. Он не женщина, чтобы плакать, как дитя.

— Меня берет сомнение, Джон,— заметил Кожаный Чулок, лицо которого в течение всего разговора выражало недоверие и тревогу.— Говорят, что здесь вводят новые законы, и я уверен, что обычаи в здешних горах меняются. И теперь уже не узнаешь прежних озер и рек,— так все переменилось. Не доверяю я этим краснобаям. Я знаю, что белые умеют вести сладкие речи, когда хотят отобрать земли у индейцев. Это я всегда скажу, хотя я сам белый и родился близ Йорка от честных родителей.

— Я покорюсь,— сказал юноша,— забуду, кто я такой. Не напоминай мне, могикан, что я потомок вождя делаваров, которые были когда-то владельцами этих холмов этих прекрасных долин и вод, над которыми мы идем. Да, да, я сделаюсь его слугою! Разве это не почетная служба, старик?

— Старик! — торжественно повторил индеец, приостанавливаясь, как всегда, когда он был вззолнован.— Да, Джон стар! Сын моего брата! Если бы могикан был молод, разве бы молчало его ружье? Разве мог бы укрыться от него олень? Но Джон стар; его рука — рука сквау; его томагавк поражает не врагов, а камыш и лозняк для корзин и щеток. Голод и старость приходят вместе. Вот Соколиный Глаз! Когда он был молод, он мог по целым дням оставаться без пищи, а теперь, если он не подложит хвороста в костер, пламя угаснет.

— Правда твоя, я уже не тот, что был, Чингачгук,— отвечал Кожаный Чулок,— но я и теперь могу при случае обойтись без еды. Когда мы преследовали ирокезов в «Буковых лесах», они гнали перед собою дичь, так что у меня крошки во рту не было с утра понедельника до вечера в среду, а затем я застрелил на пенсильванской линии оленя, лучше которого не попадалось на глаза человеку. Весело было смотреть, как делавары — я воевал тогда с ними заодно — принялись за еду. Индейцы лежали неподвижно и поджидали, пока случай пошлет им дичи. Я отправился на поиски, выследил оленя и уложил его, прежде чем он сделал десяток прыжков. Я был слишком слаб и голоден, чтобы ждать мяса, и напился его крови, а индейцы ели мясо сырьем. Джон был там и помнит это. Но теперь такая голодовка была бы мне не под силу, хотя я всегда был плохой едок.

— Довольно разговоров, друзья мои! — воскликнул молодой человек.— Я чувствую, что жертва необходима с моей стороны, и она будет принесена, но прошу вас, не будем больше говорить об этом. Этот разговор невыносим для меня.

Его спутники умолкли, и вскоре они добрались до хижины и вошли в нее, разобрав довольно хитроумный и сложный затвор, несколько странный здесь, где, по-видимому, не было никакого ценного имущества. Хижина была завалена с одной стороны сугробами, с другой перед ней возвышалась куча хвороста, сучьев и веток, обломанных ветром. Небольшой столб дыма поднимался из трубы, сложенной из бревен, вымазанных глиной.

К вечеру хлынул дождь как из ведра. Черные верхушки пней начали показываться из-под снежных шапок. Изгороди и заборы, заметные до сих пор только по грядкам снега, стали выступать над его поверхностью. Обугленные деревья зачернелись резче, обнажаясь от быстро тающего снега и льда.

Защищенная от непогоды в теплом зале отцовского дома Елизавета, в обществе Луизы Грант, с удивлением смотрела на быстро изменяющуюся картину природы. Деревня, еще утром одетая пеленой снега, сбрасывала этот белый покров, показывая темные крыши и закопченные трубы. Сосны стряхивали свою снежную одежду, и все принимало природную окраску с необычайной быстротою.

Глава XVIII

Когда наступившая темнота окончательно скрыла деревню и ее окрестности от глаз Елизаветы, она отошла от окна, у которого сидела до тех пор, пока последние лучи заходящего солнца еще озаряли верхушки сосен. Сцены лесной жизни скорее возбуждали, чем удовлетворяли ее любопытство.

Юная хозяйка дома медленно прохаживалась с мисс Грант взад и вперед по зале, припоминая эпизоды своего детства и, может быть, останавливаясь по временам мыслью на странных обстоятельствах, которые ввели в дом ее отца молодого человека, чьи манеры и тон так поражали ее. Теплый воздух жарко натопленной комнаты вызвал яркую краску на ее щеках, тогда как мягкие черты Луизы едва подернулись слабым, болезненным румянцем, придававшим ее красоте грустный оттенок.

Глаза джентльменов, еще угощавшихся за столом, стоявшим в конце залы, превосходными винами судьи Темпля, часто следили за двумя молчаливыми женскими фигурами. Ричард по обыкновению был в веселом настроении и проявлял его порою очень шумно. Майор Гартман еще не дошел до надлежащего градуса. Мармадюк, из уважения к пастору, сидевшему за его столом, не давал воли даже легкому юмору, составлявшему одну из черт его характера.

Ставни уже были закрыты и в различных местах залы были зажжены свечи, сменявшие свет угасшего дня. Появление Бенджамена, сгибавшегося под тяжестью огромной вязанки дров, прервало беседу собутыльников.

— Как, мистер Помпа! — крикнул новоиспеченный шериф.— Разве лучшая мадера Дюка не достаточно греет в такую оттепель? Помните, старина, что судья трясется над своими буками и кленами, так как уже предвидит недостаток дров. Ха! Ха! Ха! Дюк, ты хороший, добрый родственник, но у тебя бывают странные идеи.

Веселись назло судьбине…

Его громкий голос постепенно превратился в глухое мурлыканье, а дворецкий, сбросив вязанку, с важностью повернулся к нему и сказал:

— Изволите видеть, сквайр Джонс, может быть, ваш стол действительно под теплой широтой, но меня бы это не согрело. Мою температуру может поддержать только старый ямайский ром, хорошие дрова или ньюкестльский уголь. Но если я что-нибудь смыслю в погоде, то не мешает нам заткнуть все щели поплотнее да подбросить дров. Недаром же я плавал по морям двадцать семь лет да еще семь прожил в этих лесах.

— Так вы думаете, Бенджамен, что погода переменится? — сказал хозяин дома.

— Ветер меняется, ваша честь,— ответил дворецкий,— а когда ветер меняется, в здешнем климате можно ожидать перемены погоды. Я был в эскадре Роднея, когда мы поколотили де Грасса, соотечественника мосье Лекуа. Ветер был юго-восточный, а я готовил внизу грог для военного начальника, который обедал в этот день в капитанской каюте. Приготовив его наконец по своему вкусу, попробовав не раз, потому что на солдата не так-то легко угодить, я собрался было нести, и вдруг — хлоп! Ветер меняется! Бац! Фок шлепается о грот-мачту, и — трах! Корабль перевертывается, точно волчок, и громаднейшая волна окатывает палубу. Никогда в жизни мне не случалось проглотить столько соленой воды, потому что я как раз стоял лицом к ахтер-люку.

— Удивляюсь, Бенджамен, что вы не умерли от водянки! — сказал Мармадюк.

— Так бы, пожалуй, и было,— отвечал Бенджамен, осклабившись,— да у меня лекарство оказалось под рукой. Я сообразил, что грог-то, в который плеснула волна, вряд ли придется по вкусу командиру, а вторая волна испортит его и для меня,— и осушил кружку, не сходя с места. А тут закричали: «к помпам», и мы принялись выкачивать…

— Хорошо, Бенджамен, но погода? — перебил Мармадюк.— Вы начали о погоде.

— А насчет погоды… ветер был южный весь день, и сейчас затихло, не шелохнет, точно из мехов вышел весь воздух. Но к северу, над горами, я заметил полоску не шире вашей ладони, а над ней собираются тучи, и звезды блещут так ярко, точно сигнальные огни, а это значит, если я что-нибудь смыслю в погоде, что нужно хорошенько топить печи, а не то, будьте уверены, бутылки с портером и вином в буфете полопаются к утру от мороза.

— Ты заботливый сторож,— сказал судья.— Ну, делай, как знаешь. Можешь не жалеть моих лесов, по крайней мере, на этот вечер.

Бенджамен растопил печи. Не прошло и двух часов, как его предусмотрительность оказалась как раз ко времени. Южный ветер упал и сменился затишьем, которое обыкновенно служит предвестником резкой перемены погоды. Задолго до того, как семья разошлась на ночь, наступил сильный мороз, и когда мосье Лекуа отправился восвояси, при свете луны, он принужден был попросить одеяло в дополнение к многочисленным облачениям, которыми он предусмотрительно запасся. Пастор с дочерью остались ночевать в усадьбе, и так как бессонная ночь накануне утомила джентльменов, то они рано разошлись, и задолго до полуночи в усадьбе все стихло.

Елизавета и ее подруга еще не успели заснуть, когда северо-западный ветер завыл на дворе. Прислушавшись сквозь дремоту к гулу ветра, Елизавета услышала какой-то продолжительный жалобный вой, слишком странный для собаки, хотя и напоминавший голос этого верного животного, когда ночная темнота возбуждает его бдительность. Луиза Грант инстинктивно прижалась к своей подруге, которая, видя, что она еще не спит, сказала вполголоса, точно опасаясь нарушить очарование ночи:

— Этот отдаленный вой хотя и очень жалобен, но, по-моему, красив. Это, верно, собаки в хижине Кожаного Чулка.

— Это волки спустились с гор к озеру,— прошептала Луиза.— И только огни мешают им забраться в деревню. С тех пор, как мы здесь, голод однажды пригнал их к самым дверям нашего дома. Ах, какую ужасную ночь я провела! Но судья Темпль достаточно богат, чтобы устроить себе безопасное жилище.

— Судья Темпль укротил даже лесных зверей! — воскликнула Елизавета, приподнимаясь на постели.— Как быстро распространяется цивилизация! — прибавила она и снова прислушалась к отдаленному вою. Заметив, однако, что ее робкой подруге неприятны эти тоскливые звуки, Елизавета снова улеглась и вскоре забыла о переменах в местности и в ее собственной судьбе, погрузившись в глубокий сон.

На следующее утро возня служанки, явившейся в спальню, чтобы затопить печь, разбудила девушек. Они встали и стали быстро одеваться при утреннем холоде, проникшем в комнату, несмотря на все предосторожности. Одевшись, Елизавета подошла, к окну, отдернула занавес и открыла ставню, желая взглянуть на деревню и озеро. Но плотный слой инея, насевшего на стекло, не позволял рассмотреть что-нибудь. Она отворила окно и залюбовалась пейзажем.

Белоснежный покров озера сменился гладким темным льдом, отражавшим, как зеркало, лучи восходящего солнца. Дома блестели, как полированная сталь, а огромные ледяные сосульки, свешивавшиеся с крыш, сверкали и искрились всеми цветами радуги. Но больше всего очаровала Елизавету картина бесконечных лесов, одевавших холмы, громоздившиеся один над другим. Огромные сучья сосен гнулись под тяжестью льда, а их верхушки выдавались над волнистыми вершинами дубов, вязов и кленов, точно серебряные колокольни над куполами из того же металла.

Вдоль западной окраины неба тянулась яркая светлая полоса. Все: деревня, горы, озеро, леса — блестело и сияло, отражая лучи всевозможных оттенков соответственно своей естественной окраске и местоположению.

— Взгляните! — воскликнула Елизавета.— Взгляните, Луиза! Какая перемена!

Луиза подошла к окну и сказала вполголоса, словно опасаясь, что ее услышит кто-нибудь посторонний:

— Действительно, перемена удивительная! Не понимаю, как мог он так скоро преобразиться.

Елизавета взглянула на нее, удивленная этим ответом, и заметила, что голубые глаза мисс Грант, вместо того, чтобы любоваться пейзажем, смотрели на хорошо одетого молодого человека, который стоял у дверей дома, беседуя с ее отцом. Вглядевшись, она узнала молодого охотника в простом, но приличном костюме.

— В этой волшебной стране чудеса на каждом шагу,— сказала Елизавета,— и среди всех перемен эта, конечно, одна из самых замечательных. Актер достоин сцены.

Мисс Грант покраснела.

— Я простая деревенская девушка, мисс Темпль,— сказала она,— и боюсь, что вы найдете меня слишком простоватой. Я, кажется, не так поняла вас. Но, право, я думала, что вы хотите обратить мое внимание на перемену в мистере Эдвардсе. Разве она не удивительна? Говорят, он наполовину индеец…

— Он довольно благообразный дикарь. Но пойдемте вниз и напоим «сахема»²⁶ чаем.

Девушки сошли в залу, где встретились с судьею Темплем, который отвел дочь в сторону, чтобы сообщить ей о перемене во внешности их нового жильца.

— Он, кажется, не любит вспоминать о своем прошлом,— продолжал Мармадюк,— но из его слов я понял,— да оно видно и из его манер,— что он знавал лучшие дни. И, право, я склоняюсь к мнению Ричарда насчет его происхождения. Часто случается, что белые дают хорошее воспитание своим детям от индианки и…

— Хорошо, дорогой папа,— перебила его дочь, улыбаясь и опуская глаза,— пожалуй, об этом довольно, но так как я не понимаю ни слова на языке могавков, то ему придется довольствоваться английским. Что касается его поведения, то вы, конечно, будете наблюдать за ним.

— Да; но, Бесс,— сказал судья, удерживая ее за руку,— не нужно говорить с ним о его прошлой жизни. Он просил меня об этом, как об одолжении. Может быть, он все еще сердится за раненое плечо, но рана, кажется, очень легкая, и когда она заживет, он станет разговорчивее.

— Я вовсе не томлюсь жаждой узнать его прошлое. Я буду считать его сыном Маисового Стебля или Маисового Плантатора или другого великого вождя, пожалуй, хоть самого Большого Змея, и относиться к нему соответственно этому, пока он не оправится настолько, что обреет свою красивую голову, подвесит полдюжины моих сережек, вскинет на плечо свое ружье и исчезнет так же внезапно, как появился. Идемте же, дорогой папа, и не будем забывать обязанностей гостеприимства на то короткое время, пока он остается с нами.

Судья Темпль улыбнулся едкой шутке своей дочери и, взяв ее под руку, пошел с ней в гостиную, где они нашли молодого охотника, сидевшего с таким видом, который показывал решение устроиться в доме с наименьшими церемониями.

Глава XIX

Майор Гартман пробыл положенное время и простился с семьею на следующие три месяца. Грант большую часть своего времени проводил в разъездах по отдаленным местностям графства, и его дочь постепенно сделалась постоянной гостьей в усадьбе. Ричард, со свойственным ему рвением, вступил в исполнение своих новых обязанностей, а Мармадюк был постоянно занят отводом участков земли для новых поселенцев.

В этих заботах зима быстро прошла.

Озеро было главным местом развлечений для молодых людей. Девушки катались по нему в санях в одну лошадь, которой обычно правил Ричард. Иногда их сопровождал Эдвардс на коньках. Так проводили они целые часы, наслаждаясь чистым лесным воздухом.

Сдержанность молодого человека понемногу исчезала, но все же внимательный наблюдатель мог бы заметить, что на него нередко находят минуты какого-то озлобления.

В течение трех месяцев Елизавета видела, как вырубка за вырубкой появлялись на склонах холмов, где поселенцы подготовляли свои расчистки. Множество саней с мешками пшеницы и бочонками поташа, проезжавших через деревню, ясно показывало, что эти труды не оставались бесследными.

Все указывало на то, что поселок ширился и богател. По дорогам тянулись сани, нагруженные грубой утварью переселенцев, среди которых мелькали улыбающиеся лица детей и женщин, возбужденных новизною положения. Навстречу им спешили другие с продуктами, направлявшиеся на рынок в Альбани и служившие эмигрантам как бы предвестниками успеха и благополучия, которые ожидали их в этих диких горах.

В деревне шла кипучая деятельность; благосостояние ремесленников возрастало вместе с оживлением области и с каждым днем поселок приближался к обычаям и порядкам уже окрепших городов. Почтальон дважды в неделю отправлялся в санях на берега Могаука за почтой с «низу».

К весне семьи, уехавшие на зиму в «старые штаты», вернулись к своим расчисткам, многие из них вместе со своими соседями, которые, наслушавшись их рассказов, покинули фермы в Коннектикуте и Массачусетсе, чтобы попытать счастья в лесах.

Все это время Оливер Эдвардс, внезапное возвышение которого не вызвало удивления среди поселенцев, усердно выполнял днем свои обязанности на службе у Мармадюка, но по вечерам часто отправлялся в хижину Кожаного Чулка.

Отношения между тремя охотниками оставались по-прежнему дружескими, хотя несколько таинственными. Могикан редко показывался в доме судьи. Натти — никогда. Однако Эдвардс пользовался каждой свободной минутой, чтобы посетить свое прежнее убежище, откуда возвращался поздно вечером или даже утром. Эти посещения очень интересовали его новых знакомых, но никто не показывал этого, кроме Ричарда, который замечал иногда:

— Тут нет ничего удивительного. Метис не может отвыкнуть от дикой жизни. И для человека его происхождения этот малый, по-моему, гораздо ближе к цивилизации, чем можно было ожидать.

Глава XX

Громадные сугробы снега, который вследствие чередования мороза и оттепелей и частых бурь приобрел такую твердость, что грозил, казалось, никогда не сойти, стали постепенно стаивать. По временам все как будто пробуждалось и в течение нескольких часов сияло весенней радостью. Но ледяной северный ветер сгонял улыбку с лица земли, и черные тучи, заслонявшие солнце, казались еще мрачнее и угрюмее, чем в зимнее время. Эта борьба времен года повторялась все чаще и чаще, и земля постепенно утратила свой зимний блеск, еще не заменив его яркими красками весны.

Так прошло несколько недель, в течение которых обитатели деревни подготавливались к переходу от зимнего режима к весенним полевым работам. В деревне уже не толпились приезжие. Торговля, оживленная в течение зимних месяцев, почти прекратилась. Дороги стали почти непроезжими, и на них уже не было видно веселых и шумных путников, скользивших в санях по их извивам. Словом, все указывало на важную перемену не только в природе, но и в быту тех, которые находили источники своего благополучия и счастья в недрах земли.

Младшие члены семьи в «замке», где Луиза была теперь своим человеком, отнюдь не оставались равнодушными зрителями этих неустойчивых и медлительных изменений. Пока снег хорошо держал, продолжались зимние развлечения, поездки на санях в горы и в долины на расстояние двадцати миль от поселка, разнообразные увеселения на льду озера. Катались на санях Ричарда, который сам правил четверкой, споря с ветром на гладком льду, одевавшем озеро после каждой оттепели, и на одноконных санях, на ручных саночках, подталкиваемых конькобежцами. Всеми средствами старались скоротать скучное зимнее время. Елизавета призналась отцу, что благодаря этим развлечениям и библиотеке, имевшейся в его доме, зима прошла гораздо веселее, чем она ожидала.

Так как пребывание на воздухе вошло в привычку семьи, то, когда дороги, небезопасные и в благоприятное время, сделались совершенно непроезжими для саней, стали кататься на верховых лошадях. Девушки предпринимали верхом экскурсии в горы, проникая в самые отдаленные ущелья, где можно было найти только хижину какого-нибудь предприимчивого поселенца. В этих экскурсиях их сопровождал кто-нибудь из мужчин или все, если дела позволяли им это.

Молодой Эдвардс все более осваивался со своим положением и нередко участвовал в поездках, отдаваясь непринужденному веселью, которое заставляло его забывать на время свои тяжелые мысли. Привычка и беззаботность молодости, по-видимому, брали верх над тайными причинами его сдержанности, хотя бывали минуты, когда во время разговора с Мармадюком у него проявлялось то же странное отвращение, которое бросалось в глаза в первые дни их знакомства.

В конце марта шериф убедил свою кузину и ее подругу совершить поездку на отдаленный холм, с которого открывался особенно живописный вид на озеро.

— Кроме того, кузина Бесс,— продолжал неутомимый Ричард,— мы заедем к Билли Кэрби: он варит сахар для Джареда Рэнсома на восточном конце рэнсомовского участка. Лучше Кэрби никто не умеет варить сахар в целом графстве. Ты помнишь, Дюк, он работал в первом году на нашем участке, под моим руководством: не мудрено, что научился чему-нибудь.

— Билли — знатный работник,— подтвердил Бенджамен, Державший под уздцы лошадь, на которую садился шериф.— Он действует топором, как матрос драйком²⁷ или портной иглой. Говорят, он один поднимает котел с поташем, хотя я не видел этого своими глазами, но так говорят. Я пробовал сахар его варки; он, правда, не так бел, как старый брамсель, но мой друг, мистрис Петтибон, говорит, что он отзывается настоящей патокой, а вы ведь знаете, сквайр Джонс, что у мистрис Ремаркабль насчет сладостей губа не дура.

Все уселись на лошадей и тронулись в путь. На минуту они остановились у дома мосье Лекуа, который присоединился к кавалькаде, а затем, миновав небольшую группу домов, направились по дороге в горы.

По ночам были еще сильные заморозки, а днем земля оттаивала, и ехать пришлось в одну линию по краю дороги, где почва была тверже и надежнее. Признаков зелени почти не было заметно. Холодная, мокрая и голая поверхность земли представляла безотрадное зрелище. Снег еще лежал на расчистках по склонам холмов, и лишь местами из-под него выступал яркий ковер озимей, радовавший земледельца. Поразительно резок был контраст между землею и небом; в то время как земля представляла угрюмую картину, потоки тепла и света лились с безоблачной лазури.

Ричард ехал, как всегда, впереди, в качестве руководителя, и старался занимать компанию разговором.

— Вот настоящая сахарная погода, Дюк! — кричал он.— Ночью мороз, а днем припекает солнце. Я уверен, что сок течет теперь из кленов, как вода с мельничного колеса. Жаль, право, судья, что ты не постараешься ввести среди своих фермеров более научный способ варки сахара. Этого можно добиться, судья Темпль!

— Моя главная забота, дружище Джонс,— ответил Мармадюк,— оберегать источник этого богатства и благосостояния от хищнического хозяйничания поселенцев. Когда я добьюсь этого, тогда можно будет подумать об усовершенствовании производства. Но ведь ты знаешь, Ричард, что я уже пробовал рафинировать наш кленовый сахар, и что получился рафинад высшего качества: белый, как снег на тех полях.

— Рафинад, маринад, мармелад… не в том дело! Что ты нарафинировал? Несколько кусочков сахара в орех величиной? Нет, сэр, я утверждаю, что настоящий, путный опыт должен иметь практический характер. Будь у меня сотня или, скажем, две сотни тысяч акров земли, как у тебя, я оборудовал бы сахарный завод в деревне да пригласил бы сведущих людей для научной постановки дела,— такие найдутся, сэр; да, сэр, таких людей найти нетрудно,— людей, соединяющих теорию с практикой. Я выбирал бы молодые и сильные деревья и фабриковал бы сахарные головы не с орех, а с копу величиной…

— А затем,— воскликнула Елизавета, смеясь,— закупил бы груз одного из кораблей, которые приходят из Китая, взял котлы вместо чашек, лодки с озера вместо блюдечек и пригласил бы все графство на чашку чая. Проекты гения всегда грандиозны! Однако же, сэр, люди думают, что опыты судьи Темпля дали удовлетворительный результат, хотя и не соответствуют по своим размерам вашим пышным затеям.

— Смейтесь, кузина Елизавета, смейтесь, сударыня,— возразил Ричард, поворачиваясь в седле и с достоинством жестикулируя хлыстиком,— но я ссылаюсь на здравый рассудок, на здравый смысл, или, что еще важнее, на здравый вкус, который принадлежит к числу пяти естественных чувств, и спрашиваю, разве большая глыба сахара не лучше иллюстрирует опыт, чем крошечные комочки, вроде тех, которые откусывает голландка, когда пьет чай? Есть два способа делать дело: правильный и неправильный. Вы теперь делаете сахар, согласен, и, пожалуй, можете делать рафинад. Но спрашивается, делаете ли вы наилучший сахар, какой только возможно сделать?

— Ты совершенно прав, Ричард,— заметил Мармадюк серьезным тоном, показывавшим, как глубоко он интересовался этим делом.— Мы, действительно, варим сахар, и было бы очень полезно исследовать, сколько и каким способом. Я надеюсь дожить до того дня, когда эта отрасль производства станет на твердую почву. Мы еще очень мало знаем о свойствах самого дерева, источника этого богатства. Нельзя ли его улучшить культурой, разрыхлением и обработкой почвы?

— Разрыхлением и обработкой! — завопил шериф.— Уж не думаешь ли ты поручить рабочему окапывать это дерево?— он указал рукой на огромный клен подле дороги.— Окапывать деревья, ты с ума сошел, Дюк? Это стоит поисков угля! Полно, полно, любезный кузен, будь рассудителен и предоставь мне заботу о сахароварении. Вот мосье Лекуа, он был в Вест-Индии и видел, как делается сахар. Пусть он расскажет нам, и вы узнаете всю философию этого дела. Послушайте, мосье, как делают сахар в Вест-Индии? По способу судья Темпля?

Француз, к которому относился этот вопрос, сидел на горячей маленькой лошадке в седле с такими короткими стременами, что его колени во время подъема по узкой лесной тропинке, на которую они теперь свернули, приходили в опасную близость с подбородком. Ему было не до жестов и не до грации на крутом, скользком подъеме, где кусты, сучья и поваленные деревья преграждали путь. Защищаясь от них одною рукою, а другой сдерживая горячившуюся лошадь, француз ответил:

— Сахар! Его делают на Мартинике, но… но это не есть дерево, а… как это по-вашему…

— Сахарный тростник,— сказала Елизавета, улыбаясь затруднению француза.

— Да, мадемуазель, сахарный тростник.

— Да, да! — крикнул Ричард.— Сахарный тростник, это просто народное название, а настоящее Saccharum officinarum.

— Это по-латыни или по-гречески, мистер Эдвардс? — шепнула Елизавета молодому человеку, который расчищал для нее дорогу сквозь кусты.— Или, быть может, на каком-нибудь еще более ученом языке, относительно которого нужно обратиться за переводом к вам?

Молодой человек с недоумением взглянул на нее, но выражение его черных глаз мгновенно изменилось.

— Я вспомню о вашем вопросе, мисс Темпль, когда буду у моего старого друга могикана, и, вероятно, он или Кожаный Чулок ответят на него.

— Значит, вы не знаете их языка!

— Знаю немного, но ученая речь мистера Джонса или обмолвки мосье Лекуа более знакомы мне.

— Вы говорите по-французски? — с живостью спросила девушка.

— Это общеупотребительный язык среди ирокезов и повсюду в Канаде,— отвечал он с улыбкой.

— А! Но ведь они, минги — ваши враги.

— Желал бы я, чтоб у меня не было худших врагов,— отвечал юноша и, пришпорив лошадь, положил конец этому уклончивому разговору.

Общая беседа, впрочем, продолжалась с большим оживлением благодаря словоохотливости Ричарда, пока компания не поднялась на вершину холма, где хвойные деревья исчезли, и только огромные клены горделиво поднимали свои пышные кроны. Весь подлесок и кустарники были вырублены на большом пространстве, так что роща напоминала огромный храм, где клены были колоннами, их вершины — капителями, а небосклон куполом.

На каждом стволе, невысоко над корнями, были сделаны на скорую руку глубокие зарубки; к ним прилажены желоба из ольховой или сумаховой коры, по которым сок сбегал в выдолбленные колоды.

Поднявшись на вершину, все приостановились, чтобы дать передохнуть лошадям и посмотреть на новую, для некоторых участников экскурсии, картину добывания сахара. Наступила тишина, которую внезапно нарушил чей-то мощный голос, распевавший:

Пока невидимый певец звонко распевал эту песню, Ричард отбивал такт хлыстом, сопровождая это движениями головы и тела. По окончании первого куплета он подхватил припев, сначала вполголоса, но на втором куплете разошелся и принялся вторить басом.

— Здорово! — рявкнул он.— Славная песня, Билли Кэрби, и хорошо спета.

Сахаровар, занимавшийся своим делом невдалеке от группы всадников, равнодушно повернул голову и взглянул на кавалькаду. Он приветствовал каждого из подъезжавших кивком головы, но соблюдая строгое равенство, так как даже приветствуя дам, не притронулся к подобию шляпы, украшавшей его голову.

— Как дела, шериф? — спросил он.— Что слышно новенького?

— Ничего особенного, все по-старому, Билли,— отвечал Ричард.— Но что это значит? Где же ваши четыре котла, ваши желоба и железные холодильники? Неужели вы варите сахар таким первобытным способом? А я-то считал вас одним из лучших сахароваров в графстве!

— И не ошиблись, сквайр Джонс,— отвечал Билли, продолжая свое занятие.— Я не спасую ни перед кем в Отсего по части рубки леса, варки кленового сока, обжигания кирпичей, заготовке теса, выжигания поташа или хлебопашества, но первое ремесло предпочитаю всем, потому что топор для меня — самое любимое орудие.

— Вы, стало быть, на все руки мастер, мистер Билль,— сказал мосье Лекуа.

— Э? — отвечал Кэрби с простодушным выражением, несколько странным для его гигантского роста и мужественного лица.— Если вы приехали для закупки сахара, мосье, то я могу вам предложить товар лучшего качества: чистый, без соринки и настоящего кленового вкуса. В Нью-Йорке он сошел бы за рафинад.

Француз приблизился к месту, где Кэрби складывал готовый сахар под навесом из коры, и принялся осматривать продукты с видом знатока. Мармадюк слез с лошади и, осматривая работы, временами выражал недовольство небрежным ведением дела.

— У вас большой опыт в этих делах, Кэрби,— сказал он.— Как вы приготовляете сахар? Я вижу, у вас только два котла!

— Два служат не хуже двух тысяч, судья! Я ведь не из тех ученых сахароваров, которые готовят сахар для важных господ, но если вам требуется настоящий сладкий кленовый сахар, то я к вашим услугам. Сначала я выбираю деревья, потом делаю зарубки, скажем, в конце февраля, или в горах, в половине марта, когда сок начинает подниматься…

— Но,— перебил Мармадюк,— как вы выбираете дерево? По каким-нибудь внешним признакам?

— Во всяком деле свой толк,— сказал Кэрби, быстро размешивая жидкость в котле.— Вот ведь и то понимать нужно: когда мешать сахар. Все дается практикой. Рим не в один день строился, да и Темпльтон тоже, хотя и живо его оборудовали. Я не стану приниматься за хилое дерево, у которого кора не выглядит гладкой и свежей, потому что деревья так же болеют, как и все другое. Приниматься за больное дерево для добычи сока — все равно, что брать разбитую лошадь под почту или изнуренных волов для возки бревен.

— Все это верно. Но по каким признакам можно узнать болезнь? Как вы отличаете здоровое дерево от больного?

— Как узнает доктор, у кого есть лихорадка, у кого нет? — перебил Ричард.— Он осматривает кожу и щупает пульс.

— Конечно,— подтвердил Билли,— сквайр правильно рассуждает. Я осматриваю дерево и узнаю, здорово ли оно. Но когда сока наберется достаточно, я наполняю котлы и развожу под ними огонь. Сначала я кипячу быстро, но когда сок превратится в патоку, как в этом котле, огонь нужно уменьшить, иначе вы подожжете сахар, а подожженный сахар плохого вкуса, он никогда не бывает сладким. Затем вы переливаете его из одного котла в другой, пока он не сгустится так, что начнет тянуться в нитку,— тут нужен глаз да глаз. Когда он начнет давать зерно, иные осветляют его, подбавляя в форму глины, но это не всегда делается. Так как же, мосье, покупаете?

— Я дам вам, мистер Билли, десять су за фунт.

— Нет, я продаю на наличные, я никогда не меняю мой сахар. Впрочем, для вас, мосье,— прибавил Билли с ласковой улыбкой,— я готов сделать уступку. Я согласен взять галлон рома и полотна на две рубашки, если вы берете и патоку. Патока очень хороша. Я не стану обманывать ни вас, ни других. Лучшей патоки еще не получалось из клена.

— Мосье Лекуа дает вам десять пенсов,— сказал Эдвардс.

— Да,— подтвердил француз,— десять пенни. Благодарю вас, мосье, я всегда забываю английский язык.

Кэрби взглянул на них с некоторым неудовольствием, очевидно подозревая, что они потешаются над ним. Он схватил огромную ложку, торчавшую из котла, и принялся старательно размешивать кипящую жидкость. Затем выхватил полную ложку и, отлив часть жидкости в котел, помахал ею в воздухе, как-будто желая охладить остаток, и, протягивая ложку французу, сказал:

— Попробуйте, мосье, и вы сами скажете, что эта цена дешева. Патока — и та стоит дороже.

Учтивый француз нерешительно приблизил губы к ложке, но, ощутив, что ее края уже остыли, сделал изрядный глоток. Он схватился руками за грудь и устремил отчаянный взор на Елизавету, а затем, как рассказывал позднее Билли, «задрыгал ногами, точно барабанными палками, и принялся ругаться и плеваться по-французски так, что хоть уши заткни. Пусть в другой раз знает, как шутить шутки с дровосеком».

Невинный вид, с которым Кэрби продолжал свое занятие, мог бы обмануть зрителей, если бы простодушие, написанное на его лице, не было разыграно чересчур хорошо, чтобы быть естественным. Присутствие духа и сознание приличий скоро вернулись к мосье Лекуа. Он извинился перед дамами за свою несдержанность и, усевшись на лошадь, отъехал в сторону, где и оставался все остальное время. Шутка Кэрби положила конец всяким дальнейшим коммерческим переговорам. Мармадюк ходил по роще, осматривал деревья и возмущался небрежностью, с какой велось производство сахара.

— Досадно видеть хищничество здешних поселенцев,— сказал он.— Они губят добро без всякого сожаления. Вас тоже можно упрекнуть в этом, Кэрби! Вы наносите смертельные раны деревьям, хотя было бы довольно самого легкого надреза. Я серьезно прошу вас помнить о том, что понадобились столетия, чтобы вырастить эти деревья, и если мы их погубим, то уже не восстановим.

— Это меня не касается, судья,— возразил Кэрби.— Мне кажется, впрочем, что чего-чего, а деревьев в этих горах хоть отбавляй. Я своими руками вырубил полтысячи акров в штатах Вермонт и Йорк, а надеюсь вырубить и всю тысячу, если только буду жив. Рубка — мое настоящее занятие, и я бы другого не хотел, но Джаред Рэнсом говорит, что, по его соображениям, на сахар будет большой спрос в нынешнем году, потому что в поселке прибавилось много новых жителей. Вот я и взялся за это дело.

— Да, пока в Старом Свете свирепствуют войны,— отвечал Мармадюк,— в Америке не будет недостатка в поселенцах, а стало быть, и цены будут хорошие.

— И выходит, что нет худа без добра, судья! Но я не понимаю, почему вы так заботитесь об этих деревьях, словно о родных детях. Лес только тогда и хорош, когда его можно рубить. Я слыхал от поселенцев из старых стран, что тамошние богатые люди берегут большие дубы и вязы, каждый из которых дал бы боченок поташа, и оставляют их вокруг своих домов и ферм для красоты. По-моему, никакой красоты нет в стране, которая заросла деревьями. Пни другое дело, потому что они не преграждают дороги солнечным лучам.

— Мнения на этот счет расходятся,— сказал Мармадюк,— но я желал бы сберечь здешние леса не ради их красоты, а ради их пользы. Мы истребляем деревья, как будто они могут вырастать снова в один год. Впрочем, закон скоро примет под свою охрану не только леса, но и дичь, которая в них водится.

С этим замечанием Мармадюк сел на лошадь, и кавалькада тронулась дальше. Билли Кэрби остался в лесу продолжать свое занятие. Елизавета повернула голову, когда всадники достигли места, где начинался спуск с горы, и ей показалось, что огни, мерцавшие под огромными котлами, шалаш, покрытый древесной корой, гигантская фигура, усердно размешивавшая сироп, переходя от одного котла к другому, все это на фоне мощных деревьев с их зарубками и желобами напоминает картину первобытной жизни человечества. Эти иллюзии разрушил мощный голос Кэрби, затянувшего другую песню, такую же нелепую, как первая.

Глава XXI

Пути сообщения в Отсего, за исключением больших дорог, были в те времена не лучше лесных тропинок. Огромные деревья подступали к самым колеям и не пропускали солнечных лучей, а медленность испарений и толстый слой растительных остатков, покрывавший всю почву, делали ее довольно зыбкой. Бугры и овраги, огромные корни выдававшиеся над землей, частые пни не только затрудняли проезд, но даже делали его небезопасным. Эти многочисленные препятствия, которые испугали бы непривычного человека, не смущали, однако, местных жителей, спокойно предоставлявших лошадям пробираться по неровному пути. Во многих местах только отметки на деревьях да иногда пень сосны, срубленной у самых корней, разбегавшихся на семь метров во все стороны, указывали дорогу.

По такой дороге шериф вел своих друзей, когда они спустились по тропинке из кленовой рощи и проехали по мосту, перекинутому через небольшой поток. Бревна моста местами разъехались, образуя зияющие пустоты. Лошадь Ричарда, опустив морду, осторожно пробралась по мосту, но кровная кобыла мисс Темпль пренебрегала такими предосторожностями. Она сделала два-три шага и, дойдя до самого широкого провала, перескочила через него с легкостью белки, повинуясь уздечке и хлысту своей всадницы.

— Тише, тише, дитя мое! — крикнул Мармадюк, следовавший за ней так же осторожно, как Ричард.— В нашей местности не приходится гарцевать. По этим дорогам нужно ездить с осторожностью. Ты можешь показывать свое искусство в верховой езде на равнинах Нью-Джерси, но среди холмов Отсего от него приходится отказаться на время.

— В таком случае мне незачем садиться на лошадь, дорогой папа,— возразила дочь.— Если я буду дожидаться, пока в этой дикой стране заведутся хорошие дороги, то успею состариться, и все равно должна буду отказаться от верховой езды.

— Не говори этого, дитя мое,— возразил отец,— а подумай о том, что если ты будешь рисковать, как при переезде через мост, то едва ли доживешь до старости, и твоему отцу придется оплакивать свою Елизавету. Если бы ты видела, как я, эту местность в девственном состоянии и следила бы за быстрыми изменениями, которые она пережила с тех пор, как в ней появились люди, ты бы не была так нетерпелива.

— Мне помнится, вы рассказывали о своей первой поездке в эти леса, но этот рассказ побледнел и сменился с другими воспоминаниями детства. Кажется, эта страна была в то время еще более угрюмой и дикой, чем сейчас. Расскажите, дорогой папа, как вы решились на это путешествие и что испытали при этом?

— Ты была еще очень мала, дитя мое, когда я оставил тебя с твоею матерью и совершил поездку в эти пустынные горы,— сказал Мармадюк.— Мне пришлось испытать лишения, голод и болезни, прежде чем удалось заселить эту дикую страну, но, по крайней мере, сейчас не приходится жаловаться на неудачу моих замыслов.

— Голод! — воскликнула Елизавета.— Я считала эту страну обетованной землей. Неужели вам приходилось страдать в ней от голода?

— И очень,— отвечал судья.— Те, кто видят теперь эти тучные поля, обильные урожаи и обозы со всякого рода продуктами, которые тянутся отсюда зимой, с трудом поверят, что еще немного лет тому назад обитатели этих лесов с трудом поддерживали жизнь своих семей плодами лесных деревьев и охотою на дичь.

— Да, да! — подтвердил Ричард, услышавший последние слова.— Это было голодное время, кузина Бесс! Я отощал, как дикая кошка, и побледнел, точно от лихорадки. Мосье Лекуа сморщился, как высохшая тыква, и мне кажется, мосье, что вы до сих пор не совсем оправились. Бенджамен всех труднее выносил голод и клялся, что предпочел бы половинный рацион на корабле. Бенджамен мастер клясться, когда ему приходится голодать. Я было совсем собрался покинуть тебя, Дюк, и отправиться в Пенсильванию нагуливать жир. Но мы дети родных сестер, и я решил, что останусь жить или умереть вместе с тобой.

— Я помню твою дружбу,— сказал Мармадюк,— и наше родство.

— Но, дорогой папа,— с удивлением допытывалась Елизавета,— как же вы страдали? А плодородная долина Могаука? Разве нельзя было получать съестные припасы оттуда?

— Это был голодный год. Цены на хлеб страшно поднялись в Европе, и спекулянты постарались прибрать зерно к рукам. Эмигранты, двигавшиеся с востока на запад, проходили по долине Могаука и истребляли все, точно саранча. Сколько раз мне случалось видеть, как рослый молодец, сгибаясь под тяжестью мешка с мукою, тащил его с Могаука по горным тропинкам своей голодной семье. Это было детство нашего поселка. У нас не было ни мельниц, ни зерна, ни дорог, ни расчисток. Возрастало только число ртов, которые нужно было кормить, так как приток поселенцев не ослабевал. Напротив, нужда, господствовавшая на востоке, увеличивала число переселенцев.

— Как же, дорогой папа, ты справился с этим бедственным положением? — спросила Елизавета.

— Да, Елизавета,— отвечал судья после минутного молчания, охваченный нахлынувшими воспоминаниями.— Сотни людей в это ужасное время ждали от меня хлеба. Страдания их семей и мрачные перспективы, открывавшиеся перед нами, убивали предприимчивость и энергию моих поселенцев. Голод гнал их в леса за пищей, но к вечеру они возвращались с отчаянием в душе, изнуренные и ослабевшие. Бездействовать не приходилось. Я закупил партию зерна в Пенсильвании. Его нагрузили в Альбани и доставили вверх по Могауку в лодках. Оттуда оно было доставлено на лошадях и роздано моим поселенцам. Сделали сети и ловили рыбу в реках и озерах. Нам помог также случай: огромная стая сельдей, сбившись с своего обычного пути, поднялась на пятьсот миль по Сосквеганне и почти наполнила озеро. Мы выловили их и роздали семьям вместе с порциями соли. С этого момента наши бедствия кончились.

— Да,— воскликнул Ричард,— и мне было поручено раздавать рыбу и соль! Когда бедняги явились за своими порциями, Бенджамен, который был моим помощником, должен был протянуть веревку между мною и ими, потому что они питались перед тем только диким луком и пропахли им насквозь. Вы были еще ребенком, Бесс, и ничего не знали об этом, так как мы позаботились избавить вас и вашу мать от всяких страданий. В этот год мне пришлось пожертвовать всеми моими свиньями и индейками.

— Да, Бесс,— продолжал судья более веселым тоном,— кто знает о заселении новой страны только понаслышке, тот не представляет себе, каких страданий и трудов оно стоило. Этот округ кажется тебе некультурным и диким, а посмотрела бы ты, каким он был, когда я впервые явился на эти холмы! Я оставил свою партию утром подле фермы в Вишневой долине, а сам проехал верхом по оленьей тропе на вершину горы, которую назвал Горой Видения, потому что вид, который открывается с нее, показался мне грезой. Я взобрался на дерево, уселся на ветку и просидел более часа, рассматривая эту безмолвную пустыню. Всюду мои глаза встречали только дремучие леса. Единственным открытым пространством была поверхность озера, блестевшая, как зеркало. Я видел на нем мириады водяных птиц, которые прилетают и отлетают в известное время года. Со своего наблюдательного пункта я заметил медведицу с медвежатами, спустившуюся к озеру напиться. Видел оленей, пробегавших по лесу, но нигде мне не попадались следы человека. Ни хижины, ни дороги, ни единого возделанного клочка земли. Ничего, кроме гор и лесов, таких дремучих, что даже Сосквеганна скрывалась в их чаще.

— Вы провели и ночь один? — спросила Елизавета.

— Нет, дитя мое,— отвечал отец.— Полюбовавшись этой картиной со смешанным чувством удовольствия и грусти, я слез со своей вышки и спустился к озеру. Предоставив лошади щипать траву, я исследовал его берега и то место, где теперь стоит Темпльтон. Громадная сосна росла на месте моего теперешнего дома. От нее до озера тянулась прогалина, образовавшаяся вследствие бурелома, так что мне открывался свободный вид на озеро. Под этим деревом я расположился закусить и, кончая мой скромный обед, заметил дымок, курившийся под горой на восточном берегу озера. Это был первый признак соседства человека, который я встретил здесь. С большим трудом я добрался до этого места и нашел бревенчатую хижину у подошвы обрыва, по всем признакам, обитаемую, хотя в ней никого не было…

— Это была хижина Кожаного Чулка? — быстро сказал Эдвардс.

— Да. Хотя я сначала принял ее за индейскую хижину. Но пока я бродил вокруг нее, появился Натти, тащивший только что убитого оленя. Тут-то мы и познакомились. Раньше я никогда не слыхал, что кто-нибудь обитает в здешних лесах. Он достал челнок из коры и перевез меня на ту сторону, где я привязал свою лошадь. Затем он указал мне место, где ее можно было оставить на ночь. Я же переночевал в его хижине.

Мисс Темпль была так поражена глубоким вниманием Эдвардса к этому рассказу, что забыла предложить новый вопрос, ко молодой человек сам продолжал разговор, спросив:

— А как вас принял Кожаный Чулок, сэр?

— Просто, но приветливо. Только поздно вечером, когда он узнал мое имя и цель моего появления здесь, эта приветливость уменьшилась, лучше сказать, совсем исчезла. Кажется, он считал появление поселенцев посягательством на его права, потому что выразил большое неудовольствие по поводу всего услышанного, хотя в очень неясных и смутных выражениях. Я не понял толком его замечаний, но предполагал, что они относились к нарушению его охотничьих прав.

— Вы уже купили тогда эти земли, или осматривали их с целью купить? — спросил Эдвардс довольно резко.

— Они были моими уже несколько лет. Я посетил озеро с целью устроить здесь поселение. Натти отнесся ко мне гостеприимно, но холодно, после того, как узнал о цели моего прибытия. Как бы то ни было, я переночевал в его хижине на медвежьей шкуре, а утром присоединился к своей партии.

— Он ничего не говорил о правах индейцев, сэр? Насколько я знаю, Кожаный Чулок не признает за белыми права на обладание этой страной.

— Я припоминаю, что он говорил о них, но в очень неясных выражениях, так что я плохо понял его, а может быть, и забыл его слова. Права индейцев прекратились еще с прошлой войны, и, во всяком случае, эти земли принадлежат мне в силу патента, выданного королевским правительством и подтвержденного конгрессом, так что ни один суд в стране не может отрицать моего права.

— Без сомнения, сэр, ваше право законно,— холодно сказал молодой человек, задерживая своего коня и прекращая разговор.

Вскоре они достигли пункта, с которого открывался прекрасный вид. Это был один из тех живописных ландшафтов, свойственных Отсего, которые требуют мягких летних тонов и красок, чтобы проявиться во всей своей красоте. Мармадюк заранее предупредил свою дочь, что в это время года эффект будет очень не полон. Ограничившись беглым осмотром, компания повернула домой.

— Весна самое неприятное время года в Америке,— сказал судья,— а в особенности в этих горах.

Веселье и оживленная беседа вскоре сменились молчанием и задумчивостью. На небе стали сгущаться тучи, быстро собираясь со всех сторон, несмотря на отсутствие ветра.

Проезжая по расчистке, встретившейся на их пути, судья указал дочери на признаки приближающейся бури. Снег уже падал на холмах, окаймлявших озеро с севера, и вскоре все почувствовали приближение северо-западного ветра.

Всадники подгоняли лошадей, но плохая дорога не допускала быстрой езды, и местами приходилось пробираться шагом. Ричард ехал впереди, за ним — мосье Лекуа, за ним — Елизавета. Мармадюк следовал за своею дочерью, давая ей по временам предостерегающие советы относительно управления лошадью. Эдвардс ехал рядом с Луизой Грант, которая не была привычна к верховой езде и чувствовала робость в этом дремучем лесу, куда едва проникали солнечные лучи. Буря еще не дошла до места, где они ехали, но зловещая тишина, предшествующая ей, возбуждала более жуткое чувство, чем сама буря. Внезапно раздался голос Эдвардса, звучащий смертельной тревогой.

— Дерево! Дерево! Гоните, шпорьте коней! Дерево! Дерево!

— Дерево! Дерево! — отозвался Ричард, хлестнув коня с такой силой, что тот сделал саженный прыжок, подняв целый столб грязи и брызг.

— Дерево! Дерево! — повторил француз, согнувшись над шеей лошади, зажмурив глаза и колотя ногами по бокам животное, которое с изумительной быстротой устремилось за конем Ричарда.

Елизавета удержала свою кобылу и оглянулась, бессознательно отыскивая причину опасности, когда услышала страшный треск, нарушивший лесную тишину. В то же мгновение Мармадюк схватил под уздцы лошадь девушки и заставил ее рвануться вперед.

Каждый из компании невольно нагнулся над седлом. Треск сменился звуком, напоминавшим свист ветра, за которым последовал страшный грохот. Казалось, сама земля задрожала от падения лесного гиганта.

Убедившись с одного взгляда, что его дочь и бывшие впереди остались невредимыми, судья Темпль оглянулся в смертельном беспокойстве, желая узнать, что сталось с остальными. По ту сторону дерева молодой Эдвардс, откинувшись на седле, изо всех сил натянул рукой поводья своего коня, а правой — поводья лошади мисс Грант. Обе лошади дрожали всем телом и храпели от ужаса. Луиза выпустила поводья и закрыла руками лицо, наклонившись над седлом.

— Целы ли вы? — крикнул встревоженный судья.

— Целы! — отвечал молодой человек.— Но если бы у дерева были сучья, мы бы погибли…

Он остановился, заметив, что Луиза покачнулась на седле. Если бы он не поддержал ее, она упала бы на землю. С помощью Елизаветы Луизу скоро удалось привести в чувство, а немного оправившись, она снова уселась на лошадь и могла продолжать путь, поддерживаемая с одной стороны судьей Темплем, а с другой — Эдвардсом.

— Внезапное падение дерева.— сказал Мармадюк,— самый опасный случай в лесу, так как его нельзя предвидеть. Оно случается при отсутствии ветра и без всякой видимой причины.

— Причина падения деревьев очевидна, судья Темпль,— сказал шериф,— дерево стареет, гниет и ослабевает от морозов, пока линия, проведенная через центр его тяжести, не очутится вне его основания. Тогда оно непременно должно упасть; это можно доказать с математической достоверностью. Я изучал математику…

— Совершенно верно, Ричард,— перебил Мармадюк,— твое рассуждение вполне правильно и, если память меня не обманывает, ты слышал его от меня же. Но как остеречься от этой опасности? Не можешь же ты, гуляя по лесу, измерять основания и вычислять центр тяжести деревьев? Ответь мне на это, дружище Джонс, и ты окажешь большую услугу стране.

— Ответить тебе на этот вопрос, дружище Темпль? — возразил Ричард.— Образованный человек сумеет на все ответить, сэр! Ведь падают только гнилые деревья,— стало быть, не подходи к гнилым деревьям и будешь цел и невредим.

— Ну это значило бы совсем не ходить в лес,— отвечал Мармадюк,— к счастью, ветры обыкновенно освобождают леса от этих опасных деревьев, и очень редко случается, чтобы подгнившее дерево падало само собой.

Луиза к этому времени оправилась настолько, что компания могла ускорить путь. Еще задолго до того, как они добрались до дому, их захватила буря, и когда они слезали у подъезда «замка», мантильи дам и пальто мужчин были покрыты снегом. Когда Эдвардс помогал Луизе сойти с лошади, девушка крепко пожала ему руку и прошептала:

— Теперь, мистер Эдвардс, и отец и дочь обязаны вам жизнью!

Буря продолжалась весь день, и задолго до заката солнца все признаки весны исчезли. Озеро, горы, деревья и поля снова оделись сверкающим покровом снега.

Глава XII

До конца апреля погода оставалась переменчивой. Иногда свежий весенний воздух проникал в долину и вместе с благотворным солнцем будил дремлющие силы растительного мира; но на другой день холодный северный ветер проносился над озером, уничтожая всякие признаки весны. Снег, однако, сошел окончательно. Всюду были видны поля с разбросанными по ним обугленными черными пнями,— горделивыми остатками лесных гигантов.

Началась распашка нови, и дымки сахароваров уже не поднимались над кленовыми рощами. Озеро утратило красоту блестящего ледяного поля, но темная, набухшая от воды масса полурастаявшего льда еще скрывала его воды. Пролетали большие стаи диких гусей, которые кружились над озером, видимо, отыскивая свободное местечко для отдыха, и, не найдя его, продолжали свой путь на север, наполняя воздух нестройным криком.

В течение недели озеро Отсего оставалось в нераздельном владении пары орлов, которые поместились в центре его ледяного покрова. Стаи перелетных птиц, замечая присутствие этих владык воздушного царства, огибали озеро, направляясь через холмы, где в случае опасности они могли укрыться в лесах. Орлы презрительно следили за ними, подняв к небу свои белые, лысые головы.

На южном конце озера, вокруг темного пятна, где быстрое течение реки не давало воде замерзнуть даже зимою, постепенно образовалась полынья. Ледяное поле мало-помалу отступало к северу и, наконец, поддалось совместному действию волн и ветра, разом треснуло по всем направлениям и рассыпалось на мелкие льдины, которые понеслись по течению. Когда последняя глыба льда исчезла из вида, орлы поднялись в облака, а пенистые барашки весело заплясали на поверхности воды.

На другое утро Елизавета проснулась от щебетания ласточек, которые уже начали вить гнезда под крышей дома, и криков Ричарда, стучавшего в дверь:

— Вставайте, вставайте, сударыни! — кричал он.— На озере появились чайки, а небо сплошь покрыто голубями. Вы можете смотреть целый час и не найдете отверстия, чтобы увидеть солнце. Вставайте, лентяйки! Бенджамен приготовил всю амуницию, и мы ждем только вас, чтобы позавтракать и отправиться в горы стрелять голубей.

Этот настоятельный призыв не вызвал отказа, и через несколько минут мисс Темпль и ее подруга уже были внизу. Двери залы были отворены настежь, и свежий, мягкий весенний воздух свободно проникал в нее. Все, уже готовые к отъезду, с нетерпением ждали завтрака. Джонс то и дело подбегал к южным дверям и кричал:

— Взгляните, кузина Бесс! Взгляните, Дюк! Голуби тронулись с юга! Их все больше и больше каждую минуту. Посмотрите, какая стая — конца не видно! Здесь хватило бы пищи, чтобы прокормить армию в течение целого месяца, и перьев, чтобы набить перины для всего графства! В поход! В поход! Кузина Бесс, мне не терпится задать им перцу!

По-видимому, это желание разделяли также Мармадюк и Эдвардс, так как зрелище для охотника было, действительно, возбуждающее. Они поспешили проститься с дамами, позавтракав на скорую руку.

Если небо кишело голубями, то и деревня кишела мужчинами, женщинами и детьми. Всевозможное огнестрельное оружие виднелось в их руках, от французской канардьеры, с дулом почти в два метра длиною, до обыкновенного пистолета, а многие из детей вооружились самодельными луками.

Поселок и кишевшая в нем жизнь испугали птиц и заставили их отклониться от прямой линии своего полета в сторону гор, вдоль которых они неслись плотными массами, изумляя быстротой полета и своим невероятным количеством.

По склону горы, спускавшемуся к берегам Сосквеганны, пролегала большая дорога, по обеим сторонам которой были в самом начале сделаны широкие расчистки. На этих расчистках разместились стрелки и охота началась.

Среди охотников виднелась высокая, тощая фигура Кожаного Чулка, который расхаживал по полю с ружьем на плече, по-видимому, в качестве простого зрителя. Его собаки следовали за ним, обнюхивали раненых или убитых птиц, падавших с высоты, и, не прикасаясь к ним, жались к ногам своего хозяина, как будто разделяя его негодование по поводу этой варварской бойни, а не охоты.

Выстрелы раздавались все чаще один за другим, по мере того, как появлялись новые стаи голубей. Стрела, пущенная наудачу, находила свою жертву в стае, и так многочисленны были птицы, так низко они летели, что люди, взобравшиеся повыше по склону горы, убивали их длинными шестами.

Все это время Джонс, пренебрегавший такими жалкими и обычными средствами истребления, хлопотал с Бенджаменом, приготовляясь к более серьезной атаке. В числе реликвий старых военных экспедиций в западную часть Нью-Йорка в Темпльтоне оказался маленький фальконет, стрелявший однофунтовыми ядрами. Он был брошен отрядом во время экспедиции против индейцев, вероятно, вследствие затруднительности перевозки по почти непроходимой местности.

Эту маленькую пушку очистили от ржавчины, поставили на новый лафет и привели в исправное состояние… Фальконет был привезен на открытую поляну, которую шериф нашел наиболее подходящим местом для установки батареи, и мистер Помпа принялся заряжать ее. Несколько пригоршней утиной дроби были забиты в дуло, и дворецкий объявил, что орудие готово.

Вид этого орудия привлек толпу праздных зрителей, главным образом ребятишек, оглашавших воздух радостными криками. Орудие было установлено в нужном положении, и Ричард, взяв щипцами раскаленный уголь, уселся на пне, терпеливо поджидая стаи, достойной его внимания.

Количество птиц было так громадно, что ружейный огонь и крики ребятишек заставляли только небольшие стайки птиц отделяться от главной массы, которая продолжала нестись над долиной, как-будто все пернатое царство устремилось по этому пути. Никто не подбирал убитых птиц, которыми уже почти сплошь было покрыто поле.

Кожаный Чулок оставался негодующим, но молчаливым зрителем бойни. Однако, увидев фальконет, он не вытерпел.

— Вот что значит заселение страны,— сказал он.— Сорок лет я наблюдаю здесь пролет голубей, и пока не было ваших расчисток, никто их не трогал и не обижал. Я любил их компанию, потому что они никому не вредят. Это такие же безобидные существа, как полосатый уж. Но теперь мне становится тяжело на душе, когда я вижу их стаи, так как я знаю, что это вызовет пальбу всей деревенской оравы. Вон и мистер Оливер не лучше других: палит себе в стаю, точно в отряд мингов!

Среди охотников находился Билли Кэрби, вооруженный старым мушкетом. Он даже не смотрел на птиц, а непрерывно заряжал и стрелял вверх, так что голуби валились ему на голову. Он слышал слова Натти и взял на себя труд ответить:

— А! Старый Кожаный Чулок! — воскликнул он.— Что вы там расхныкались о голубях? Если бы вам приходилось, как мне, по два и по три раза пересевать пшеницу из-за того, что они сожрали все зерно, вы бы не стали жалеть этих чертей. Ура, ребята, действуй! Это лучше, чем стрелять в голову индейки, старина!

— Может быть, это лучше для вас, Билли Кэрби,— возразил с негодованием старый охотник,— и для всех, кто не умеет ни зарядить винтовки, ни прицелиться, как следует. Стыдно стрелять в такую стаю. Это делает только тот, кто не умеет убить отдельную птицу. Если человеку хочется голубятины,— что ж? Конечно, голубь, как и все прочие твари, предназначается для еды человека, но нехорошо убивать двадцать, чтобы съесть одного. Когда мне понадобится голубь, я иду в лес, выбираю любого по своему вкусу и убиваю его, не тронув перышка на остальных, хотя бы их целая сотня сидела на том же дереве. Вам этого не сделать, Билли Кэрби, и не пробуйте!

— Что вы толкуете, старый сморчок! Высохший пень! — крикнул Билли.— Вы загордились с тех пор, как убили индейку. Вот отдельный голубь, посмотрим, кто его уложит!

Действительно, один голубь, испуганный выстрелами, отбился от стаи и летел поперек долины к месту, где стояли спорившие, с быстротой молнии рассекая воздух. К несчастью для дровосека, он не рассчитал времени и дернул собачку в тот самый момент, когда голубь находился над его головой. Он промахнулся, и птица продолжала лететь с прежней быстротой.

Натти выждал момент, когда испуганная птица находилась на одной линии с его глазом над озером, быстро вскинул ружье и выстрелил. Голубь перевернулся в воздухе и упал в воду с перебитым крылом. Собаки Натти бросились за ним, и через минуту сука принесла еще живую птицу. Слух об этом удивительном искусстве быстро распространился по всему полю и собрал охотников вокруг Кожаного Чулка.

— Как,— сказал Эдвардс,— неужели вы попали в голубя пулей налету?

— Убивал же я гагар, которые ныряют быстрее молнии,— возразил охотник.— Гораздо лучше убить одну, какую вам нужно, не растрачивая пороха и свинца, чем палить так бессовестно в массу. Но я пришел за птицей, и вы знаете, мистер Оливер, зачем мне нужна мелкая дичь. Теперь я добыл голубя и пойду домой, потому что мне противно смотреть на это истребление.

— Ты правду говоришь, Кожаный Чулок,— воскликнул Мармадюк,— и я начинаю думать, что пора положить конец этому истреблению!

— Пользуйтесь, но не уничтожайте! Разве леса не для того созданы, чтобы давать приют зверям и птицам, и чтобы человек, который нуждается в их мясе, шкурах или перьях, мог находить их там? Но я пойду домой с моей добычей. Я не хочу дотрагиваться до этих бедных существ, которые валяются здесь на земле и смотрят на меня так, как будто им не хватает только языка, чтобы высказать свои мысли.

С этими словами Кожаный Чулок вскинул ружье на плечо и вместе со своими собаками пошел через расчистку, стараясь не наступить на раненую птицу. Вскоре он исчез в кустах на берегу озера.

Если упреки Натти произвели известное впечатление на судью, то для Ричарда они пропали даром. Он воспользовался сборищем охотников, чтобы подготовить общую атаку. Выстроив их в боевую линию по обеим сторонам своего фальконета, он рекомендовал им дождаться сигнала.

— Терпение, ребята! — говорил Бенджамен в качестве адъютанта.— Терпение, голубчики, а когда сквайр Джонс подаст сигнал стрелять, палите всем бортом! Смотрите же, цельтесь ниже, ребята, и вы пустите ко дну всю стаю.

— Целиться ниже! — крикнул Кэрби.— Слушайте этого болвана! Если мы будем целиться ниже, то попадем в пни, а не в голубей.

— Что вы понимаете, пентюх? — крикнул Бенджамен.— Что вы понимаете, тюлень? Разве я не прослужил пять лет на «Боадицее» и не слыхал, как капитан приказывал целиться ниже, чтобы пробить кузов корабля? Не стреляйте, ребята, дожидайтесь сигнала!

Более авторитетный голос Ричарда, потребовавший внимания, положил конец шуму и хохоту охотников.

Уже несколько миллионов голубей пролетели над Темпльтонской долиной, но такой чудовищной стаи, какая приближалась в настоящую минуту, еще не было. Она простиралась от горы до горы в виде сплошной сизой массы, и глаз тщетно искал ее окончания над южными холмами. Передние ряды этой живой колонны расположились почти прямой линией — так правилен и ровен был полет. Даже Мармадюк забыл о словах Кожаного Чулка при ее приближении и прицелился вместе с остальными.

— Пли! — крикнул шериф, поднося уголь к запалу пушки.

Так как половина заряда Бенджамена вылетела из отверстия запала, то ружейный залп предшествовал выстрелу орудия. Этот залп заставил переднюю часть стаи метнуться вверх, но в то же мгновение массы, следовавшие за нею, заняли ее место, и, когда клуб белого дыма вылетел из жерла фальконета, птицы находились как раз над орудием.

Грохот выстрела раскатился в горах бесчисленными отголосками и постепенно замер вдали, а стаи испуганных голубей сбились на мгновение в беспорядочную массу. Они метались во все стороны, не осмеливаясь продолжать свой путь, когда внезапно несколько вожаков свернули в сторону деревни, и сотни тысяч последовали за ними, оставляя восточную сторону равнины своим врагам.

— Победа! — воскликнул Ричард.— Победа! Мы прогнали врагов с поля.

— Не совсем так, Дик,— сказал Мармадюк,— поле покрыто ими, и, подобно Кожаному Чулку, я вижу со всех сторон испуганные глаза этих невинных птиц. Добрая половина тех, которые упали, еще жива. Я думаю, что пора кончать охоту, если это охота!

— Охота! — воскликнул шериф.— Знатная охота! Мы набили их несколько тысяч, и всякая старуха в деревне может печь пироги с голубями, если потрудится нагнуться.

— К счастью, мы отогнали птиц с этой стороны долины,— сказал Мармадюк,— и бойня по необходимости должна прекратиться. Ребята, я вам дам по сикспенсу²⁸ за сотню голубиных голов. Принимайтесь за дело и тащите их в деревню.

Это предложение заставило ребятишек немедленно приняться за работу. Мертвым и раненым птицам безжалостно свертывали шеи. Судья Темпль отправился домой с тяжелым чувством, которое многие испытывали раньше его. Телеги были нагружены птицами.

После этого первого «охотничьего подвига» стрельба по голубям сделалась постоянным занятием на весь остальной сезон.

Глава XXIII

Весна быстро вступала в свои права. Дни стояли теплые, ночью было свежо, но заморозки прекратились. Козодой²⁹ издавал свои унылые крики на берегу озера. Кустарники и рощи оживились пением бесчисленных птиц. Американский тополь оделся дрожащей листвой. Склоны холмов утратили бурую окраску, а темная зелень хвойных деревьев резко выделялась на светлом фоне молодой листвы. Даже почки поздно распускающегося дуба набухли, предвещая близкое лето. Степная Цапля, подстерегая добычу, разгуливала по отмелям Отсего.

Это озеро славилось своей рыбой и, как только сошел лед, множество челнов было спущено на воду, и рыбаки закидывали удочки в самые глубокие омуты.

Но ловля на удочку нетерпеливым поселенцам казалась чересчур медлительной и неблагодарной. Как только наступило время, когда закон, проведенный судьею Темплем, разрешал ловлю неводом, шериф объявил, что намерен воспользоваться первой темной ночью, чтобы попытать счастья.

— Вы тоже отправитесь с нами, кузина Бесс,— прибавил он, изложив свой план,— и мисс Грант, и мистер Эдвардс. Я покажу вам, что такое рыбная ловля. Это — не та канитель, которой забавляется Дюк, когда ловит на удочку форель. Жарится по целым часам на солнцепеке или мерзнет зимою над прорубью, а глядишь, в награду за все мучения не поймает ни единой рыбки. Нет, нет, дайте мне хороший невод, хороших гребцов, чтобы завозить его, Бенджамена, в рулевые, и мы вытащим разом несколько тысяч. Вот что я называю рыбной ловлей!

— Ах, Дик! — воскликнул Мармадюк.— Ты не знаешь, какое удовольствие удить рыбу, иначе ты относился бы к ней бережнее. Я видел, как после одной из твоих ловлей неводом на берегу осталось столько рыбы, что ее хватило бы на прокормление десяти голодающих семей.

— Я не стану спорить, судья Темпль! Сегодня ночью я отправляюсь на рыбную ловлю и приглашаю всех отправиться со мною, а там пусть сами решают, кто из нас прав.

Весь остаток дня Ричард посвятил приготовлениям к этой экспедиции.

Как только угасли последние лучи солнца и луна бросила свой отблеск на землю, рыболовы отправились в лодке к назначенному пункту на западном берегу озера на расстоянии полумили от деревни. Мармадюк с дочерью, ее подругой и молодым Эдвардсом собирались отправиться туда пешком, так как почва к этому времени просохла, и прогулка обещала быть приятной и легкой. Они следили глазами за удаляющейся лодкой, пока она не исчезла в тени западных холмов. Расстояние от сборного пункта по берегу составляло не менее мили.

— Пора в путь,— сказал Мармадюк,— луна сядет прежде, чем мы будем на месте, а тогда начнется чудесная ловля Дика.

Вечер был теплый и после долгой и суровой зимы казался восхитительным. Довольные прекрасной погодой и предстоящим развлечением, молодые люди зашагали за судьею по берегу Отсего.

— Посмотрите,— сказал Эдвардс,— они уже разводят костер. Сейчас мелькнул огонек и тотчас же исчез, точно светлячок.

— Вот он разгорается! — воскликнула Елизавета.— Можно различить фигуры, движущиеся вокруг огня. Бьюсь об заклад, что это мой нетерпеливый кузен Дкж старается развести огонь, и этот огонь уже померк, как большинство его «блестящих» проектов.

— Ты угадала, Бесс! — сказал ее отец.— Он бросил на костер вязанку хвороста, которая сгорает так же быстро, как вспыхивает. Но это помогло им найти лучшее топливо, так как костер начинает разгораться не на шутку. Теперь это настоящий рыболовный маяк! Посмотрите, какой красивый круг света он бросает на воду.

Появление огня заставило всех ускорить шаги. Когда они остановились над местом, где пристали рыбаки, луна опустилась за верхушки сосен, и свет распространялся только от костра. По совету Мармадюка, его спутники приостановились на минутку послушать разговор собравшихся у костра рыболовов, прежде чем спуститься к ним на берег.

Все рыбаки сидели вокруг огня, за исключением Ричарда и Бенджамена. Джонс уселся на гнилом стволе, который притащили в качестве топлива, а дворецкий стоял, подбоченившись, так близко к костру, что дым по временам застилал его ликующую физиономию.

— Изволите видеть, сквайр,— говорил дворецкий,— для вас, может быть, рыба, которая весит двадцать или тридцать фунтов, кажется важной добычей, но для человека, которому случалось вылавливать акул, это жалкая рыбешка.

— Не знаю, Бенджамен,— возразил шериф.— Улов в тысячу окуней, не считая щук, плотвы, пеструшек, карпов, миног и другой рыбы,— недурной улов. Забавно, конечно, выловить акулу, но на что она годится? А любую из тех рыб, которых я назвал, можно подать на королевский стол.

— Но, сквайр,— возразил Бенджамен,— вникните-ка в философию вещей. Разумно ли ожидать, что в этой луже, где вряд ли найдется такая глубина, чтобы утопить человека, могут жить такие же рыбы, какие попадаются в океане, где, как известно всякому,— то есть всякому, кто был моряком,— водятся киты и кашалоты такой же длины, как самые высокие из здешних сосен?

— Полегче, полегче, Бенджамен! — сказал шериф.— Некоторые из этих сосен имеют в вышину двести футов и больше.

— Двести футов или две тысячи футов, это решительно все равно! — крикнул Бенджамен с таким видом, который показывал, что он не намерен уступать в этом пункте.

В это время Билли Кэрби, огромная фигура которого виднелась по другую сторону костра, покачал головой с очевидным недоверием к словам Бенджамена.

— Я уверен,— сказал он,— что в этом озере достаточно воды для самого громадного кита, какого только можно придумать. Что касается сосен, то по этой части, сдается мне, я кое-что мерекаю. Я думаю, Бенни, что если взять старую сосну, которая стоит в рытвине на горе «Видения»,— вот она, вы можете ее видеть отсюда, потому что луна еще стоит над ее верхушкой,— так если взять эту сосну и опустить ее на дно в самой глубокой части озера, то над ней свободно пройдет самый большой корабль, не задев верхушки.

— А вы видели когда-нибудь корабль, мистер Кэрби? — заорал дворецкий.

— Да, видел,— гордо отвечал Билли.

— Вы видели британский корабль, мистер Кэрби? Английский линейный корабль? Скажите мне, если можете, где это вам случалось видеть правильно построенный, хорошо оснащенный палубный корабль?

Этот вопрос произвел глубокое впечатление на всю компанию, но Билли Кэрби нелегко было запугать, а в особенности иностранцу, которых он недолюбливал. Он выпрямился во весь рост, и когда дворецкий закончил, дал ему, к удивлению присутствующих, следующий энергичный ответ.

— Где? Да хотя бы на Шамплэнском озере. Там есть такие суда, которые дадут десять очков вперед самому крупному английскому кораблю. У них мачты в девяносто футов вышиной, из хорошей кондовой сосны, которую я сам рубил для них в штате Вермонт. Если бы я был командиром такого судна, а вы бы — командиром своей «Болвандицеи», которой вы так хвастаетесь, то я бы вам показал, из какого теста сделан хороший янки и у кого шкура крепче: у вермонтца или англичанина.

Эхо соседних холмов откликнулось на презрительный хохот Бенджамена.

— Спустимся на берег,— шепнул Мармадюк,— иначе у них дойдет до потасовки. Бенджамен бесстрашный хвастун, который никому не уступит, а Кэрби, при всем своем добродушии, беззаботный сын лесов, по мнению которого американец стоит шести англичан. Удивляюсь, что Дик молчит, пора бы ему пустить в ход полномочия шерифа.

Появление судьи Темпля с дамами вызвало если не примирение, то прекращение военных действий. Повинуясь указаниям Джонса, рыбаки приготовились занять места в лодке, где на площадке у кормы лежал приготовленный невод.

Мрак сгустился настолько, что неосвещенные предметы нельзя было различить. У берега вода искрилась и мерцала, озаряемая пламенем костра, бросавшим на нее местами красные дрожащие полосы; но на расстоянии ста футов от костра стоял непроницаемый мрак. Две-три звезды проглядывали сквозь облака, а огоньки в деревне чуть мерцали. По временам, когда огонь разгорался или прояснялся горизонт, можно было различить очертания гор на противоположном берегу озера, но их широкая и густая тень ложилась на озеро, усиливая темноту.

Бенджамен Помпа в подобных случаях исполнял обязанности рулевого и забрасывал сеть, если только сам Ричард не брал на себя этой обязанности. На веслах сидел на этот раз Билли Кэрби и один молодой человек, известный своей силой. Остальные рыбаки находились при неводе. Сделав все распоряжения, Ричард скомандовал: «отчаливать!»

Елизавета следила за лодкой, глядя, как она удалялась от берега, выбрасывая невод. Вскоре лодка исчезла в темноте, и только плеск весел позволял угадывать ее направление.

Из темноты слышался только хриплый голос Бенджамена, отдававшего приказания: «налегай на правое весло», «налегай на левое весло», «греби ровно, ребята», и распоряжавшегося выбрасыванием невода. Эта предварительная операция тянулась довольно долго, так как Бенджамен гордился своим искусством забрасывать невод, да и действительно успех дела зависел от правильного выполнения этой задачи. Наконец, громкий плеск деревянной плахи, служившей поплавком, и раздавшаяся за ним команда: «к берегу» возвестили, что лодка возвращается. Ричард, схватив пылавшую головню, побежал к пункту, где должна была пристать лодка, находившемуся на таком же расстоянии от костра, как и место, откуда она отправилась, только с противоположной стороны.

— Гребите на сквайра, ребята,— сказал дворецкий,— и мы увидим, что водится в этом пруде.

Теперь слышались только быстрые удары весел и шум выбрасываемой веревки. Вскоре лодка вступила в полосу света, а через минуту причалила к берегу. Несколько рук протянулось к веревке, и рыбаки принялись медленно и равномерно вытягивать невод с обоих концов. Ричард стоял в центре, отдавая приказания той или другой группе.

Все обменивались мнениями относительно результатов предприятия: одни уверяли, что невод легок, как перышко, другие, что он так тяжел, словно наполнен корчагами. Веревки были длиною свыше сотни футов, и вытягивание их шло медленно. Сомнение на минуту овладело шерифом, который попробовал сначала один конец, потом другой, чтобы составить собственное мнение.

— Что же это, Бенджамен? — крикнул он после первой пробы.— Вы плохо закинули сеть, я мог бы вынуть ее мизинцем. Веревка совсем не натягивается в моей руке.

— Вы, верно, хотите вытянуть кита, сквайр? — отвечал дворецкий.— Если сеть пуста, то, значит, в этом озере, кроме воды, нет ничего, потому что невод закинут, смею сказать, по всем правилам.

Но Ричард убедился в своей ошибке, увидев перед собой Билли Кэрби, который, стоя по колено в воде и нагнувшись, вытягивал сеть, напрягая свои исполинские силы, так что стоявшим позади него не приходилось ничего делать. Ричард замолчал и побежал к другому концу невода.

— Я вижу поплавки,— закричал он,— сходитесь, ребята! Сходитесь ближе, вылезайте на берег, на берег!

Услышав этот крик, Елизавета стала всматриваться и увидела две плахи, вынырнувшие из темноты. Между тем обе группы сблизились, так что невод образовал нечто вроде длинного и глубокого мешка. Голос Ричарда раздавался все время, подбадривая рыбаков, которым нужно было теперь напрячь все силы.

— Теперь пора, ребята! — кричал он.— Вытягивай концы на землю, и все, что там есть, будет наше!

— Вытягивай! — вторил Бенджамен.— Урра! Го, го, го, го, го, го!

— Вытягивай! — орал Кэрби, работая за четверых, так что задним оставалось только подхватывать веревку, скользившую в его руках.

— Поплавок, ого! — крикнул дворецкий.

— Поплавок, ого! — крикнул Кэрби с другого конца.

Одни ухватились за верхнюю веревку, другие за нижнюю, вытягивая ее с величайшим усердием. Полукруг, образованный грузилами, благодаря которым невод удерживается в вертикальном положении, становился ясно виден зрителям по мере того, как он уменьшался в объеме; плеск и возня в воде обнаруживали присутствие большой добычи, старавшейся вырваться.

— Тащите, ребята! — орал Ричард.— Я вижу большую рыбу, которая старается вырваться. Тащите, тоня богатая; вознаградит за труды!

Теперь можно видеть рыб разных пород, запутавшихся в петлях невода. Вода на небольшом расстоянии от берега точно кипела от движения рыб. Сотни чешуйчатых тел показывались на поверхности воды и блестели при свете костра, но испуганная шумом рыба снова устремлялась на дно, пытаясь вырваться на свободу.

— Ура! — кричал Ричард.— Поддай еще немного, ребята, и победа наша!

— Веселей, ребята, веселей! — кричал Бенджамен.— Я вижу пеструшку величиной с китенка!

— Пошла ты, дрянь,— сказал Билли Кэрби, выбрасывая обратно в озеро мелкую рыбешку, запутавшуюся в петлях невода.— Тащи, ребята, тащи; тут всякой твари по паре, и пусть я прослыву лгуном, если мы не вытащим тысячу штук!

Возбужденный зрелищем добычи и забывая о времени года, Билли бросился в воду, достигавшую ему по пояс, и принялся толкать перед собой невод, наполненный рыбой.

— Тащи веселее, ребята! — крикнул Мармадюк, поддаваясь увлечению минуты и со своей стороны принимаясь вытягивать невод. Эдвардс опередил его, так как зрелище массы рыб, медленно подвигавшейся по песчаной отмели, заставило его присоединиться к рыбакам. Наконец, после больших усилий невод был вытащен на берег, и груда рыбы вытряхнута на песок.

Даже Елизавета и Луиза были взволнованы и обрадованы зрелищем двух тысяч рыб, извлеченных из глубины озера, и лежавших перед ними на песке. Но когда увлечение первого момента прошло, Мармадюк поднял окуня весом фунта в два и, поглядев на него с минуту в меланхолическом раздумье, сказал дочери:

— Это значит безумно расточать дары природы. Эта рыба, которую завтра вечером не захотят есть за беднейшим столом в Темпльтоне, обладает такими качествами, что в других странах считалась бы предметом роскоши. Нет рыбы на свете, которая могла бы сравняться с окунем Отсего в отношении нежности и тонкости вкуса. Впрочем, если можно найти какое-нибудь извинение подобному истреблению рыбы, то именно в отношении окуня. Зимою его охраняет от наших покушений лед, так как он не ловится на удочку; а в летние месяцы он куда-то исчезает. Предполагают, что он удаляется в более глубокие места озера, где вода холоднее; и только весною и осенью, да и то в течение лишь нескольких дней, показывается в таких местах, где его можно ловить неводом. Однако и он уже начинает исчезать благодаря хищническим наклонностям человека.

— Исчезать, Дюк, исчезать! — воскликнул шериф.— Ну, если ты называешь это исчезновением, то я не знаю, что называется появлением. Вон перед тобой добрая тысяча окуней, да столько же разной другой рыбы. Но это твоя обыкновенная манера; у тебя все исчезает, сначала лес, потом олени, потом сахарный клен, и так далее, без конца. Сегодня ты хочешь проводить каналы в стране, где на каждом шагу встречаются озера и реки, только потому, что вода течет не туда, куда тебе надобно; завтра собираешься разыскивать каменный уголь, хотя всякий, кто обладает хорошим зрением,— я говорю: хорошим зрением,— может видеть здесь столько леса, что его хватило бы на отопление всего Лондона в течение пяти лет. Правда, Бенджамен?

— Ну, сквайр,— отвечал дворецкий,— Лондон не маленькое местечко. Но все-таки, смею сказать, леса, который мы видим здесь, хватило бы лондонцам надолго, потому что они жгут главным образом каменный уголь.

— Кстати, по поводу каменного угля, судья Темпль,— перебил шериф,— я намерен сообщить тебе очень важную вещь, но отложу это до завтра. Я знаю, что ты собираешься в восточную часть патента. Я поеду с тобой и покажу тебе одно место, где можно осуществить некоторые из твоих проектов. Теперь мы не будем больше говорить об этом, потому что здесь есть посторонние слушатели, но сегодня вечером, Дюк, мне сообщили секрет, который может обогатить тебя больше, чем все твои владения.

Мармадюк, привыкший к таинственным заявлениям Ричарда, улыбнулся на это сообщение, а шериф, взглянув на него с достоинством, словно сожалея о его маловерии, вернулся к своему делу. Он разделил своих помощников на две группы, из которых одна занялась разборкой рыбы, а другая, под командой Бенджамена,— приготовлением невода для второй тони.

Глава XXIV

Пока рыбаки занимались раскладкой рыбы, Елизавета и ее подруга отошли на некоторое расстояние от них по берегу озера. Дойдя до места, куда не достигал свет от костра, они обернулись и загляделись на оживленную сцену возле костра, озаренную ярким светом.

— Вот сцена, достойная кисти художника! — воскликнула Елизавета.— Посмотрите на фигуру Билли, который с восторгом протягивает огромную рыбу моему кузену, шерифу.

— Вы знаете, что я ничего не понимаю в этих вещах, мисс Темпль!

— Называйте меня по имени,— перебила Елизавета.— Что это за церемония!

— Ну, если я должна высказать свое мнение,— робко продолжала Луиза,— то скажу, что сцена мне кажется действительно живописной. Самодовольство, с каким Кэрби рассматривает рыбу, представляет прекрасный контраст с выражением лица мистера… мистера Эдвардса. Я не знаю, как назвать это выражение, но в нем есть что-то… что-то… вы понимаете, что я хочу сказать, Елизавета!

— Вы приписываете мне слишком много, мисс Грант,— отвечала Елизавета.— Я не умею отгадывать мыслей или истолковывать выражения.

В тоне этих слов не было заметной резкости, или холодности, но тем не менее они положили конец разговору. Девушки пошли по берегу, по-прежнему рука об руку, но в глубоком молчании. Елизавета, быть может, сознавая, что ее последние слова были не совсем мягки, или пораженная новым предметом, представшим перед ее глазами, первая нарушила это неловкое молчание, воскликнув:

— Взгляните, Луиза! Мы не одни. По ту сторону озера, как раз напротив, какие-то рыбаки тоже развели костер. Это должно быть, перед хижиной Кожаного Чулка.

В темноте, которая окутывала восточный берег, ясно виднелся маленький и слабый огонек, который, по-видимому, готов был угаснуть. Они заметили, что он движется, как-будто спускаясь по склону к берегу озера. Здесь спустя некоторое время пламя постепенно разгорелось.

Этот огонь, загоревшийся под обрывом горы, в таком глухом и безлюдном месте, вдвойне заинтересовал зрительниц красотою и странностью своего появления. Он вовсе не походил на большой полыхающий огонь их костра. Он был гораздо светлее и ярче и сохранял свои размеры и форму почти неизменными.

Елизавета улыбнулась, когда ей внезапно пришли в голову вздорные росказни, распространившиеся в деревне насчет Кожаного Чулка. Те же мысли и в ту же минуту пришли на ум и ее спутнице, потому что Луиза прижалась к своей подруге и сказала вполголоса:

— Слыхали вы когда-нибудь странные рассказы о Кожаном Чулке, мисс Темпль? Говорят, будто в молодости он был индейским воином, или, что то же самое, белым союзником дикарей, и будто бы он следовал многим их обычаям в старинных войнах.

— В этом нет ничего невероятного,— отвечала Елизавета.— Он не один был в таком положении.

— Нет, конечно! Но не странно ли, что он принимает такие предосторожности относительно своей хижины? Он никогда не оставляет ее незапертой; и несколько раз, когда дети или даже мужчины из деревни искали у него приюта от бури, он прогонял их с угрозами.

— Это, конечно, не слишком гостеприимно, но надо иметь в виду его отвращение к привычкам цивилизованной жизни. Вы слышали рассказ моего отца несколько дней тому назад о том, как приветливо принял его Кожаный Чулок.

Елизавета помолчала немного и продолжала с лукавой улыбкой, которую ее спутница не могла заметить в темноте:

— Кроме того, у него часто бывает мистер Эдвардс, который, как вам известно, не дикарь.

Луиза не отвечала на эти слова, но продолжала смотреть на предмет, подавший повод к этому разговору. Теперь появилось новое пламя, более бледное, приблизительно такого же диаметра на верхнем конце, но постепенно сходившее на нет внизу. Между ними находилось темное пространство; и второе пламя было на несколько футов ниже первого. Вскоре стало ясно, что это только отражение первого пламени в воде, и что первое пламя двигалось над озером на расстоянии нескольких футов от его поверхности.

— Это что-то непостижимое,— прошептала Луиза, отступая на несколько шагов.

— Прекрасное зрелище! — воскликнула Елизавета.

Теперь ясно можно было различить яркое пламя, плавно скользившее над озером.

— Эй, Натти! Это вы? — крикнул шериф.— Ползите сюда, старина! Я вам дам рыбы, которая годится и для губернаторского стола.

Свет внезапно изменил направление. Длинный, легкий челнок вынырнул из мрака, и красное пламя осветило высокую фигуру Кожаного Чулка, который, стоя в челне, с искусством опытного лодочника действовал длинным багром, пользуясь им, как веслом. На другом конце лодки виднелись смутные очертания человеческой фигуры, действовавшей веслом с уверенностью привычного гребца. В эту минуту Кожаный Чулок пошевелил концом багра сосновый хворост на железной решетке, и вспыхнувшее пламя осветило смуглые черты и черные блестящие глаза могикана.

Лодка скользила вдоль берега, пока не поравнялась с костром, а затем переменила направление и причалила к берегу так быстро и плавно, как будто двигалась сама собой. Движение челна почти не взволновало воды, и когда Натти отступил шага на два к заднему концу, чтобы облегчить высадку, легкое суденышко выдвинулось на песок почти до половины совершенно беззвучно.

— Сюда, могикан,— сказал Мармадюк,— сюда, Кожаный Чулок, нагрузите вашу лодку рыбой! Стыдно бить ее острогой, когда здесь наловлено такое множество, что вся деревня не в состоянии будет съесть ее!

— Нет, нет, судья,— возразил Кожаный Чулок, подходя к тому месту, где была навалена грудами рыба.— Я не хочу участвовать в таком разбое. Я бью острогою угря или форель, когда мне захочется поесть рыбы, но не стану помогать такому бессовестному способу ловли даже за лучшее ружье, которое когда-либо было привезено из старых стран. Если бы у них был мех, как у бобра, или если бы вы могли снимать с них шкуры, как с оленя, у вас было бы хоть какое-нибудь оправдание, но они годны только для еды, а не для каких-нибудь других человеческих нужд, и я нахожу, что бессмысленно ловить больше того, что вы можете съесть.

— Мы с вами рассуждаем одинаково, старина, и я желал бы от души, чтобы мы могли убедить в том же шерифа. Невод в половину этой величины доставил бы в одну тоню запас рыбы на целую неделю для всей деревни.

Кожаный Чулок, по-видимому, вовсе не обрадовался этому сочувствию и, с сомнением покачав головой, ответил:

— Нет, нет! Мы с вами не одинакового мнения, судья, иначе вы не превратили бы охотничьих угодий в расчистки. Притом у вас нет никаких правил в охоте и рыбной ловле; для меня же мясо слаще, если животное имеет шансы спасти жизнь; оттого-то я и бью всегда пулей, хотя бы даже птицу и белку. К тому же и свинец сберегается, потому что, если человек умеет стрелять, то одной пули достаточно для всякого зверя, кроме разве очень живучих.

Шериф с негодованием слушал эти рассуждения и, уложив наконец огромную форель, которую последовательно прикладывал к четырем кучам рыбы, стараясь сделать их ровными, дал волю своему раздражению.

— Очень милый союз, что и говорить! Судья Темпль, землевладелец и собственник местечка, и Натаниэль Бумпо, бродяга, скваттер и заведомый браконьер, толкуют о сохранении дичи в стране! Но, Дюк, по-моему, коли ловить рыбу, так ловить, а потому, ребята, отправляйтесь за второй тоней, а утром мы пришлем телеги и фургоны за добычей.

Мармадюк, по-видимому, убедился, что спорить с шерифом бесполезно, и отошел от костра к тому месту, где стоял челнок охотников и куда уже подошли дамы и Оливер Эдвардсс.

Любопытство привлекло девушек к челну, но юношей руководили другие причины. Елизавета рассматривала легкие ясеневые планки, обшитые корою, удивляясь, как может человек доверять свою жизнь такой хрупкой скорлупке. Но молодой человек объяснил ей достоинства челна и его полную безопасность при умелом управлении, и с таким жаром распространялся о прелестях охоты с острогой, что ей захотелось испытать это развлечение. Она даже рискнула обратиться с этим предложением к отцу.

— Если молодая леди желает посмотреть,— подхватил Бумпо,— как старик будет бить острогою рыбу, то милости просим садиться. Джон скажет то же самое, потому что он-то и соорудил этот челнок. Я же не мастер в этих индейских работах из коры и прутьев.

Натти закончил это предложение своим характерным смехом и приветливым кивком головы. Но могикан с прирожденной ловкостью индейца подошел к Елизавете и, взяв ее руку в свою смуглую морщинистую руку, сказал:

— Садитесь, внучка Микуона, Джон рад вашему обществу! Доверьтесь индейцу: его голова седа, но рука еще не ослабела. Молодой Орел отправится с нами и позаботится о безопасности своей сестры.

— Мистер Эдвардс,— сказала Елизавета, слегка краснея,— ваш друг могикан дал обещание за вас. Вы ручаетесь за безопасность?

— Своею жизнью, если понадобится, мисс Темпль! — с жаром воскликнул молодой человек.— С виду челнок может показаться опасным, но опасности нет никакой. Во всяком случае, я отправлюсь с вами и мисс Грант, чтобы вам было спокойнее.

— Со мной! — воскликнула Луиза.— Нет, не со мной, мистер Эдвардс! Конечно, вы не доверитесь такой ненадежной лодке?

— Я доверяюсь, так как все мои опасения рассеялись,— сказала Елизавета, входя в лодку и усаживаясь на место, указанное ей индейцем.— Мистер Эдвардс, вы можете оставаться! Троих пассажиров совершенно достаточно для такой скорлупки.

— Она выдержит четверых! — воскликнул молодой человек, вскочив в лодку, которая чуть не опрокинулась от этого толчка.— Простите, мисс Темпль, что я не позволяю этим ночным гребцам переправить вас без вашего доброго гения.

— Доброго, а не злого? — спросила Елизавета.

— Доброго для вас.

— А для моей семьи? — спросила девушка с полудовольным, полуобиженным видом.

Но движение челна отвлекло ее мысли и дало молодому человеку повод переменить разговор.

Елизавете казалось, что лодка скользит по воде,— так искусно и плавно вел ее могикан. Кожаный Чулок легким движением остроги указывал направление, по которому нужно было двигаться, и все хранили глубокое молчание, так как это было необходимо для успеха ловли. В этом месте дно озера понижалось очень равномерно, в противоположность тем частям его, где горы спускались почти отвесно. Там мог бы свободно стоять самый большой корабль, здесь же камыши возвышались над водою, и их верхушки, колеблемые ветром, слегка рябили ее поверхность. Только здесь, в мелководье, водились окуни, и можно было с успехом ловить рыбу неводом.

Елизавета видела тысячи этих рыб, сновавших в мелкой и теплой воде, так как при ярком свете огня все тайны озера были видны, как на ладони. Каждую минуту она ожидала, что острога Кожаного Чулка вонзится в какую-нибудь из этого множества рыб, которые так расхваливал ее отец. Но у Кожаного Чулка были свои привычки и, по-видимому, свои вкусы. Его высокий рост и вертикальное положение давали ему возможность видеть дальше сидевших на дне челна, и он осторожно поворачивал голову во все стороны, наклоняясь по временам вперед и внимательно всматриваясь в неосвещенную часть озера. Наконец его поиски увенчались успехом, и, сделав знак острогой, он сказал вполголоса:

— Выезжай за окуней, Джон! Я вижу рыбину — не им чета. Такие редко попадаются в мелководье, где их можно достать острогой.

Могикан сделал утвердительный жест, и в ту же минуту челнок выдвинулся «за окуней», в такое место, где глубины было не менее двадцати футов. Рыболовы подбросили хвороста на решетку, и озерная вода осветилась до дна. Елизавета увидела рыбу, стоявшую между затонувшими корчагами. Ее можно было различить на этом расстоянии только по движению плавников и хвоста. По-видимому, она была обеспокоена неожиданным разоблачением тайн озера, так как слегка приподняла голову и хвост, но тотчас же приняла прежнее положение.

— Тс! Тс! — чуть слышно произнес Натти, услыхав легкий шум, произведенный Елизаветой, наклонившейся над бортом лодки.— Это боязливое животное, и в него не так-то легко попасть острогой. У моей древко в четырнадцать футов, а до рыбы будет добрых восемнадцать; но я попытаюсь, так как она весит фунтов десять.

Говоря это, Кожаный Чулок нацелился острогой. Елизавета видела, как светлое, блестящее лезвие медленно и бесшумно погрузилось в воду, причем вследствие преломления казалось, что оно направляется на несколько градусов в сторону от рыбы. Елизавете показалось, что намеченная жертва также заметила острогу, так как сильнее зашевелила плавниками и хвостом, не меняя, впрочем, положения. В следующую минуту высокая фигура Натти нагнулась к самой воде, и древко исчезло в озере. Можно было различить длинную, тонкую полоску скользящей остроги и круги на воде. Когда древко показалось обратно и Натти, поймав его, выхватил свое оружие из воды, Елизавета убедилась в успехе удара. Огромная рыба была проколота зубчатым острием, и через минуту лежала на дне лодки.

— Этого довольно, Джон,— сказал Натти, поднимая свою добычу и рассматривая ее при свете огня.— Я не сделаю другого удара сегодня ночью.

Индеец снова сделал утвердительный жест и ответил лаконически:

— Хуг!

Елизавета очнулась от впечатления, произведенного на нее этой сценой и необычайным зрелищем дна озера, неожиданно услыхав хриплый голос Бенджамена и плеск весел. Лодка рыбаков приближалась к челну, забрасывая невод.

— Отплывайте, отплывайте, мистер Бумпо,— кричал Бенджамен,— ваш марсовый огонь пугает рыбу! Она видит сеть и уплывает прочь. Рыба так же понятлива, как лошадь, да, пожалуй, и еще сообразительнее! Отплывайте, мистер Бумпо, отплывайте, говорят вам, и дайте место для невода!

Могикан отвел свой маленький челнок в такое место, откуда можно было наблюдать за действиями рыбаков, не мешая им, и здесь остановился. По-видимому, на лодке ссорились, так как голос Бенджамена, отдававшего приказания, звучал раздраженно.

— Налегайте на левое весло, мистер Кэрби, налегайте на левое весло. Лучший адмирал британского флота не сумеет как следует закинуть невод, если судно вьется, как штопор. Налегайте на правое весло, ребята, налегайте на правое весло, черт вас дери!

— Послушайте, мистер Помпа,— с сердцем отвечал Кэрби, переставая грести,— я такой человек, с которым требуется учтивый разговор и приличное обращение, как водится между добрыми людьми. Если надо повернуть лодку, так и скажите, и я поверну ее к удовольствию всей компании; но я не привык, чтобы мною помыкали, как бессловесной скотиной.

— Кто это бессловесная скотина? — гневно крикнул Бенджамен, поворачиваясь так, что огонь с челна осветил его лицо, каждая черточка которого дышала негодованием.— Если вы не повернете немедленно, то плывите, куда хотите, и будьте прокляты! Остается выкинуть только конец невода, и дело будет кончено. Гребите, говорят вам, и если я когда-нибудь соглашусь ловить рыбу с такой морской коровой, как вы, то пусть меня назовут ослом!

Вероятно, обрадованный надеждой на близкое окончание работы, лесоруб снова взялся за весла и под влиянием раздражения так сильно налег на них, что лодка сразу освободилась не только от невода, но и от дворецкого. Бенджамен выбрасывал невод, стоя на корме, и сильный толчок при внезапном повороте лодки заставил его потерять равновесие. Лодка освещалась огнем с берега и с челна, и глаза всех устремились на дворецкого, барахтавшегося в воде.

Взрыв хохота, в котором немалое участие принимал Кэрби, раздался в лодке вслед за этим происшествием, отозвался в горах и постепенно замер в лесах и ущельях. Однако тело дворецкого погружалось в воду, и когда легкие волны, вызванные его падением, сомкнулись над его головой, совсем другое чувство овладело зрителями.

— Где вы, Бенджамен? — взывал Ричард с берега.

— Этот увалень не умеет плавать! — крикнул Кэрби, вставая и начиная раздеваться.

— Гребите к нему, могикан! — воскликнул Эдвардс.— Я постараюсь его вытащить.

— О, спасите его, спасите его! — воскликнула Елизавета, в ужасе нагибаясь к воде.

Ловкая рука могикана направила челнок на место, где упал дворецкий, и громкий крик Кожаного Чулка возвестил, что он видит тело.

— Придержите лодку, пока я нырну,— снова крикнул Эдвардс.

— Не торопитесь, малый, не торопитесь,— сказал Кожаный Чулок,— я зацеплю его острогой и притяну к лодке.

Тело Бенджамена, судорожно вцепившегося в камыши, было ясно видно на глубине десяти футов. Кровь прилила к сердцу Елизаветы, когда она увидела человеческую фигуру, распростертую в глубине и казавшуюся уже трупом при этом освещении. В ту же минуту она заметила блестящее лезвие остроги Натти, которое приблизилось к голове утопающего и быстро и ловко зацепило его за волосы, заплетенные в косу, и воротник его куртки. Тело медленно поднялось и появилось на поверхности. Как только ноздри Бенджамена достигли воздуха, они принялись фыркать с энергией, которая сделала бы честь тюленю. Он медленно открыл глаза и обвел вокруг себя блуждающим взором, а затем потерял сознание.

Потребовалось не более минуты, чтобы поднять тело Бенджамена в лодку и причалить к берегу. Кэрби с помощью Ричарда, который, беспокоясь о его любимом помощнике, уже бросился было в воду, перенес бесчувственное тело дворецкого на берег и положил его подле огня. Шериф немедленно распорядился относительно мер к оживлению утопленника.

— Бегите, Билли, в деревню,— крикнул он,— и принесите бочонок, в котором я делаю уксус! Да торопитесь, не задерживайтесь, чтобы опорожнить бочонок; да зайдите к мосье Лекуа и купите пачку табаку и полдюжины трубок; да спросите у Ремаркабль соли и фланелевую юбку; да попросите мистера Тодда прислать мне ланцет и прийти самому; да… Эй, Дюк! Что вы делаете? Человек полон воды, а вы еще пичкаете его ромом. Вы хотите, чтобы он окончательно захлебнулся?

Все это время Бенджамен лежал неподвижно, судорожно стиснув в руках камыши, за которые он ухватился, опускаясь на дно, так крепко, что они помешали его телу всплыть ка поверхность. Глаза его, однако, открылись и дико уставились на группу, собравшуюся вокруг костра, а легкие работали, как кузнечные меха, точно вознаграждая себя за минутное бездействие. Так как он упорно не разжимал губ, то воздух выходил через ноздри, и он скорее фыркал, чем дышал, с такой энергией, что только крайнее волнение шерифа могло оправдать его поспешные распоряжения.

Бутылка, которую Мармадюк поднес к губам дворецкого, оказала поистине волшебное действие. Его рот инстинктивно открылся, руки выпустили камыши и схватили бутылку, глаза уставились в небо, и весь он отдался новому ощущению. К несчастью для дворецкого, ему пришлось, наконец, перевести дух и для этого отнять от рта бутылку.

— Ну, Бенджамен,— крикнул шериф,— вы меня изумляете! Как может такой опытный утопленник действовать так неблагоразумно! Вы и без того были переполнены водой, а теперь…

— Переполнен грогом,— перебил дворецкий, лицо которого с поразительной быстротой приняло свое обычное выражение,— но, изволите видеть, сквайр, я крепко закрыл свои люки, так что разве самая малость воды попала на нижнюю палубу. Послушайте, мистер Кэрби, я плавал по соленой воде большую часть жизни, случалось, плавал и по пресной. Вот что я вам скажу: вы самый неуклюжий увалень, какой когда-нибудь греб на лодке! Пусть тот, кому нравится такой гребец, плавает с вами сколько ему угодно, но черт меня побери, если я когда-нибудь возьму вас в товарищи! Как это вам понравится! Сбрасывает человека в воду, и хоть бы догадался кинуть ему конец веревки! Натти Бумпо, вашу руку! Говорят, будто вы индеец и скальпировали людей, но вы оказали мне важную услугу и можете считать меня своим другом; хотя, конечно, приличнее было бы подвести под меня канат, чем вытаскивать старого моряка за косу, но я полагаю, что вы привыкли брать людей за волосы, так как это было сделано не во вред мне, а в пользу, а в конце концов это не столь важно, изволите видеть!

Мармадюк прекратил дальнейшие разговоры, решительным тоном, который сразу прекратил всякое сопротивление со стороны его кузена, отослал Бенджамена в деревню берегом и приказал вытащить на берег невод, из которого на этот раз вся рыба благополучно улизнула.

Затем поделили рыбу. Билли Кэрби улегся у костра, чтобы стеречь ее и невод до утра, а остальные уселись в лодку и отправились в деревню.

Когда лодка приближалась к противоположному берегу, огонь на челне могикана еще светился у восточных гор. Внезапно его движение прекратилось, затем он угас, и все погрузилось в глубокий мрак.

Мысли Елизаветы переходили от молодого человека, который помогал ей и Луизе закутаться в шали, к охотнику и индийскому воину, и ей захотелось посетить хижину, в которой так дружно уживались люди с такими различными привычками и характерами.

Глава XXV

На следующее утро, едва утренние лучи солнца забрезжили на востоке, Джонс встал и, приказав оседлать лошадей для себя и Мармадюка, отправился с необычайно деловым видом в комнату судьи. Дверь не была закрыта, и Ричард вошел без стеснения, что характеризовало не только отношения между кузенами, но и обычные манеры шерифа.

— Ну, Дюк, на коней,— крикнул он,— и я объясню тебе то дело, на которое намекал вчера вечером! Всему свое время, и, по моему мнению, рыбная ловля не подходящее время для обсуждения важных предметов. Э! Что за чертовщина? Что с тобой, Мармадюк? Здоров ли ты? Дай-ка пощупать пульс: мой дед, как тебе известно…

— Совершено здоров телом, Ричард,— перебил судья, отстраняя кузена, который собирался приступить к исполнению обязанностей доктора,— но болен душою. Вчера, вернувшись с рыбной ловли, я получил письма, и в числе их вот это.

Шериф взял письмо, но продолжал с удивлением смотреть на судью. Затем он перевел глаза на стол, заваленный письмами, бумагами и газетами, и окинул взглядом комнату. На кровати одеяло оставалось нетронутым, и по всему было видно, что обитатель комнаты провел бессонную ночь. Свечи догорели до розеток и, очевидно, угасли сами. Мармадюк отдернул занавеси и отворил ставни и окна, чтобы подышать воздухом, но его бледные щеки, дрожащие губы и опухшие глаза представляли резкий контраст с обычным спокойным, веселым и мужественным видом судьи. Шериф с каждой минутой все больше терялся в догадках. Наконец он догадался взглянуть на письмо, которое машинально комкал в руке.

— А, письмо из Англии! — воскликнул он.— Дюк, в нем должны быть важные новости!

— Прочти его,— сказал Мармадюк, принимаясь ходить по комнате в величайшем волнении.

Ричард прочел, по привычке, громко:

— «Лондон, февраля двенадцатое 1793 года.

Сэр, я имел честь получить ваши письма от десятого августа, двадцать третьего сентября и первого декабря и ответил на первое из них с тем же судном. Со времени получения вашего последнего письма…— тут голос чтеца превратился в неясное бормотание.— С сожалением должен сказать, что… «гм, гм, это, конечно, довольно скверно»… но я надеюсь, что… «гм, гм, гм; кажется, достойный человек. Дик, гм, гм… «корабль отплыл из Фальмута первого сентября прошлого года или около того»… гм, гм, гм… «если мне удастся узнать что-нибудь об этом печальном предмете, то я не премину»… гм, гм, добрый человек, даром что юрист… «но в настоящее время не могу сообщить ничего больше»… гм, гм… «Национальный конвент»… гм, гм, гм… «Разумный человек!.. «наш славный флот» гм, гм… «Примите уверение в моем совершенном почтении…» гм, гм… «Эндрю Гольт». Эндрю Гольт — этот мистер Эндрю Гольт разумный, хороший человек, но сообщает дурные новости. Что же ты намерен делать теперь, кузен Мармадюк?

— Что же мне остается делать, Ричард? Одно: положиться на время. Вот другое письмо из Коннектикута, но оно сообщает по существу то же, что первое. Утешительно для меня в английских известиях то, что он должен был получить мое известие до отплытия корабля.

— Это печально, Дюк, действительно печально! Теперь все мои планы насчет пристройки флигелей к дому пошли к черту. Я велел оседлать лошадей и хотел отправиться с тобою и сообщить тебе очень важную вещь. Ты все толкуешь о копях…

— Не говори о копях,— перебил судья,— я обязан безотлагательно исполнить долг. Мне придется посвятить весь день писанию; и ты должен мне помочь, Ричард! Я не могу воспользоваться услугами Оливера в таком секретном и важном деле.

— Нет, нет, Дюк! — воскликнул шериф, пожимая ему руку.— я — твой помощник! Мы дети родных сестер, а, в конце концов, кровь — лучший цемент дружбы. Да, да, серебряная жила от нас не уйдет. Ею можно будет заняться в другое время. Тебе, вероятно, нужен Дирк Ван?

Мармадюк ответил утвердительно на этот вопрос, и шериф, отложив всякое попечение о поездке, послал слугу за Дирком Ван-дер-Скуль.

В деревне Темпльтон жили в то время всего два юриста.

Одного из них мы уже видели в баре «Храброго драгуна»,

Другой был джентльмен, которого Ричард дружески, но фамильярно называл Дирком Ваном. Большое добродушие, довольно основательное знакомство с своей профессией и достаточная, при существующих обстоятельствах, добросовестность были глазными чертами этого человека, известного поселенца под именем сквайра Ван-дер-Скуль, по прозвищу «голландец».

Весь день судья провел в своей комнате, запершись со своим кузеном и стряпчим³⁰ и не впуская к себе никого, кроме дочери. Глубокая печаль, очевидно, томившая Мармадюка, передалась отчасти Елизавете. Лицо ее омрачилось и оживление заметно упало. Эдвардс, внимательно и с удивлением следивший за этой переменой настроения, заметил раз слезу, скользнувшую по ее щеке и придававшую ее глазам выражение мягкости, не всегда им свойственное.

— Вы получили какие-нибудь дурные известия, мисс Темпль? — спросил он с участием, которое заставило Луизу Грант быстро поднять голову над шитьем и покраснеть от этого движения.— Я бы предложил свои услуги вашему отцу, если, как я подозреваю, ему нужно послать кого-нибудь в отдаленную местность и если это будет вам приятно.

— Мы действительно получили дурные известия,— отвечала Елизавета,— и, возможно, что моему отцу придется уехать на короткое время, если только мне не удастся убедить его доверить это дело кузену Ричарду, отъезд которого представляет некоторые неудобства ввиду его служебного положения.

Молодой человек помолчал немного и, слегка покраснев, сказал:

— Если оно такого рода, что я смогу его исполнить…

— Оно такого рода, что может быть доверено только тому, кого мы знаем — одному из нас.

— Неужели вы не знаете меня? — воскликнул Эдвардс с жаром, который проявлялся у него очень редко, даже в минуты откровенного разговора.— Неужели, прожив пять месяцев под вашей кровлей, я для вас незнакомец?

Елизавета продолжала заниматься вышиванием. Она нагнула голову, как будто желая поправить кисею, но рука ее дрогнула, щеки покраснели, и грустное выражение глаз сменилось другим, когда она сказала:

— Много ли мы знаем о вас, мистер Эдвардс?

— Много ли? — переспросил молодой человек, переводя взгляд на кроткое лицо Луизы, тоже оживившееся любопытством.— Много ли! Я столько времени прожил в вашем доме, и вы меня не знаете?

Елизавета медленно подняла голову, и смущенное выражение ее лица сменилось улыбкой.

— Мы, действительно, знаем, сэр, что вас зовут Оливер Эдвардс. Я слыхала от моей подруги, мисс Грант, что вы уроженец…

— Елизавета! — воскликнула Луиза, покраснев и дрожа.— Вы меня не поняли, дорогая мисс Темпль; я… я… это было только предположение. Кроме того, если мистер Эдвардс в родстве с туземцами, то разве мы можем упрекнуть его в этом? Чем же мы лучше его? Особенно я, дочь бедного и бесприютного пастора?

Елизавета с сомнением покачала головой и засмеялась, но, заметив грустное выражение на лице своей подруги, думавшей о бедности своего отца, продолжала:

— Нет, Луиза, ваше смирение заходит слишком далеко. Ни я, ни мистер Эдвардс не сравняемся с вами, разве только,— прибавила она, улыбаясь,— он королевский сын.

— Я дочь бедного и одинокого человека и не могу претендовать на какие-либо отличия. Из-за чего же, в таком случае, я стала бы считать себя выше мистера Эдвардса? Только потому… потому, что он, быть может, находится в очень, очень отдаленном родстве с Джоном-могиканом?

Молодой человек и Елизавета переглянулись при этих словах Луизы, так наивно выдававшей свое отвращение к его предполагаемому родству со старым воином, но ни один из них не улыбнулся над простотой девушки.

— Как вижу, мое положение здесь довольно двусмысленное,— сказал Эдвардс,— хотя я могу сказать, что заплатил за него своею кровью.

— Притом кровью одного из туземных владельцев страны!— воскликнула Елизавета, очевидно, плохо верившая в его индейское происхождение.

— Неужели признаки моего происхождения так ясно запечатлелись в моей наружности? Правда, кожа у меня смуглая, но не слишком красная, не краснее, чем вообще у белых.

— Теперь, пожалуй, краснее!

— Я уверена, мисс Темпль,— воскликнула Луиза,— что вы не всмотрелись как следует в мистера Эдвардса! Глаза его не так черны, как у могикана или даже у вас, также и волосы.

— Очень возможно, в таком случае, что и я могу претендовать на такое же происхождение. Мне было бы очень приятно сознавать это, так как всякий раз, как я вижу старого могикана блуждающим по этим землям, я чувствую, как слабы мои владельческие права.

— В самом деле! Вы так думаете? — воскликнул молодой человек с волнением, поразившим дам.

— Да, я так думаю,— возразила Елизавета после минутного недоумения.— Но что я могу сделать? Что может сделать мой отец? Если мы предложим старику дом и содержание, его привычки заставят отказаться. Не можем же мы снова превратить эти расчистки и фермы в охотничьи угодья, как желал бы Кожаный Чулок!

— Вы говорите правду, мисс Темпль,— сказал Эдвардсс.— В самом деле, что вы можете сделать? Разве одно, что, я уверен, вы и сделаете, когда станете хозяйкой этих прекрасных долин: пользоваться вашим богатством, не отказывая в помощи нуждающемуся. Больше вы ничего не можете сделать.

— А это она, конечно, сделает,— сказала Луиза, в свою очередь улыбаясь.— Но, без сомнения, найдется кто-нибудь, кто будет руководить ее делами в этом направлении.

— Я не стану подражать тем девушкам, которые выдают себя за ненавистниц брака, хотя только о нем и мечтают с утра до вечера. Но здесь мне поневоле придется остаться монахиней. Где я найду мужа в этих лесах?

— Здесь нет никого, кто был бы вправе мечтать о вас,— с жаром сказал Эдвардс,— и я уверен, что вы отдадите вашу руку лишь тому, кто будет заслуживать ее. Если же такого не найдется, то умрете, как живете теперь, любимой, уважаемой и почитаемой всеми, кто вас знает.

По-видимому, молодой человек решил, что им сказано все, что требует любезность, так как встал, взял шляпу и поспешно вышел из комнаты. Быть может, Луиза думала, что он сказал больше, чем требовалось. Она едва заметно вздохнула и снова опустила голову над работой. Возможно также, что мисс Темпль желала услышать больше. Ее глаза с минуту оставались устремленными на дверь, в которую вышел молодой человек. Затем она быстро взглянула на свою подругу, и продолжительное молчание показало, как много оживления может придать беседе двух восемнадцатилетних девушек присутствие двадцатитрехлетнего молодого человека.

Первым лицом, встреченным Эдвардсом, когда он выбежал из дома, был стряпчий, маленький квадратный человечек, с парой зеленых очков на носу и большой пачкой бумаг под мышкой.

— Здравствуйте, мистер Ван-дер-Скуль,— сказал Эдвардс,— кажется, у вас сегодня много работы в замке?

— Здравствуйте, мистер Эдвардс, если таково действительно ваше имя, так как, ввиду того, что вы иностранец, у вас нет другого доказательства этого факта, кроме вашего собственного свидетельства. Здравствуйте, сэр! Действительно, сегодня «в замке», по-видимому, много работы, хотя человеку вашего образования не нужно объяснять, так как, без сомнения, вам и самому известно, что видимость часто бывает обманчива.

— Быть может, нужно переписать кое-какие бумаги? Не могу ли я помочь вам?

— Здесь есть бумаги,— как, без сомнения, вы замечаете, так как у вас молодые глаза,— которые требуют переписки.

— В таком случае я зайду к вам в контору, возьму наиболее спешные бумаги и перепишу их сегодня же.

— Я всегда буду рад видеть вас, сэр, в моей конторе, ибо к этому обязывают,— конечно, не в смысле обязательства принимать всякого человека в своем доме, хотя бы и против собственного желания,— правила вежливости. Но эти бумаги строжайше секретны и в качестве таковых никем не могут быть читаемы и не доступны,— согласно формальному распоряжению судьи Темпля,— ни чьим глазам, кроме тех лиц, чьи обязанности,— я подразумеваю профессиональные обязанности,— уполномачивают их на это.

— Ну, сэр, так как мои услуги вам не требуются, то позвольте пожелать вам всего хорошего; но я просил бы вас напомнить судье Темплю, что я теперь совершенно свободен и готов взять на себя всякое поручение в любую часть света.

— Я передам ему это, сэр, от вашего имени, в ваших собственных выражениях, как ваш уполномоченный. Всего хорошего, сэр! Впрочем, позвольте минутку, мистер Эдвардс,— так называемый,— должен ли я передать ваше предложение, как предложение услуг, входящих в число ваших обычных обязанностей и, следовательно, не требующих особого вознаграждения свыше того, которое вы получаете согласно прежде заключенному условию, и в этом смысле безвозмездных, или как предложение специальной услуги, требующей специального,— согласно договору, имеющемуся состояться между сторонами,— вознаграждения?

— Это все равно, все равно,— сказал Эдвардс,— мне кажется, он расстроен, и я желал бы помочь ему.

— Это благородный мотив, сэр,— судя по видимости, которая часто бывает обманчивой, и по первому впечатлению,— и делает вам честь. Я передам ваше желание, молодой джентльмен,— таковым мне кажетесь в настоящую минуту,— и не премину сообщить вам ответ сегодня, в пять часов пополудни, если вы дадите мне случай сделать это.

Двусмысленное положение и характер Эдвардса вызывали особенную подозрительность в глазах стряпчего, а молодой человек с своей стороны уже привык к неменее двусмысленным, путанным и осторожным речам стряпчего, чтобы обижаться на этот разговор. Он сразу понял, что стряпчий желает скрыть дело даже от личного секретаря судьи Темпля, и слишком хорошо знал, как трудно понять мистера Ван-дер-Скуль, когда этот джентльмен желал выражаться особенно ясно, чтобы добиваться от него каких-нибудь дальнейших сведений. Они расстались у ворот, и стряпчий с деловым и озабоченным видом поспешил в свою контору, крепко сжимая в руках пачку бумаг.

Оливер питал странное, глубоко укоренившееся предубеждение против судьи, но какая-то причина заставляла его глубоко интересоваться делами своего патрона.

Он следил за стряпчим, пока дверь не закрылась за ним и его таинственной пачкой, а затем медленно вернулся в дом и попытался рассеять беспокоившие его мысли, занявшись своими служебными обязанностями.

Когда судья снова появился в кругу своей семьи, легкая тень печали омрачала его лицо.

Жаркие дни и частые освежающие дожди вызвали невероятно быстрое развитие растительности, так долго задерживавшееся запоздалой весной. Леса уже сверкали всеми оттенками зелени, свойственными американским деревьям. Пни на расчищенных полях уже исчезли в море пшеницы, которую ветер колыхал светлыми бархатистыми волнами.

Ввиду угнетенного состояния своего кузена Джонс благоразумно не приставал к нему с делом, которое с каждым днем все более и более занимало шерифа и, по-видимому, имело в его глазах огромное значение.

Наконец шериф решился намекнуть на этот предмет, и однажды вечером, в начале июля, Мармадюк обещал ему посвятить предлагаемой экскурсии следующий день.

Глава XXVI

Было ясное и теплое утро, когда Мармадюк и Ричард сели на коней, чтобы отправиться в экспедицию, которая так долго занимала мысли Джонса. В ту же минуту Елизавета и Луиза появились на дворе, одетые для прогулки.

— Как! Вы идете гулять, Бесс? — воскликнул судья, останавливаясь и любуясь с отеческой нежностью красотой и грацией своей дочери.— Вспомни об июльской жаре, дочка! Не заходите далеко, чтобы успеть вернуться к полудню. Где же твой зонтик? Белизна твоей кожи скоро пропадет от солнца и южного ветра, если ты не будешь беречься.

— В таком случае, я буду больше походить на своих родственников,— отвечала девушка, смеясь.— У кузена Ричарда такой цветущий вид, которому может позавидовать любая дама. Теперь между нами так мало сходства, что вряд ли кто догадается, что мы «дети родных сестер».

— Вы хотите сказать: внуки, кузина Бесс,— заметил шериф.— Однако едем, судья Темпль! Время и прилив никого не ждут. Если ты послушаешься моего совета, то через год сможешь сделать дочери зонтик на пружинах из чистого серебра. Я ничего не прошу для себя, Дюк! Ты всегда был добрым другом для меня, притом же все, что у меня есть, достанется Бесс в тот печальный день, когда мне придется расстаться с жизнью. Но нам нужно ехать целый день, сэр! Поэтому тронемся в путь или слезем с лошадей и скажи прямо, что ты не хочешь ехать.

— Терпение, терпение, Дик! — возразил судья, удерживая лошадь и снова обращаясь к дочери.— Если ты идешь в горы, милая, то не заходи слишком далеко в лес, так как это не совсем безопасно.

— Мы, действительно, собираемся пройтись к холмам,— отвечала Елизавета,— но, кажется, в это время года не может встретиться никакой опасности.

— Меньше, чем зимой, милая, но все-таки забираться слишком далеко в чащу небезопасно. Хотя у тебя решительный характер, Елизавета, но ты настолько похожа на свою мать, что должна быть так же благоразумна, как была она.

Судья с шерифом медленно выехали за ворота и исчезли за постройками деревни.

Во время этого разговора молодой Эдвардс стоял, внимательно слушая, с удочкой в руках. Когда всадники выехали за ворота, он догнал девушек, направлявшихся на улицу, и хотел заговорить с ними, но Луиза остановилась и быстро сказала:

— Мистер Эдвардс желает говорить с нами, Елизавета!

Елизавета обернулась к молодому человеку вежливо, но с довольно холодным видом, который смутил его.

— Ваш отец недоволен, что вы будете гулять одни в лесу, мисс Темпль! Могу ли я предложить свои услуги…

— Разве мой отец уполномочил мистера Оливера Эдвардса выразить мне его неудовольствие? — перебила девушка.

— Простите! Или я неудачно выразился, или вы неправильно меня поняли. Я хотел только сказать, что он тревожится за вашу безопасность. Я состою на службе у него, а следовательно, и у вас. Угодно ли вам, чтобы я заменил удочку ружьем и сопровождал вас на прогулке?

— Благодарю вас, мистер Эдвардс, но где нет опасности, там не нужно и защиты. Нам нет надобности гулять среди этих свободных холмов с телохранителем. В случае же опасности у нас имеется защита. Сюда, Верный, сюда!

Огромный волкодав вылез из конуры, зевая и потягиваясь, но когда его хозяйка снова позвала: — Сюда, Верный, ты хорошо служил своему господину, посмотрим, как-то ты послужишь его дочери! — собака помахала хвостом, как будто поняла ее слова, лениво подошла к воротам и уселась, глядя на девушку почти осмысленным взглядом. Елизавета пошла было дальше, но остановилась и сказала молодому человеку:

— Если вы хотите услужить нам, то можете сделать это с большим удовольствием для самого себя, поймав к обеду хорошего окуня.

Сказав это, она пошла к воротам с Луизой, которая несколько раз обернулась, прежде чем они вышли на улицу.

— Я боюсь, Елизавета, что мы обидели мистера Эдвардса,— сказала она.— Он все еще стоит на том месте, где мы его оставили. Может быть, он считает нас гордыми.

— И не ошибается! — воскликнула мисс Темпль, словно пробуждаясь от глубокой задумчивости.

А Эдвардс все еще сохранял ту позу, в которой его видела Луиза. Наконец он встрепенулся, пробормотал несколько неясных слов, вскинул удочку на плечо и, выйдя за ворота, быстро спустился к берегу озера. Он сел в легкий челнок и, схватив весла, принялся грести по направлению к хижине Кожаного Чулка. Под влиянием физической работы мысли его приняли иное направление, и когда он поравнялся с кустарниками, которые росли перед хижиной Натти, то почти успокоился.

Причалив к берегу, молодой человек внимательно осмотрелся кругом, поднес ко рту небольшой свисток и издал протяжный, резкий свист, отозвавшийся в горах. На этот сигнал собаки Натти ринулись из конуры, стараясь оборвать ремни, которыми были привязаны, и поднялся жалобный вой.

— Смирно, Гектор, смирно,— сказал Оливер, снова прикладывая к губам свисток и издавая еще более пронзительный свист. Никакого ответа не было; собаки, услыхав его голос, вернулись в конуру.

Эдвардс выскочил на берег, вытянул на него передний конец лодки и пошел к хижине. Он развязал затвор, вошел и затворил за собой дверь; все снова погрузилось в тишину.

Удары молотка слабо доносились через озеро из деревни. Собаки, забравшись в конуру, не подавали голоса, убедившись, что пришел свой человек.

Прошло четверть часа, прежде чем молодой человек вышел из хижины, снова приладил затвор и кликнул собак. Сука бросилась к нему с визгом, как будто прося освободить ее, но старый Гектор поднял морду и громко завыл.

— Эй! Что ты почуял, лесной ветеран? — воскликнул Эдвардс.— Если это зверь, то хищный, если человек, то скверный.

Он поднялся на небольшой холм, заслонявший хижину с юга, и увидел фигуру Гирама Дулитля, которая с необыкновенной быстротою исчезла в кустах.

— Что бы могло понадобиться здесь этому молодцу?— пробормотал Оливер.— Кажется, тут у него нет никакого дела, разве из любопытства: оно ведь свирепствует, как зараза, в этих лесах. Но я приму свои меры, хотя и собаки вряд ли допустят эту мерзкую рожу! — Говоря это, молодой человек вернулся к хижине и дополнил запор небольшой цепью с висячим замком.— Он сутяга и знает, что значит взломать чужой замок.

По-видимому, удовлетворенный этими предосторожностями, Эдвардс вернулся к берегу, спустил челнок на воду и отплыл на озеро.

В Отсего было несколько мест, которые славились хорошим клевом окуней. Одно из них находилось почти напротив хижины, а другое мили на полторы выше нее на той же стороне озера. Оливер Эдвардс направился к первому месту и с минуту колебался, остаться ли здесь, откуда можно было следить за хижиной, или отплыть на другое место, где можно было рассчитывать на более обильную добычу. Обводя глазами озеро, он заметил челнок своих старых товарищей. В нем он увидел могикана и Кожаного Чулка. Это прекратило его колебания, и через несколько минут молодой человек находился в том месте, где удили его друзья, и привязывал свою лодку к челну индейца.

Старики встретили Эдвардса приветливыми кивками, но ни один из них не вынул удочки из воды и не прекратил своего занятия. Привязав лодку, Эдвардс наживил свою удочку и забросил ее в воду, не говоря ни слова.

— Заходили вы в вигвам? — спросил Натти.

— Да, и нашел там все в порядке, только этот плотник и мировой судья, мистер или, как его называют, сквайр Дулитль шатается по окрестностям. Я запер дверь на цепочку, к тому же он такой трус, что, вероятно, побоится собак.

— Хорошего мало в этом молодце,— сказал Кожаный Чулок, вытаскивая окуня и наживляя крючок.— Ему смертельно хочется пробраться в хижину, и он не раз набивался ко мне в гости, но я отваживал его под разными предлогами. Вот что значит иметь много законов! Приходится выбирать подобных людей для их толкования.

— Я думаю, что он больше плут, чем дурак! — воскликнул Эдвардс.— Он водит за нос этого простака, шерифа, и я боюсь, что его нахальное любопытство доставит нам много хлопот.

— Если он вздумает бродить около хижины, то я подстрелю его,— сказал Кожаный Чулок.

— Нет, нет, Натти! Вы должны помнить о законах,— сказал Эдвардс,— иначе вам придется плохо, а это будет печально для нас всех.

— В самом деле, молодец! — воскликнул охотник, бросая на молодого человека дружеский взгляд.— Что ты скажешь, Джрн? Правду я говорю? Разве он не молодец?

— Он делавар,— сказал могикан,— и мой брат. Молодой Орел храбр и будет вождем. Никакой беды не случится.

— Хорошо, хорошо,— нетерпеливо прервал молодой человек.— Не будем больше говорить об этом. Если я не совсем то, чем хотело бы сделать меня ваше пристрастие, то, во всяком случае, я ваш на всю жизнь: в беде и в счастье. Поговорим о чем-нибудь другом.

Старики-охотники повиновались его желанию, которое, по-видимому, являлось для них законом. Некоторое время они хранили глубокое молчание. Каждый занимался своей удочкой. Эдвардс, вероятно, чувствуя, что ему следует заговорить первому, сказал с рассеянным видом:

— Как спокойны и ясны воды озера! Бывает ли оно еще спокойнее, чем теперь, Натти?

— Я знаю Отсего сорок пять лет,— отвечал Кожаный Чулок,— и скажу, что более тихих вод и лучшей рыбной ловли не найдется в стране. Да, да; я жил когда-то в этих самых местах, и весело же мне жилось здесь. Дичи было сколько душе угодно, а охотиться почти некому. Разве забредет иногда охотничья партия делаваров или шайка мошенников-ирокезов. Подальше к западу, на равнинах, жили двое французов, женатых на индейских сквау, а из Вишневой долины приходили иногда на озеро тамошние поселенцы и занимали у меня челнок половить окуней или пеструшек; но вообще это было веселое место, и редко кто меня беспокоил. Джон бывал здесь и знает.

Могикан обратил к нему свое темное лицо и, сделав утвердительный знак рукой, сказал на делаварском языке:

— Эта страна принадлежала моему народу. Мы отдали ее моему брату, Пожирателю Огня, а что дают делавары, того они не отнимают обратно. Соколиный Глаз участвовал в этом совете, потому что мы любили его.

— Нет, нет, Джон,— сказал Натти,— я не был вождем, потому что не готовился к этому и имел белую кожу. Но здесь было славно охотиться, и так бы до сих пор оставалось, если бы не деньги Мармадюка Темпля да не кривые пути закона.

— Но, должно быть, тоскливо было,— сказал Эдвардс, обводя взглядом холмы, где расчистки, одетые золотистой пшеницей, вносили оживление в однообразную картину лесов,— должно быть, тоскливо было одному бродить по этим лесам и холмам, не встречая человека, с которым можно было бы перемолвиться словом.

— Я же вам говорю, что это было веселое место! — возразил Кожаный Чулок.— Да, да, когда деревья начинали одеваться листвой и лед на озере взламывало, это был просто восхитительный край. Я знаю леса уже пятьдесят три года и живу в них постоянно более сорока лет; а до сих пор встретил только одно место, которое мне больше нравится, чем это; да и то, только для глаз, а не для охоты и рыбной ловли.

— Где же это место? — спросил Эдвардс.

— Где? В горах Кестскильса. Я часто ходил туда за волчьими и медвежьими шкурами. Там есть одно местечко, на которое я всегда взбирался, когда мне хотелось посмотреть, как идут дела на свете. Могу сказать, что ради этого не жаль было изорвать мокасины и исцарапать кожу. Вы знаете Кестскильс, так как должны были видеть его с левой стороны, когда плыли вверх по реке из Йорка. Это горы, синие, как небо, а над их вершинами курятся облака, точно дым над головой индейца у костра совета. Есть там Большой Пик и Круглая Гора, которые возвышаются над горами, точно отец и мать среди своих детей. Но то место, о котором я говорю, находится ближе к реке, на верхушке горы, которая несколько отделяется от других; высота ее не меньше тысячи футов, но она вся состоит из множества скал, так что, когда стоишь наверху, то кажется, будто можешь спуститься вниз, прыгая со скалы на скалу.

— Что же видно с ее вершины? — спросил Эдвардс.

— Все,— сказал Натти, опуская конец удочки в воду и обводя рукою кругом,— все вокруг! Я был на этом холме, когда Боган сжег Сопус в последнюю войну; я видел корабли на реке так же ясно, как могу видеть отсюда барку на Сосквеганне. Река была у меня под самыми ногами, хотя до нее было не менее восьми миль, и я видел ее на восемь-десять миль в длину. Я видел Гемпширские холмы, речное нагорье и все, что сделал человек, насколько хватит глаз, а мои глаза видят далеко, недаром же индейцы прозвали меня Соколиным Глазом. С вершины горы я часто смотрел на то место, где теперь стоит Альбани. Что касается Сопуса, то когда королевские войска сожгли его, дым казался так близко от меня, что мне чудилось, будто я слышу крики женщин. Ради такого вида стоило взобраться на гору. Если стоять в самом поднебесье и видеть под ногами людские фермы и дома, и реки, которые кажутся лентами, и холмы величиною с «Видение», которые выглядят не больше копен травы,— если, говорю, это может доставить удовольствие человеку, то я советую взобраться на то место. Когда я только что поселился в лесу, на меня нападала порою тоска вследствие одиночества. Тогда я уходил на Кестскильс и проводил несколько дней на этой горе, и смотрел, как люди живут. Потом я привык к одиночеству, а теперь к тому же и слишком стар, чтобы лазить по таким крутым горам. Но есть там и еще место, в двух милях от этой горы, которое я впоследствии полюбил еще больше нее, потому что оно заросло деревьями и как-то лучше выглядит.

— Что же это за место? — спросил Эдвардс, заинтересованный рассказом охотника.

— Видите ли, там, в горах есть водопад: два озерца на высотах, из которых вода сбегает в долину, падая со скалы на скалу. На этом потоке, пожалуй, можно было бы устроить мельницу, если бы такая бесполезная вещь требовалась в этой глуши. Поток извивается между скалами. Он течет сначала так медленно, что форель может плавать в нем, потом все скорее и скорее, точно приготовляется к прыжку, и, наконец, там, где гора раздваивается, точно копыта оленя, бросается с высоты в ущелье. Этот первый прыжок — в двести футов, и вода выглядит, как хлопья снега, прежде чем долетит до дна. Тут она снова собирается и бежит футов пятьдесят по плоской скале, там делает новый прыжок футов в сотню, а затем уже прыгает с уступа на уступ то туда, то сюда, пока не выбежит в долину.

— Я не слыхал об этом месте раньше! Упоминается о нем в книгах?

— Я в жизнь свою не прочел ни одной книги,— отвечал Кожаный Чулок.— Да и может ли человек, который живет в городах и учится в школах, знать что-нибудь о лесных чудесах? Нет, нет, молодец! Этот поток струится в горах и вряд ли его видели десять человек белых. Скалы обступают его с обеих сторон, точно стены, и когда я сидел у подножия первого водопада, а мои собаки бегали внизу, они казались не больше кроликов.

— Куда же девается эта вода? В каком направлении она течет? Это приток Делавара?

— Как вы говорите?

— Я спрашиваю, этот поток впадает в Делавар?

— Нет, нет, он течет в старый Гудзон и так весело сбегает с гор! Сколько раз я сидел на скале и следил по целым часам за его струями, пробегавшими мимо меня, и спрашивал себя, сколько времени пройдет, прежде чем эта вода, точно созданная для пустыни, смешается с соленым морем. Это место наводит человека на размышления. Вы видите перед собой долину к востоку от Большого Пика, а осенью тысячи акров леса, к которому никогда не прикасалась рука человеческая, расцвечиваются, как десять тысяч радуг.

— Вы красноречивы, Кожаный Чулок! — воскликнул молодой человек.

— Как вы говорите?

— Я говорю, что вы очень живо описываете. Когда вы были в последний раз в этом месте?

Охотник не отвечал. Наклонив ухо к воде, он затаил дыхание, прислушиваясь к каким-то отдаленным звукам. Наконец, он поднял голову и отвечал:

— Если бы я сам не привязал собак новым ремнем из сыромятной оленьей кожи, я поклялся бы, что слышу лай Гектора в горах.

— Это невозможно,— сказал Эдвардс,— не прошло и часа, как я видел его в конуре.

Могикан тоже прислушался, но как ни напрягал свой слух Эдвардс, он не слыхал ничего, кроме отдельного мычания скота в западных холмах. Он взглянул на стариков. Натти приложил руку к уху на манер трубы, а могикан наклонился вперед, подняв руку в уровень с лицом, как бы делая знак молчать. Молодой человек засмеялся.

— Смейтесь сколько угодно,— сказал Кожаный Чулок,— собаки на воле и гонят оленя. На этот счет я не могу обмануться. Я бы не желал этого и за шкуру бобра. Не то, чтобы я боялся закона, но олень в то время года тощает, и глупые животные рискуют понапрасну. Теперь слышите?

Эдвардс встрепенулся, заслышав отдаленный лай собак. С каждой минутой он становился громче, отдаваясь в прибрежных скалах. Наконец, в кустах послышался треск, огромный олень появился на берегу озера и кинулся в воду, куда кинулись за ним преследовавшие его собаки.

Глава XXVII

— Так я и знал! — воскликнул Натти, когда появились собаки.— Олень подошел к ним под ветром, и бедные животные не выдержали. Однако я должен отучить их от таких штук, иначе они наделают мне хлопот. Назад, назад! На берег, мошенники, на берег, говорят вам! Назад, Гектор, или я задам тебе трепку!

Собаки узнали голос своего хозяина и, сделав большой круг, как будто не желая расстаться с добычей и не смея в то же время ослушаться, вернулись на берег с громким лаем.

Олень проплыл с разбегу более половины расстояния между берегом и лодками, прежде чем заметил новую опасность. Услыхав голос Натти, он повернул обратно к берегу, но, видя, что отступление с этой стороны отрезано собаками, снова повернул и поплыл наискось через озеро к западному берегу. Когда он проплывал мимо охотников, откинув голову на спину и рассекая воду, бурлившую под его тонкой шеей, Кожаный Чулок заволновался.

— Важный олень! — воскликнул он.— Рога-то, рога! На них можно повесить все мое добро. Посмотрим, июль — последний месяц; мясо должно быть уже недурно.

Говоря это, Натти машинально отвязывал челн от лодки Эдвардса и, внезапно встав на ноги, крикнул:

— Действуй, Джон! В погоню! Вольно же этому дураку так искушать человека.

Могикан взялся за весло, и легкий челнок понесся, как метеор.

— Стойте! — крикнул Эдвардс.— Вспомните о законе, друзья! Вы на виду у деревни, а я знаю, что судья решил преследовать всех без разбора, кто будет убивать оленей в неуказанное время.

Это напоминание запоздало. Челнок уже был далеко, и оба охотника слишком увлекались преследованием, чтобы прислушиваться к словам молодого человека.

Олень находился теперь в двадцати саженях от своих преследователей, быстро рассекая воду и фыркая от страха и напряжения. Челнок нагонял его, точно танцуя на волнах, вызываемых его движениями. Кожаный Чулок поднял ружье и освежил затравку, но, видимо, колебался, стрелять или нет.

— Стрелять или нет, Джон? — сказал он.— Досадно убивать беднягу в таком беспомощном положении. Я не хочу; я дам ему шанс на спасение. Следи за его поворотами, Джон; нагнать его нетрудно, но он увертывается, как змея.

Индеец усмехнулся затее своего друга и продолжал гнать челнок с быстротой, зависевшей не столько от силы, сколько от искусства. Оба старика говорили на языке делаваров.

— Хуг! — воскликнул могикан.— Олень поворачивает голову. Соколиный Глаз, бери острогу!

Натти никогда не выходил из дома, не взяв с собой всех орудий, которые могли бы понадобиться на охоте. Он никогда не расставался с ружьем; а когда отправлялся удить рыбу, то брал с собой все припасы, не исключая остроги и решетки для оленя. Эти предосторожности вытекали из привычек охотника, который часто заходил в своих экскурсиях гораздо дальше, чем намеревался сначала. Несколько лет тому назад Кожаный Чулок однажды вышел из своей хижины с ружьем и собаками поохотиться в соседних холмах и вернулся в нее, побывав на Онтарио. В старые годы ему ничего не значило пройти сто, двести или даже триста миль, но теперь силы его ослабевали. Он поднял острогу и приготовился метнуть ее в шею оленя.

— Левее, Джон! — крикнул он.— Возьми левее! Еще удар веслом,— и он будет наш.

Говоря это, Натти взмахнул острогой и с силой метнул ее в оленя. Но олень повернул в ту же самую минуту, и острога пролетела над его головой и погрузилась в воду, не причинив ему вреда.

— Подай назад! — крикнул Натти, когда челнок скользнул над тем местом, где упала острога.— Не торопись, Джон!

Древко вскоре появилось над водой, и когда охотник схватил его, индеец возобновил преследование. Но эта задержка дала возможность оленю выиграть расстояние, а Эдвардсу — приблизиться к лодке охотников.

— Бросьте, Натти! — кричал молодой человек.— Бросьте, вспомните о законе!

Но Эдвардс сам забыл об этих увещаниях, когда его лодка подплыла к месту, где животное, уже начинавшее изнемогать, напрягало свои последние силы.

— Ура! — крикнул он, забывая всякое благоразумие.— Заходите справа, могикан, заходите справа! Я поймаю его за рога! Накину на него веревку!

Черные глаза старого воина горели воодушевлением, и его неподвижная, застывшая поза сменилась быстрыми движениями, заставлявшими челнок маневрировать с поразительной быстротой, следуя за всеми поворотами оленя. Благодаря этим частым поворотам, преследование сосредоточилось на небольшом пространстве. Несколько раз преследователи и их жертва проносились мимо лодки Эдвардса, почти задевая его весла. Наконец молодой человек решил остановиться, выждать удобный случай, чтобы набросить петлю на рога оленя.

Ему не пришлось долго ждать, так как едва он встал в лодке, держа наготове веревку с петлей, как увидел, что олень направляется прямо на него, решив, по-видимому, выбраться из озера, не обращая внимания на собак, которые с лаем бегали по берегу. Эдвардс бросил веревку, и петля затянулась вокруг отростка рога.

С минуту олень тащил за собой лодку, но челнок подлетел к нему вплотную, и Натти, нагнувшись над бортом, полоснул ножом по горлу животного, кровь которого хлынула из раны и окрасила воду. Пока олень бился в судорогах, охотники поставили обе лодки борт к борту, а затем Кожаный Чулок вытащил добычу из воды и уложил ее на дно челнока. Он ощупал тело и, подняв голову, засмеялся на свой лад.

— Вот вам и закон Мармадюка Темпля! — сказал он.— Это согревает кровь человека, старый Джон! Давно уже не случалось мне убивать оленя в озере. Это хорошая добыча, малый! Я знаю людей, которые предпочтут ломоть мяса этого животного всем расчисткам в стране.

Индеец давно уже согнулся под бременем лет и, может быть, под тяжестью бедствий своего племени, но возбуждение и увлечение охотой вызвали на его смуглом лице улыбку, которая давно не оживляла его. Старик радовался охоте больше, как воспоминанию о своих юношеских годах и подвигах, чем из-за добычи. Он тоже слегка ощупал оленя, одобрительно усмехнулся и сказал лаконически:

— Хорош.

— По-видимому, Натти,— сказал Эдвардс, когда прошел пыл охотничьего увлечения,— мы все одинаково нарушили закон. Впрочем, нас никто не видел, так что нам достаточно сохранить это дело между нами. Но как могли собаки оказаться на свободе? Когда я был в хижине, я осматривал ремни и убедился, что они крепко привязаны.

— Они не выдержали, почуяв оленя,— сказал Натти,— и сорвались с привязи. Посмотрите, ремни еще висят у них на шеях. Подъезжай к берегу, Джон, посмотрим поближе.

Выйдя на берег и осмотрев ремни, старик-охотник покачал головой, и выражение его лица изменилось.

— Это работа ножа,— сказал он.— Кожа не порвана, и на ней нет следа собачьих зубов. Нет, нет, Гектор не виноват, как я было подумал.

— Значит, ремни перерезаны! — воскликнул Эдвардс.

— Нет, нет, я не сказал, что они перерезаны, но они не перерваны и не перегрызены.

— Неужели этот негодяй-плотник решился на такую шутку!

— Он решится на все, что можно сделать безопасно,— сказал Натти.— Любопытство не дает ему покоя, и он любит соваться в чужие дела. Но я бы ему не советовал шататься возле моего вигвама.

Могикан внимательно рассматривал перерезанный ремень. Закончив осмотр, он сказал на делаварском языке:

— Ремни перерезаны ножом,— острое лезвие и длинная ручка: человек боялся собак.

— Что вы говорите, могикан! — воскликнул Эдвардс.— Почем вы знаете? Ведь вас там не было!

— Послушайте, сын мой,— отвечал воин.— Нож был острый, так как разрез гладок; ручка длинная, так как рука человека не достала бы от этого рубца до разреза; он трус, иначе перерезал бы ремни у шеи собак.

— Клянусь жизнью,— воскликнул Натти,— Джон прав! Это плотник! Он забрался на скалу за конурой и освободил собак, привязав нож к палке.

— Но зачем же ему понадобилось это? — спросил Эдвардс.— Что побуждает его устраивать пакости двум старикам, которые ничем его не обидели?

— Что побуждает? Да просто ему хотелось удалить собак, чтобы попытаться войти в хижину и посмотреть, что я там прячу.

— Ваше предположение справедливо. Дайте мне челнок: я молод и силен и, может быть, еще сумею помешать ему. Не дай Бог, чтобы наша тайна сделалась известной такому человеку!

Предложение Эдвардса было принято, оленя переложили в лодку, и через минуту челнок уже скользил по глади озера и вскоре скрылся за выступом берега.

Могикан следовал за ним в лодке, а Натти, кликнув собак, вскинул ружье на плечо и пошел в гору, решив пройти в хижину берегом.

Глава XXVIII

Пока на озере происходила охота, мисс Темпль и ее подруга совершали свою прогулку в горах.

Тропинка, по которой они шли, вела в гору мимо хижины Кожаного Чулка и выходила на вершину, откуда открывался широкий вид на окрестности.

— Не знаю, что бы я дала, Луиза,— воскликнула мисс Темпль, смеясь и указывая на хижину охотника,— чтобы узнать, что видели и слышали эти бревна.

— Я уверена, что они не могли бы рассказать ничего не выгодного для мистера Эдвардса.

— Может быть! Но они могли бы рассказать мне, кто он такой.

— Но ведь мы уже знаем это, дорогая мисс Темпль! Я слышала, как ваш кузен очень разумно объяснил все…

— «Глава исполнительной власти»? Он может объяснить все, что угодно. Его остроумие откроет когда-нибудь «философский камень». Что же он говорил?

— Что говорил! — сказала Луиза, взглянув на нее с удивлением.— Он растолковал все очень обстоятельно и, как мне кажется, правильно. Он говорил, что Натти Бумпо провел большую часть жизни в лесах среди индейцев и таким образом познакомился со старым Джоном, делаварским вождем.

— Ну это мы знали и без него. Что же дальше?

— Он объяснил их тесную дружбу тем обстоятельством, что Кожаный Чулок однажды спас жизнь Джону в битве.

— Весьма возможно, но что же из всего этого следует?

— Имейте терпение, Елизавета, и я расскажу вам все, что запомнила, так как этот разговор происходил между моим отцом и шерифом, когда они виделись в последний раз. Он прибавил, что англичане посылали агентов к различным племенам индейцев, и что эти люди часто проводили половину жизни среди дикарей.

— Исторический факт! И это все, что он сообщил?

— О, нет! Он говорил также, что эти агенты редко женились, и… и…

— Продолжайте,— сказала мисс Темпль, чуть заметно краснея.

— Ну, вот, он говорил, что они часто давали, хорошее воспитание своим детям от индианок, посылали их в Англию и помещали в колледжи. Этим он объясняет образование мистера Эдвардса, так как мистер Джонс признает, что мистер Эдвардс обладает большими знаниями.

— Действительно — вершина учености! Стало быть, он сделал могикана дедушкой Оливера Эдвардса?

— Значит, вы слышали его рассказ? — спросила Луиза.

— Часто, но не об этом предмете. Мистер Ричард Джонс, милая, не затруднится сочинить собственную теорию о чем угодно, но я бы желала, чтобы он объяснил, почему эта хижина — единственное жилище на пятьдесят миль кругом, двери которого не открываются для всякого, кто пожелает войти?

— Я никогда не слыхала от него ничего по этому поводу,— отвечала дочь пастора.— Но я предполагаю, что так как они бедны, то, естественно, желают сохранить то немногое, что у них есть. Иногда бывает опасно быть богатым, мисс Темпль, но вы не знаете, как тяжело быть очень, очень бедным.

— Так же, как и вы, Луиза!

Они продолжали прогулку и поднялись на вершину горы. Становилось жарко, и девушки углубились в лес, где густолиственные кроны деревьев образовали непроницаемый для солнечных лучей свод. Разговор принял совершенно другое направление и касался только исполинских сосен, цветов и кустарников, попадавшихся на пути.

Так они шли по краю обрыва, бросая по временам взгляд на спокойные воды Отсего или прислушиваясь к отдаленным звукам колес и молотков, доносившихся из долины. Вдруг Елизавета вздрогнула и сказала:

— Постойте, я слышу крик ребенка! Нет ли поблизости расчистки? Или, быть может, какой-нибудь ребенок заблудился в лесу?

— Это случается иногда,— отвечала Луиза,— пойдемте на голос…

Они торопливо пошли в ту сторону, откуда раздавались жалобные звуки. Вдруг Луиза схватила Елизавету за руку и воскликнула:

— Взгляните на собаку!

Верный плелся за ними с того самого момента, как молодая хозяйка вызвала его из конуры. Старость давно уже сделала его тяжелым на подъем. Всякий раз, когда девушки останавливались полюбоваться видом или нарвать цветов, он ложился на землю и следил за ними, полузакрыв глаза, сонным взглядом, который плохо гармонировал с ролью защитника. Но теперь его внешность совершенно изменилась. Он опустил морду к земле и уставился на какой-то отдаленный предмет, а шерсть на нем поднялась дыбом. Он глухо ворчал и скалил зубы так, что его хозяйка могла бы испугаться, если бы не знала его.

— Верный! — сказала она.— Что с тобой? Кого ты увидел?

При звуках ее голоса волкодав зарычал еще сильнее.

— Что такое он видит? — сказала Елизавета.— Должно быть, какого-нибудь зверя.

Не слыша ответа от своей подруги, она оглянулась и увидела Луизу, бледную, как полотно, и указывавшую на что-то дрожащей рукой. Взглянув в этом направлении, она увидела пантеру, которая следила за ними огненными глазами, приготовляясь к прыжку.

— Бежим! — крикнула Елизавета, хватая за руку Луизу, которая пошатнулась и упала без чувств.

Елизавета Темпль не могла покинуть свою подругу в таком положении. Она опустилась на колени возле Луизы, инстинктивно расстегивая ей платье и распуская шнуровку, чтобы привести ее в чувство, и в то же время ободряя их единственного защитника — волкодава.

— Смелее, Верный! — кричала она, чувствуя, что ее голос начинает дрожать.— Смелее, смелее, Верный!

Детеныш пантеры, которого она до сих пор не замечала, внезапно спрыгнул с дерева, на котором сидела его мать. Он направился к собаке, подражая голосу и движениям матери и проявляя странную смесь игривости котенка и свирепости хищного зверя. Он то поднимался на задние лапы и царапал древесную кору, то, припадая к земле, бил себя хвостом по бокам и сердито ворчал.

Все это время Верный стоял, не шевелясь, упираясь на задние лапы и следя глазами за движениями матери и детеныша. Детеныш с каждым прыжком приближался к собаке и наконец, не рассчитав расстояния, прыгнул почти на нее. Последовали визг И борьба, которая, впрочем, кончилась почти мгновенно. Верный схватил молодую пантеру своими огромными зубами и швырнул ее с такой силой, что она упала на землю мертвой.

Елизавета не успела обрадоваться этой победе собаки, как увидела в воздухе фигуру старой пантеры, которая, сделав прыжок в двадцать футов, ринулась на спину волкодава. Началась отчаянная борьба, сопровождавшаяся диким воем и визгом.

Мисс Темпль продолжала стоять на коленях подле Луизы, не спуская глаз с животных, поглощенная зрелищем борьбы до такой степени, что почти забыла о собственной опасности. Движения и прыжки пантеры были так быстры, что ее тело постоянно мелькало в воздухе, но волкодав с непоколебимым мужеством встречал ее нападения. Всякий раз, когда она вскакивала к нему на спину, что было постоянной целью, Верный, хотя и покрытый с ног до головы кровью, струившейся из многочисленных ран, сбрасывал ее, как перышко, и, поднявшись на задние лапы, разинув пасть, бесстрашно бросался на врага. Но Верный был слишком стар для такой борьбы. Во всем, кроме храбрости, он оставался только тенью того, чем был когда-то.

Пантера увертывалась от его зубов и снова вскакивала к нему на шею, терзая его когтями. Наконец он впился зубами ей в бок, но Елизавета заметила, что его медный ошейник весь покрыт кровью, и в то же мгновение Верный пошатнулся и упал на землю рядом со своим врагом. Все усилия пантеры вырваться из его зубов оставались тщетными. Но вот волкодав повернулся на спину, зубы его разжались, по телу пробежала судорога, и секундой позже собака лежала уже бездыханной.

Теперь Елизавета была во власти своего врага. Глаза пантеры и девушки на мгновение встретились, но когда она обнюхала своего безжизненного детеныша, ярость ее удвоилась, и она повернулась, бешено ударяя себя хвостом по бокам и выпуская когти.

Мисс Темпль оставалась неподвижной. Она не могла пошевелиться, руки ее были сжаты, губы дрожали от ужаса, щеки приняли белизну мрамора. Она не спускала глаз с грозного врага и ожидала страшной и неизбежной смерти, когда услышала позади себя шорох ветвей и чей-то голос:

— Нагнись, девушка, ваша шляпка закрывает голову зверя.

Она повиновалась скорее машинально, чем сознательно, и в то же мгновение услышала выстрел, свист пули и бешеный вой животного, которое каталось по земле, кусая собственное тело и разрывая когтями ветки и хворост, попадавшиеся ей в лапы. В следующее мгновение перед Елизаветой выросла фигурка Кожаного Чулка, который кричал:

— Назад, Гектор! Назад, старый дурак! Этот зверь жив и может еще показать себя!

Натти бесстрашно стоял перед девушками, несмотря на грозный вид раненой пантеры, которая пыталась встать и броситься на него. Зарядив ружье, он приблизился к зверю и, приставив дуло к голове пантеры, уложил ее на месте.

С таким же спокойствием Натти принес в своей шляпе воды из ближайшего ручейка и привел в чувство Луизу.

— Ладно, ладно,— говорил он, когда обе девушки осыпали его благодарностью,— будь по-вашему, девушки, если вам этого хочется, мы поговорим об этом в другой раз. Полно, полно, пойдемте-ка на дорогу. Вы такого страха натерпелись, что, наверное, хотите поскорее попасть домой.

Говоря это, он проводил их на дорогу, где они расстались с ним, заявив, что могут и одни дойти до дому, ободренные видом деревни, раскинувшейся под их ногами на берегу светлого озера.

Кожаный Чулок постоял на холме, следя за удалявшимися девушками, пока они не скрылись за поворотом дороги, а затем свистнул собак, вскинул ружье на плечо и вернулся в лес.

— Не мудрено, что они испугались,— говорил он сам с собою.— И постарше женщина струсила бы, увидав так близко пантеру, у которой убит детеныш. Пожалуй, если б я целил в глаза, а не в лоб, то скорее уложил бы эту тварь, но это живучий зверь, и выстрел все-таки был хорош, если принять в расчет, что я видел только голову и кончик хвоста. Э! Кто это там?

— Как поживаете, Натти? — сказал Дулитль, поспешно вылезая из кустов, так как заметил направленное на него дуло ружья.— Как! Вы охотитесь в такой жаркий день? Смотрите, старина, как бы вам не поссориться с законом!

— С законом, сквайр! Я сорок лет не имел никакого дела с законом,— возразил Натти.— Какое дело до закона человеку, который живет в пустыне?

— Пожалуй, дела немного,— сказал Гирам,— но вы иногда продаете дичь. Я полагаю, вам известно, Кожаный Чулок, что конгресс издал закон, налагающий штраф в пять фунтов стерлингов или двенадцать долларов и пятьдесят центов на всякого, кто убьет оленя от января до августа. Судья решил применять этот закон неукоснительно.

— Верю,— возразил охотник,— всему поверю о человеке, который перевернул страну вверх дном.

— Да! Закон говорит категорически, и судья намерен ввести его в силу — пять фунтов штрафа. Мне кажется, я слышал, как ваши собаки гнали зверя сегодня утром. Смотрите, как бы они не наделали вам хлопот.

— Мои собаки знают свое дело,— беззаботно сказал Натти.— А какая часть следует доносчику, сквайр?

— Какая часть? — повторил Гирам, съежившись под пристальным взглядом охотника.— Кажется, половина, да, половина. Но у вас на рукаве кровь. Вы, видно, застрелили что-нибудь нынче утром?

— Да, застрелил,— сказал охотник с многозначительным кивком,— и удачный был выстрел.

— Гм,— произнес Дулитль,— а где же дичь? Должно быть, хорошая дичь; ваши собаки не погонятся за плохой.

— Они погонятся за всяким, на кого я их натравлю, сквайр! За вами, например, если я им прикажу. Сюда, Гектор, сюда же, говорят тебе, ближе!

— Я всегда слышал, что ваши собаки очень хороши,— отвечал Дулитль, ускоряя шаги и с опасением поглядывая на собак, обнюхивающих его ноги.— А где же дичь, Кожаный Чулок?

Во время этого разговора они дошли до места схватки с пантерой, и Натти, указывая концом ружья, ответил:

— Вон она лежит. Любите вы это мясо?

— Как! — воскликнул Гирам.— Да это собака судьи Темпля, Верный. Берегитесь, Кожаный Чулок, не наживайте себе врага в лице судьи. Надеюсь, что это не ваших рук дело?

— Осмотрите сами, мистер Дулитль,— сказал Натти, доставая нож из-за пояса,— похоже ли, что эта глотка перерезана этим ножом?

— Она страшно истерзана! Какие ужасные раны! Нет, это не нож! Кто бы мог сделать это?

— Пантеры, сквайр! Вон они, за вашей спиной!

— Пантеры! — воскликнул Гирам, поворачиваясь с быстротою, которая сделала бы честь любому танцмейстеру.

— Успокойтесь,— сказал Натти,— их тут две, но с одной покончила собака, а с другой — мое ружье. Поэтому не бойтесь, сквайр, они не могут вас укусить.

— А где же олень! — спросил, забываясь, Гирам, оглядываясь с недоумением.

— Какой олень? — спросил Натти.

— Ну, да! Разве вы не убили оленя?

— Как? Да ведь это запрещено законом, сквайр! — отвечал старик.— Надеюсь, что закон не запрещает убивать пантер?

— Нет, напротив, за них выдается премия, но разве ваши собаки ходят на пантеру, Натти?

— На все, что вам угодно; на вас, если хотите,— ведь я же вам говорил. Сюда, Гектор, сюда!

— Да, да. Я помню. Но какие, однако, замечательные собаки, просто удивление!

Натти присел на землю и, положив голову пантеры к себе иа колени, надрезал кожу вокруг ушей и снял ее с головы с ловкостью опытного охотника.

— Что вы так смотрите, сквайр? Никогда не видели, как снимают скальп с пантеры? Однако, вы должностное лицо; выдайте же мне ордер на получение премии.

— Ордер,— повторил Гирам, притрагиваясь пальцем к ушам пантеры и, видимо, не зная, как поступить.— Хорошо, пойдемте в вашу хижину. Там вы можете принести присягу, а я напишу ордер. У вас, конечно, найдется Библия для присяги?

— У меня нет книг,— сказал Натти сухо,— и не найдется такой Библии, какую требует закон.

— Закон не требует какой-нибудь особенной Библии,— возразил мировой судья,— ваша годится так же, как всякая другая. Идемте же и дайте присягу!

— Потише, потише, сквайр,— сказал охотник, поднимая с земли свои трофеи.— С какой стати я буду присягать в том, что вы видели своими глазами? Разве вы не верите самому себе, и другой человек должен клясться в том, что вам известно? Вы видели, как я снял скальпы с этих животных, и если я должен присягнуть, то разве перед судьей Темплем, который не был свидетелем этого.

— Но здесь нет ни пера, ни бумаги, Кожаный Чулок! Нам придется идти за ними в хижину. Иначе, как я напишу ордер?

Натти взглянул на хитрого чиновника со своим безмолвным смехом.

— А вы думаете, у меня найдется этот школьный хлам? На что мне перья и бумага? Я не умею ими пользоваться и не держу их. Нет, нет, я отнесу скальпы в деревню, сквайр, а вы мне напишете ордер в вашей конторе. Черт бы побрал эти ремни! Кончится тем, что они задушат собак! Одолжите-ка мне ваш нож, сквайр!

Гирам, которому хотелось поддержать хорошие отношения с охотником, исполнил его просьбу. Натти перерезал ремни на шеях собак и, возвращая нож, заметил беспечным тоном:

— Это хорошая сталь и, сдается мне, не в первый раз перерезает эту кожу.

— Уж не хотите ли вы сказать, что я спустил с привязи ваших собак! — воскликнул Гирам, неосторожно выдавая себя этими словами.

— Спустил с привязи? — повторил охотник.— Это я сам их спустил. Я всегда спускаю их, уходя из хижины.

Изумление, выразившееся на лице Дулитля, рассеяло последние сомнения, остававшиеся у Натти, и хладнокровие старого охотника сменилось негодованием.

— Послушайте, мистер Дулитль,— сказал он, стукнув прикладом о землю,— я не знаю, какую корысть вы ожидаете найти в вигваме такого бедного человека, как я, но говорю вам прямо, что никогда нога ваша не ступит в мою хижину с моего разрешения. А если вы будете шататься вокруг нее, как сегодня утром, то вам не поздоровится.

— А я скажу вам, мистер Бумпо,— отвечал Гирам, удаляясь быстрыми шагами,— что вы, как мне известно, нарушитель закона, я же мировой судья и докажу вам это сегодня же.

— Наплевать мне на вас и на ваш закон! — крикнул Натти, щелкнув пальцами.— Улепетывай, пока я не поддался искушению поступить с тобой по заслугам, да, смотри, не попадайся мне в лесу, а то, неровен час, я приму тебя за пантеру.

Гирам не стал дожидаться, пока негодование старого охотника выльется в какие-нибудь действия. Когда он скрылся из вида, Натти вернулся в хижину, где все оказалось спокойно, как в могиле. Он привязал собак и постучал в дверь, которую отворил Эдвардс.

— Все благополучно, малый? — спросил старик.

— Вполне,— отвечал юноша.— Кто-то пытался отворить дверь, но не справился с ней.

— Я знаю эту тварь,— сказал Натти,— но он не скоро решится подойти ко мне на выстрел…

Глава XXIX

Когда Мармадюк Темпль и Джонс выехали за ворота, судья еще находился под впечатлением прощания с дочерью, которое мешало ему немедленно начать разговор. Со своей стороны Ричард был полон сознания важности задуманного предприятия, удержавшего его от обычной болтовни. В глубоком молчании всадники проехали с милю.

— Ну Дик,— сказал наконец судья,— так как я согласился последовать за тобой, то пора, кажется, оказать мне дальнейшее доверие. Куда и зачем мы путешествуем в таком торжественном безмолвии?

Шериф издал громкое «гм» и, устремив глаза вперед, как человек, видящий перед собой картины будущего, сказал:

— Между нами всегда было разногласие в одном пункте, судья Темпль, можно сказать, со дня нашего рождения. Я не хочу сказать, что возлагаю на тебя ответственность за это, так как человек не отвечает за природные недостатки так же, как, с другой стороны, не должен хвалиться природными достоинствами; но есть один пункт, в котором мы расходились с момента нашего рождения, а, как тебе известно, ты всего двумя днями старше меня.

— Я недоумеваю, Ричард, что это за пункты! Мне кажется, мы расходимся так существенно и по стольким пунктам…

— Это только последствие, сэр,— перебил шериф,— все наши мелкие разногласия вытекают из одной причины: именно, различного мнения о том, чего может достигнуть гений.

— Что такое, Дик?

— Кажется, я говорю на правильном английском языке, судья Темпль; по крайней мере, должен бы был говорить, так как учил меня мой отец, а он говорил…

— По-гречески и по-латыни,— перебил Мармадюк,— я знаю способности твоей семьи к языкам, Дик! Но вернемся к делу. Куда и зачем мы едем?

— Чтобы предмет был изложен толково, сэр, надо предоставить рассказчику говорить то, что он считает нужным сказать,— возразил шериф.— По-твоему, судья Темпль, всякий человек, по своим природным способностям и воспитанию может делать хорошо только одно какое-нибудь дело. Я же утверждаю, что гений может заменить образование и что бывают люди, способные делать решительно все.

— Как, например, ты сам,— заметил Мармадюк, улыбаясь.

— Я презираю личности, сэр, я ничего не говорю о самом себе. Я утверждаю, что на твоем патенте есть трое людей, одаренных универсальным гением, хотя и действующих под влиянием различных побуждений.

— Мы, стало быть, гораздо богаче гениями, чем я думал. Кто же эти три гения?

— Один из них Гирам Дулитль, плотник по ремеслу, как тебе известно, и достаточно взглянуть на деревню, чтобы оценить его заслуги. Он же исполняет обязанности судьи и так исполняет, что пристыдил бы юриста, получившего профессиональное образование.

— Хорошо,— сказал Мармадюк с видом человека, не желающего спорить.

— Другой — Джотэм Риддель.

— Кто?

— Джотэм Риддель.

— Как! Этот недовольный, непоседливый, ленивый спекулянт, который меняет графство каждые три года, ферму — каждые полгода и занятия — каждый сезон! Вчерашний землевладелец, сегодняшний сапожник и завтрашний учитель! Воплощение непостоянства и легкомыслия, свойственных поселенцам, и не уравновешивающих их хорошими качествами! Нет, Ричардсон так плох, что не годится даже в… а третий кто?

— Так как третий не привык выслушивать подобные комментарии о своем характере, то я не назову его.

— Из всего этого следует, что трио, к которому ты принадлежишь и в котором ты — главный, сделало какое-нибудь важное открытие.

— Я не сказал, что принадлежу к нему, судья Темпль! Как я уже говорил, речь идет вовсе не обо мне. Но открытие действительно сделано, и ты глубоко заинтересован в нем.

— Продолжай, я весь — внимание.

— Тебе известно, Дик, что в твоем имении живет человек, которого зовут Натти Бумпо. Этот человек прожил здесь, как говорят, более сорока лет один-одиношенек, но теперь у него завелись странные товарищи.

— Последнее верно, первое — весьма вероятно,— заметил судья.

— Все верно, сэр, все верно. Ну-с, так в последнее время у него появились товарищи: старый индейский вождь, последний или один из последних представителей своего племени в этой области, и молодой человек, как говорят, сын какого-то индейского агента и индианки.

— Кто это говорит? — воскликнул Мармадюк с внезапным любопытством, которого не обнаруживал до сих пор.

— Кто? Здравый смысл… Общее мнение… Глас народа. Послушай дальше и узнаешь все. Этот молодой человек обладает очень милыми талантами,— да, я называю это очень милыми талантами,— получил хорошее воспитание, вращался в порядочном обществе и умеет держать себя в нем, когда захочет. Теперь, судья Темпль, не объяснишь ли мне, что могло связать таких людей, как индеец Джон, Натти Бумпо и Оливер Эдвардс?

Мармадюк повернул голову и быстро ответил:

— Ты неожиданно затронул такой предмет, Ричард, который часто занимает меня самого. Но тебе известно что-нибудь, способное разъяснить эту тайну, или у тебя нет ничего, кроме пустых догадок?..

— Никаких догадок, Дюк, никаких догадок! Только факты, бесспорные факты. Тебе известно, что в горах есть копи. Я часто слышал, как ты выражал уверенность в их существовании.

— Заключая по аналогии, Ричард, а не на основании достоверных фактов.

— Ты слышал о них и видел образчики. Ты не можешь отрицать этого. Да и рассуждая по аналогии, как ты выразился,— если есть копи в Южной Америке, то почему им не быть в Северной?

— Нет, нет, я ничего не отрицаю, кузен. Я действительно слышал о существовании рудников в этих горах и видел образчики руды, будто бы найденные там. Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что здесь найдено олово или серебро или, что по-моему еще важнее, хороший каменный уголь.

— К черту уголь! — воскликнул шериф.— Кому нужен уголь в этих лесах! Нет, нет, серебро, Дюк! Серебро — вещь полезная, и оно-то найдено здесь. Но слушай: тебе, конечно, известно, что туземцы давно знакомы с употреблением золота и серебра. Спрашивается, кому же лучше знать местонахождение этих металлов, как не исконным обитателям страны? Я имею полное основание думать, что могикан и Кожаный Чулок давно знают о существовании серебряной залежи в этих горах.

Шериф задел за живое своего кузена, и Мармадюк стал слушать его внимательнее. Помолчав с минуту, чтобы убедиться в действии своего необычайного сообщения, Ричард продолжал:

— Да, сэр, у меня имеются основания, и в свое время ты узнаешь их.

— Кажется, теперь самое подходящее время.

— Ну слушай же,— продолжал Ричард, подозрительно оглядываясь, чтобы убедиться, что в лесу никто их не подслушивает,— я своими глазами видел могикана и Кожаного Чулка,— а глаза у меня не хуже, чем у всякого другого, да,— так я своими глазами видел, как они ушли в горы и вернулись оттуда с заступами и мотыгами. Другие же видели, как они тащили в свою хижину что-то в темноте. Разве этот факт ничего не доказывает?

Судья ничего не ответил, но его лоб нахмурился, как всегда, когда он был сильно заинтересован, а глаза были устремлены на кузена в ожидании продолжения. Ричард продолжал:

— Это была руда. Теперь я спрашиваю тебя, можешь ли ты объяснить мне, кто такой этот мистер Оливер Эдвардс, поселившийся в твоем доме с Рождества?

Мармадюк отрицательно покачал головой.

— Мы знаем, что он метис, потому что могикан открыто называет его своим родственником. Мы знаем, что он хорошо воспитан. Но что касается его здешних занятий, то помнишь ли ты, что за месяц до появления этого молодого человека Натти куда-то исчезал на несколько дней? Помнишь, ты посылал за ним, чтоб заказать ему дичи, но его не могли найти. Старик Джон один оставался в хижине. Когда же Натти вернулся, то, хотя это и было ночью, однако люди заметили, что он тащил за собой сани, вроде тех, в которых возят зерно на мельницу, и что в них лежало что-то, закутанное медвежьими шкурами. Спрашиваю тебя, судья Темпль, что могло бы заставить такого человека, как Кожаный Чулок, тащить такой груз, когда у него нет ничего, кроме ружья и охотничьих припасов?

— Они часто пользуются такими санями, чтобы перевозить на них дичь, а ты сам говоришь, что он был в отсутствии несколько дней.

— Как бы он мог убить ее? Его ружье оставалось в это время в деревне: он отдавал его в починку. Нет, нет, несомненно, он был в каком-то необычном месте. Несомненно, он привез домой какие-то таинственные орудия, и с тех пор он не позволяет ни одному человеку приблизиться к своей хижине. Это уж всем нам известно!

— Он никогда не любил посетителей…

— Я знаю это,— перебил Ричард.— Но разве он гнал их прочь так сурово? Через две недели после его возвращения появился этот мистер Эдвардс. Они проводят целые дни в горах, якобы на охоте, а в действительности на раскопках. Снег мешает раскопкам, и молодой человек пользуется счастливым случаем, чтобы поселиться на хорошей квартире, но и теперь он проводит половину своего времени в хижине — по несколько часов каждый вечер. Они плавят руду, Дюк, они плавят руду и богатеют за твой счет.

— Что принадлежит тебе, а что другим в твоем рассказе, Ричард? Я желал бы отделить пшеницу от плевелов.

— Часть принадлежит мне, потому что я видел сани, правда, через несколько дней, когда они были изрублены и сожжены. Я уже говорил, что встретил старика с заступами и мотыгами. Гирам встретился с Натти на горе ночью, когда тот возвращался с санями, и очень добродушно предложил ему — Гирам добродушный человек — свою помощь, но тот прогнал его и выругал так грубо, что сквайр хотел было притянуть его к суду. С тех пор, как сошел снег и земли оттаяли, мы следим за ним, не спуская глаз, и в этом отношении для нас очень полезным оказался Джотэм.

Мармадюк не чувствовал особенного доверия к помощникам Ричарда в этом деле, но знал, что они хитры и изобретательны. Так как во всем было много таинственного, то он серьезно задумался о сообщении Ричарда. Поразмыслив, он припомнил различные обстоятельства, которые, по-видимому, подтверждали эти подозрения; а так как все это дело в целом имело связь с его личными интересами и стремлениями, то он легко поддался убеждениям Джонса.

Судья Темпль привык связывать свои предприятия с улучшениями, которые, по его мнению, потомство должно было осуществить в этой области. Там, где другие видели только пустыню, он уже представлял себе города, фабрики, мосты, каналы, хотя трезвый ум заставлял его таить эти мечты про себя.

Чем больше он размышлял, тем вернее казалось ему предположение, что связь Эдвардса с Кожаным Чулком объясняется каким-нибудь денежным предприятием. Но Мармадюк слишком привык рассматривать всякое дело с разных сторон, чтобы не найти возражений. Рассуждая с самим собой, он произнес вслух:

— Это невозможно. Молодой человек не был бы таким бедняком, если бы нашел серебряную руду.

— Что же скорее, чем бедность, может побудить человека отыскивать руду? — воскликнул шериф.

— Кроме того, в характере Оливера есть благородство, которое не позволило бы ему действовать тайно.

— Без образования он не сумел бы плавить руду,— продолжал Ричард.

— Дочь говорила, что он истратил последний шиллинг, когда мы взяли его к себе.

— Он истратил деньги на покупку орудий. Стал ли бы он тратить последнюю монету на стрельбу в цель, если бы не знал, где найти еще денег?

— Неужели же я так долго оставался обманутым! Он бывал иногда резок со мной, но я объяснял это раной, которую причинил ему, и незнакомством с правилами приличия.

— Ты всю жизнь оставался обманутым, Дюк, а незнакомство с правилами приличия, о котором ты говоришь, простая маска.

— Если бы он хотел обмануть меня, он скрывал бы свои знания и выдавал бы себя за простого человека.

— Не может быть. Я бы не мог выдавать себя за дурака, если бы и хотел этого, как не могу летать по воздуху. Знаний не скроешь: это невозможно.

— Ричард,— сказал судья, поворачиваясь к кузену,— многое говорит против твоих заключений, но ты пробудил подозрения, которые необходимо проверить. Но куда же мы едем теперь?

— Джотэм, который в последнее время постоянно следил за ними в горах, по поручению моему и Гирама, сделал открытие, но не хочет объяснить, в чем дело, потому что связан, по его словам, клятвой. Во всяком случае, он знает, где находится руда, и сегодня начал копать. Я вовсе не желаю допустить, чтобы это проделывалось без твоего ведома, Дюк, потому что земля твоя. Теперь тебе известно, куда мы едем. Я называю это контрминой, ха, ха!

— Где же это место? — спросил судья полуиронически, полусерьезно.

— В двух шагах отсюда, а когда мы его осмотрим, я покажу тебе местечко, которое мы нашли неделю тому назад, и где наши охотники работали целых шесть месяцев.

Продолжая этот разговор, они свернули под деревья и вскоре достигли цели своего путешествия. Тут они действительно нашли Джотэма Ридделя, голова которого торчала из выкопанной им ямы.

Мармадюк принялся расспрашивать Джотэма, почему он считает, что руда находится здесь, но Джотэм упорно уклонялся от объяснений. Он утверждал только, что имеет полное основание так думать, и так настойчиво допытывался у судьи, какая часть доходов придется на его долю, что невозможно было сомневаться в его искренности. Проведя у раскопок около часа, осмотрев камни и поискав признаки руды, судья снова сел на лошадь и предоставил кузену вести его к тому месту, где производило свои раскопки таинственное трио.

Место, где рылся Джотэм, находилось на противоположном склоне горы, возвышавшейся над хижиной Кожаного Чулка, а то, где работали Натти и его товарищи,— на другом конце той же горы, по которой направились девушки.

— Мы можем, ничем не рискуя, приблизиться к этому месту,— сказал Ричард, когда они сошли с лошадей и привязали их к дереву; — перед отъездом я видел в зрительную трубу, что Джон и Кожаный Чулок ловят рыбу на озере, а Оливер шел туда с удочкой. Это, положим, делается только для отвода глаз, так что нам нужно торопиться. Не особенно приятно было бы, если бы они застали нас здесь.

— На моей-то земле! — резко сказал Мармадюк.— Если твои подозрения справедливы, то я тем более желаю знать, что заставляет их производить раскопки.

— Тише,— сказал Ричард, приложив палец к губам, и повел судью по крутому спуску к пещере, которая находилась на склоне горы и напоминала формой огромный камень.

Перед ней возвышалась груда земли, очевидно, вырытой из пещеры и частью еще свежей. Внешний вид пещеры заставил судью усомниться, не представляет ли пещера естественного образования, или, если и сделана человеческими руками, то в отдаленные времена. Но внутри оказались несомненные признаки недавней работы и свежие следы заступа на мягкой серой породе.

Ширина пещеры была футов двадцать, глубина — вдвое больше. Кровлю ее составляла плотная скала, залегшая над мягкой породой. Небольшая терраса перед входом в пещеру образовалась частью естественно, частью из насыпанной и притоптанной земли. Гора перед пещерой спускалась крутым обрывом, так что добираться до нее было нелегко и даже небезопасно. Работа, видимо, была еще не закончена, и, пошарив в кустах, шериф нашел орудия, служившие для рытья.

Решив, что судья достаточно подробно осмотрел место, он спросил торжественно:

— Судья Темпл, убедился ли ты?

— Вполне, но лишь в том, что здесь есть нечто таинственное и загадочное. Место для тайника выбрано очень удачно, но я не вижу никаких признаков руды.

— Не думаешь ли ты, что золото и серебро валяются, как голыши, на поверхности земли? Так что только не поленись нагнуться, да и подбирай доллары? Нет, нет, сокровище нужно отыскать, даже зная место, где оно скрывается. Но пусть они ведут мину, я подведу контрмину.

Судья осмотрел место и отметил в записной книжке признаки, по которым мог бы отыскать его в случае отсутствия Ричарда. Затем оба они вернулись к лошадям и отправились в обратный путь.

На большой дороге они расстались; шериф поехал назначить двадцать четыре присяжных на завтрашнее судебное заседание, а судья направился домой, размышляя обо всем, что видел и слышал в это утро.

Когда он выехал на место, где дорога спускалась к деревне, перед ним открылся тот же вид, который за десять минут перед тем так успокоительно подействовал на его дочь и ее подругу после страшной сцены с пантерой. Но он смотрел на него рассеянно и, бросив поводья, рассуждал сам с собой:

— Тут таится что-то более серьезное, чем я думал. Кажется, я повиновался скорее чувству, чем рассудку, приняв в свой дом неизвестного молодого человека, но мы здесь вообще не подозрительны. Я позову Кожаного Чулка и спрошу его прямо. Честный старик не скроет от меня истины.

В эту минуту судья увидел Елизавету и Луизу, которые спускались с горы впереди него. Он догнал их, слез с лошади и повел ее под уздцы по узкой тропинке. Выслушав с волнением рассказ дочери об опасности, которой она только что подвергалась, и об ее неожиданном спасении, он забыл обо всех на свете рудниках, владельческих правах и осмотрах. Натти предстал перед его воображением уже не в виде беззаконного бродяги скваттера, а в образе спасителя его дочери.

Глава XXX

Ремаркабль Петтибон, забыв свои «обиды» ввиду удобств и выгод своего положения, все еще оставалась в доме судьи Темпля и была откомандирована проводить Луизу в жилище пастора.

Мармадюк и его дочь остались с глазу на глаз. Судья с волнением ходил взад и вперед по комнате, а его дочь полулежала на кушетке с разгоревшимися щеками и влажными глазами.

— Это была своевременная помощь! Да, это была своевременная помощь! — воскликнул судья.— Значит, ты не покинула свою подругу, моя благородная Бесс!

— Не знаю, можно ли назвать это мужеством,— отвечала Елизавета,— так как вряд ли бегство помогло бы мне, если бы даже у меня хватило силы бежать. Но, кажется, я не могла пошевельнуться.

— О чем же ты думала, милая? Каковы были твои мысли в эту страшную минуту?

— О звере! О звере! — воскликнула Елизавета, закрывая лицо руками.— О! Я ничего не видела, ни о чем не думала, кроме зверя. Я пыталась думать о других вещах, но ужас был слишком силен, опасность слишком велика.

— Ну, как я счастлив, что ты цела и невредима! Не будем разговаривать об этом тяжелом переживании. Я не думал, что пантеры еще водятся в этих лесах. Впрочем, они далеко заходят под влиянием голода, и…

Громкий стук в дверь прервал его речь, и он крикнул:

— Войдите!

Дверь отворилась и вошел Бенджамен с недовольным видом, словно считал несвоевременным сообщение, которое собирался сделать.

— Там внизу сквайр Дулитль, сэр,— сказал он.— Он крейсировал на дворе и уверял, будто ему необходимо взять вас на абордаж, изволите видеть. «Отчаливайте,— говорю я ему, — что вы лезете со своими кляузами, когда судья вырвал своего ребенка, можно сказать, из пасти львиной?» Но с этим молодцом не сговоришься, все равно, что с негром; и вот, видя, что от него не отделаться, я и пришел доложить вашей чести, что он бросил якорь в передней.

— Должно быть, у него какое-нибудь важное дело? — сказал Мармадюк.— Вероятно, в связи с предстоящим судебным заседанием.

— Да, да, это самое, сэр! — воскликнул Бенджамен.— Он затеял какую-то кляузу против Кожаного Чулка, который, на мой взгляд, гораздо лучше его. Этот мистер Бумпо славный малый и владеет острогою так ловко, словно и родился с нею.

— Против Кожаного Чулка! — воскликнула Елизавета, приподнимаясь на кушетке.

— Успокойся, дитя мое! Какие-нибудь пустяки, уверяю тебя! Я, кажется, даже знаю, в чем дело. Поверь мне, Бесс, я не дам в обиду твоего защитника. Попросите мистера Дулитля войти, Бенджамен!

Мисс Темпль, по-видимому, удовлетворилась этим обещанием, но не совсем дружелюбно устремила свои черные глаза на плотника, который, воспользовавшись приглашением, немедленно вошел в комнату.

Все нетерпение Гирама, по-видимому, исчезло, лишь только он вошел. Поклонившись судье и его дочери, он уселся на стул, указанный ему Мармадюком, и с минуту сидел, приглаживая свои жесткие черные волосы, с важным видом, приличествовавшим его официальному положению. Наконец он сказал:

— Я слыхал, что мисс Темпль счастливо избежала опасности при встрече с пантерами на горе.

Мармадюк слегка наклонил голову, но ничего не сказал.

— Я полагаю, что закон выдает премию за скальпы,— продолжал Гирам,— и Кожаный Чулок останетса в барышах.

— Я постараюсь вознаградить его,— ответил судья.

— Да, да. Насколько мне известно, здесь никто не сомневается в щедрости судьи. Кажется, у нас будет непродолжительная сессия. Я слыхал, что Джотэм Риддель и человек, купивший его расчистки, решили предоставить свое дело третейскому суду. Нам придется разбирать всего два гражданских иска.

— Очень рад слышать это,— отвечал судья.— Меня крайне огорчает, когда наши поселенцы тратят время и деньги на бесплодное сутяжничество. Надеюсь, что ваше сообщение окажется верным, сэр!

— Я еще не знаю, наверное,— продолжал Гирам,— но кажется, что Джотэм выбирает судьею меня, а его противник — капитана Холлистера, а мы от себя пригласим сквайра Джонса в качестве третьего.

— Какие же дела нам предстоит разбирать? — спросил Мармадюк.

— По обвинению в подделке,— отвечал Гирам,— и так как виновные были захвачены на месте преступления, то, вероятно, будут преданы суду и обвинены.

— Да, я и забыл об этих людях. А еще есть что-нибудь?

— Еще есть дело об угрозе насильственными действиями в День независимости; но я не знаю, примет ли его суд к разбору. Крупных слов было много, но до потасовки, кажется, не дошло. Затем имеется еще дело об убийстве одного или двух оленей в непоказанное время в западной части патента тамошними скваттерами.

— Непременно привлеките виновных к ответственности! — воскликнул судья.— Я решил во что бы то ни стало добиться исполнения этого закона.

— Да, как же, как же, я знаю ваше мнение на этот счет. Я отчасти и сам пришел по такому же дельцу.

— Вы! — воскликнул Мармадюк, моментально сообразив, как ловко поймал его Гирам.— Какое же это дело, сэр?

— Я имею основание думать, что в хижине Кожаного Чулка находится в настоящую минуту туша оленя, и я именно хотел просить вас выдать предписание на обыск.

— Вы имеете основание думать, сэр! Разве вам неизвестно, что закон требует показаний под присягой, иначе я не могу выдать такого предписания? Нельзя нарушать неприкосновенность жилища гражданина по пустому подозрению,

— Я думаю, что могу дать присягу,— отвечал невозмутимый Гирам,— а там, на улице, дожидается Джотэм, который тоже готов присягнуть.

— В таком случае, пиши сам предписание. Ты член суда, мистер Дулитль, к чему запутывать меня в это дело?

— Извольте видеть, так как это первый случай применения нового закона, и так как мне известно, что судья принимает близко к сердцу исполнение этого закона, то я и полагал, что всего лучше выйдет, если предписание об обыске будет исходить от него. Кроме того, я часто бываю в лесах, выбираю бревна, и мне вовсе не хотелось бы нажить врага в Кожаном Чулке. Судья же пользуется большим авторитетом в стране, и ему нечего бояться.

Мисс Темпль взглянула на архитектора и спросила:

— Чего же может бояться честный человек со стороны такого добряка, как Бумпо?

— Извольте видеть, мисс, пустить пулю в чиновника так же легко, как в пантеру. Но, конечно, если судья отказывается выдать предписание, то мне остается только отправиться домой и написать его самому.

— Я не отказываюсь, сэр,— сказал Мармадюк, чувствуя, что его репутация беспристрастного человека подвергается риску.— Ступайте в мою контору, мистер Дулитль, я сейчас приду туда и напишу предписание.

Когда Гирам вышел, судья предупредил возражение со стороны Елизаветы, приложив палец к губам и сказав:

— Это страшнее на словах, чем на деле, дитя мое! Я полагаю, что Кожаный Чулок застрелил оленя, так как охотился с собаками, когда явился к тебе на помощь. Но если при осмотре его хижины найдется туша, то ты можешь заплатить штраф из собственного кармана, Бесс! Я вижу, что эта каналья Дулитль не откажется от двенадцати с половиной долларов, но, конечно, моя репутация судьи стоит такого пустяка.

Елизавета успокоилась после этого объяснения и рассталась с отцом, который отправился к Гираму.

Когда Мармадюк, исполнив свою неприятную обязанность, вышел из конторы, он встретился с Оливером Эдвардсом, который расхаживал перед домом судьи большими шагами в чрезвычайном волнении. Увидев судью Темпля, он бросился к нему и воскликнул с выражением такого глубокого и искреннего чувства, какого еще не проявлял в отношении Мармадюка.

— Поздравляю вас, сэр! От всего сердца поздравляю вас, судья Темпль! О, какая ужасная минута! Страшно и вспоминать о ней! Я только что из хижины, где виделся с Натти, который рассказал мне о случае с пантерой. Право, право, сэр, никакие слова не выразят и половины того, что я перечувствовал,— тут молодой человек запнулся, сообразив, что он переходит границы,— что я перечувствовал, узнав об опасности, которой подвергались мисс… мисс Грант и… ваша дочь!

Но сердце Мармадюка было слишком растрогано, чтобы придавать значение таким пустякам, и, не обращая внимания на смущение молодого человека, он сказал:

— Спасибо, спасибо, Оливер! Ты правду сказал: об этом вспоминать страшно. Но пойдем к Бесс, она одна, так как Луиза уже ушла к отцу.

Молодой человек бросился вперед, отворил дверь, пропустил судью и, последовав за ним, через минуту очутился перед Елизаветой.

Холодная сдержанность, которая так часто проявлялась в ее отношениях к Эдвардсу, теперь совершенно исчезла, и два часа промелькнули в свободной, непринужденной и искренней беседе, точно между старыми давнишними друзьями. Судья Темпль забыл о подозрениях, возникших у него во время утренней поездки, а молодой человек и девушка болтали, смеялись и задумывались, смотря по настроению. Наконец Эдвардс решил навестить мисс Луизу и отправился к пастору.

Возле хижины Бумпо в это время происходила сцена, которая расстроила все благодушные планы судьи относительно Кожаного Чулка и разом уничтожила непродолжительное согласие, установившееся было между юношей и Мармадюком. Получив предписание об обыске, Дулитль первым делом постарался заручиться надежными исполнителями закона. Шериф уехал на какое-то важное следствие; его помощник, остававшийся в деревне, был занят в другой части поселка; а деревенский констебль получил эту должность из благотворительных соображений, так как был хром. Была суббота, солнце уже склонялось к западу; в воскресенье благочестивый чиновник не мог предпринять такой экспедиции, так как рисковал этим погубить свою душу; а до понедельника всякие следы оленя были бы уничтожены или припрятаны. К счастью, на глаза Гираму попалась рослая фигура Билли Кэрби, и он немедленно решил заманить его. Джотэм, который вернулся в деревню из леса, присоединился к Гираму сам и пригласил к мировому судье лесоруба.

Когда явился Билли, ему любезно предложили садиться, что, впрочем, он успел сделать раньше приглашения.

— Судья Темпль во что бы то ни стало желает ввести в силу закон об оленях,— сказал Гирам после предварительных любезностей.— Он только что получил донесение о человеке, убившем оленя. Он написал распоряжение об обыске и поручил мне найти кого-нибудь, кто привел бы его в исполнение.

Кэрби подумал немного, тряхнул своей косматой головой и спросил:

— А где же шериф?

— Уехал.

— А его помощник?

— Занят в патенте.

— А констебль? Я только что видел, как он ковылял по улице.

— Да, да,— сказал Гирам с заискивающей улыбкой и многозначительным кивком.— Но это дело требует мужчину, а не калеку.

— А что? — спросил Кэрби, смеясь.— Разве молодец будет драться?

— У него довольно вздорный характер, и он считает себя первым силачом в графстве.

— Я слышал, как он хвастал однажды,— вмешался Джотэм,— будто от Могаука до Пенсильвании не найдется человека, который бы потягался с ним в кулачном бою.

— В самом деле! — воскликнул Кэрби, выпрямляясь.— Стало быть, он еще не пробовал вермонтских кулаков. Кто же этот молодец?

— Видите ли,— сказал Джотэм,— это…

— Закон не позволяет называть его имени,— перебил Гирам,— пока вы не взяли на себя обязательств. Вы самый подходящий человек, Билли! Согласны вы принести присягу? Это дело одной минуты,— и вы получите плату.

— А велика ли плата? — спросил Билли, небрежно перелистывая устав, лежащий на столе Гирама, и как будто раздумывая, хотя, в сущности, он уже принял решение.— Хватит ли ее, чтобы залечить проломленную голову?

— Вознаграждение будет приличное,— сказал Гирам.

— К черту ваше вознаграждение! — отвечал Билли, снова засмеявшись.— Так этот малый считает себя первым силачом в графстве? Какого он роста?

— Он выше вас ростом,— сказал Джотэм,— и отчаянный…

«Хвастун», хотел он прибавить, но нетерпение Кэрби не дало ему договорить… Лесоруб вовсе не отличался ни свирепостью, ни даже грубостью. Основную черту его характера составляло добродушное тщеславие. Но как и все, кому нечем больше похвастаться, он гордился своей физической силой. Вытянув мускулистые руки и оглядывая свою атлетическую фигуру, он сказал:

— Ну, давайте же Библию! Я присягну, и вы увидите, что я сумею исполнить свою присягу.

Гирам не стал дожидаться, пока Билли переменит свое решение, и, не теряя времени, взял с него присягу. Когда эта формальность была исполнена, все трое вышли из дома и направились к хижине самым ближним путем. Только когда они вышли на берег, Кэрби вспомнил о правах, которые давала ему присяга, и повторил свой вопрос об имени нарушителя закона.

— Куда вы тащитесь, сквайр? — воскликнул он.— Я думал, что обыск придется произвести в каком-нибудь доме, а не в лесах. На этой стороне озера не живет никого, кроме Кожаного Чулка и старого Джона. Назовите мне имя молодчика, и я вас проведу на его расчистку самым коротким путем, потому что мне известна каждая сосенка вокруг Темпльтона.

— Мы идем по настоящей дороге,— сказал Гирам, указывая вперед и ускоряя шаги, точно опасаясь, что Кэрби вздумает сбежать,— этот человек — Бумпо.

Кэрби остановился, с удивлением уставился сначала на него, потом на Джотэма и в заключение расхохотался.

— Кто? Кожаный Чулок? Он может похвастаться своей стрельбой; по этой части, сознаюсь, мне с ним не тягаться; с тех пор, как он застрелил голубя, я пасую перед ним. Но по части кулачного боя!.. Да я бы мог взять его двумя пальцами и обвязать вокруг своей шеи, как галстук. Ведь ему семьдесят лет, и он никогда не отличался особенной силой.

— У него наружность обманчива,— заметил Гирам,— как у всех охотников; он сильнее, чем кажется; кроме того, у него — ружье.

— Причем тут ружье! — воскликнул Билли.— Неужели вы думаете, что он станет стрелять в меня? Он безобидное создание и, по-моему, имеет право стрелять оленей так же, как всякий другой в патенте. Он этим живет, и здесь свободная страна, в которой всякий может выбирать какое угодно призвание.

— Если так рассуждать,— сказал Джотзм,— то всякий имеет право стрелять оленей.

— Я же вам говорю, что это его призвание,— возразил Кэрби,— и что закон издан не для него.

— Закон издан для всех,— заметил Гирам, который начинал опасаться, что вся опасность падет на его долю, несмотря на его предосторожность.— И закон очень строго относится к нарушению присяги.

— Послушайте, сквайр Дулитль,— сказал лесоруб,— начхать мне на ваши гримасы и на ваши нарушения присяги, вот что я вам скажу! Но я уж так далеко зашел, что доведу дело до конца, потолкую со стариком, и, может быть, мы вместе зажарим оленя.

— Ну, что ж, если вам удастся покончить дело миром, то тем лучше,— отвечал Гирам,— я не охотник до ссор и предпочитаю мирные переговоры.

Они дошли, беседуя так, до хижины, где Гирам счел благоразумным остановиться у срубленной сосны, представлявшей «первый бастион, защищавший подступ к крепости со стороны деревни». Кэрби приложил руки ко рту на манер трубки и гаркнул во всю глотку, так что собаки выскочили из конуры, и почти в ту же минуту голова Натти выглянула из двери.

— Смирно! — крикнул он собакам.— Или вы думаете, что это опять пантеры?

— Эй, Кожаный Чулок, у меня к вам дело! — крикнул Кэрби.— Вот чиновные люди, которые написали вам письмецо и наняли меня почтальоном.

— Какое у вас может быть до меня дело, Билли Кэрби? — сказал Натти, встав на пороге и приставив руку ко лбу в виде козырька, чтобы защититься от лучей заходящего солнца и лучше рассмотреть пришедших.— Я не занимаюсь расчистками и скорее готов посадить полдюжины деревьев, чем срубить одно. Смирно, Гектор, говорят тебе! Пошел в конуру!

— В самом деле, старина? — возразил Билли.— Тем лучше для меня. Но я должен исполнить мое поручение. Здесь письмо для вас, Кожаный Чулок! Если вы можете прочесть его, тем лучше, а если не можете, то вот сквайр Дулитль. Он вам и прочтет. Кажется, вы приняли двадцатое июля за первое августа,— в этом вся загвоздка.

В эту минуту Кожаный Чулок заметил сухопарую фигуру Гирама, прятавшуюся за огромным стволом, и лицо его мгновенно исказилось глубоким отвращением. Он повернул голову внутрь хижины, сказал несколько слов вполголоса, а затем показался снова и продолжал:

— Мне не о чем с вами разговаривать; уходите по добру, по здорову. Я вам ничего не должен, Билли Кэрби! С какой стати вы тревожите старика, который не сделал вам ничего дурного?

Кэрби перескочил через дерево, уселся на бревно близ конуры и принялся гладить Гектора, с которым свел знакомство в лесах, где иногда кормил собаку остатками своей еды.

— Вы стреляете лучше меня, и я не стыжусь в этом сознаться,— сказал он.— Но я не сержусь на вас за это, Натти! Но, кажется, вы сделали лишний выстрел, так как ходит слух, будто вы убили оленя.

— Я стрелял сегодня два раза, и оба раза по пантере,— возразил Кожаный Чулок.— Посмотрите, вот скальпы! Я только что собрался нести их судье и требовать премии.

Говоря это, Натти бросил уши пантеры Кэрби, который принялся ими подразнивать собак, начинавших ворчать и скалить зубы, когда он подносил их к собачьим мордам.

Но Гирам, расхрабрившись, решился подойти ближе и обратился к старику с подобающей случаю важностью. Прежде всего он прочел вслух предписание, повышая голос в главнейших местах, и особенно громко и внятно произнес имя судьи.

— Неужели Мармадюк Темпль поставил свое имя на этом клочке бумаги? — сказал Натти, покачивая головой.— Да, да, этот человек любит свои выдумки, свои земли и свои улучшения больше, чем свою плоть и кровь. Но я не виню девушку: у нее глаза, как у оленя. Бедняжка, ведь не она выбирала своего отца, и что же она может поделать? Я мало смыслю в законах, мистер Дулитль! Что я должен делать после того, как вы прочли ваше предписание?

— О! Это только форма, Натти,— сказал Гирам, стараясь выражаться поласковее.— Пойдемте в хижину и потолкуем ладком. Деньги будет не трудно найти. Я почти уверен по всему, что слышал, что судья Темпль заплатит их за вас.

Старый охотник с самого начала следил за всеми движениями посетителей и сохранял свое место на пороге с решительным видом, показывавшим, что его не так-то легко будет заставить сойти с этого поста. Когда Гирам подошел ближе, ожидая, что его предложение будет исполнено, Натти поднял руку и жестом заставил его отступить.

— Разве я не говорил вам еще раньше, чтобы вы не искушали меня? — сказал он.— Я никого не трогаю. Почему же закон не может оставить меня в покое? Ступайте, ступайте и скажите вашему судье, что он может оставить у себя мою премию, но я не желаю, чтобы его посланные входили в мою хижину.

Это предложение, однако, не только не успокоило Гирама, но, по-видимому, еще сильнее раззадорило его любопытство; напротив, Кэрби крикнул:

— Ну, конечно, это правильно, сквайр! Он дарит графству премию, а графство прощает ему штраф. Это я называю честной сделкой, которую можно покончить, не сходя с места. Я люблю, когда спор решается быстро и правильно, как оно следует между добрыми людьми.

— Я требую пропуска в этот дом,— сказал Гирам, стараясь выражаться с достоинством, на какое только был способен,— именем закона и в силу этого предписания и моей должности.

— Назад, назад, сквайр, не искушайте меня! — сказал Кожаный Чулок серьезным тоном, с прежним жестом.

— Пропустите нас,— продолжал Гирам.— Билли! Джотэм! Вы будете свидетелями.

Гирам принял решительный, но спокойный тон Натти за готовность уступить и уже занес ногу на порог, как вдруг старик схватил его за плечи и отшвырнул с такой силой, что он откатился кубарем шагов на двадцать. Это внезапное движение и неожиданное проявление силы со стороны Натти ошеломило присутствующих и на минуту заставило всех умолкнуть, но вслед за тем Билли Кэрби захохотал, ухватившись за бока.

— Чисто сделано, старина! — крикнул он.— Сквайр-то, выходит, знает вас лучше, чем я. Ну-ка выходите на чистое место да схватитесь, как подобает добрым людям, а мы с Джотэмом полюбуемся.

— Вильям Кэрби, я приказываю вам исполнить ваш долг! — крикнул Гирам, поднимаясь на ноги.— Схватите этого человека! Я приказываю вам арестовать его именем народа.

Но Кожаный Чулок принял теперь более угрожающую позу. В руках его появилось ружье, дуло которого было направлено на лесоруба.

— Остановитесь, говорят вам,— сказал Натти,— вы знаете, как я стреляю, Билли Кэрби! Я не хочу проливать вашу кровь, но и ваша и моя окрасят эту траву прежде, чем вы войдете в мою хижину!

Пока дело не приняло серьезного оборота, лесоруб, по-видимому, был склонен вступиться за слабейшую сторону, но как только на сцену появилось ружье, его поведение сразу изменилось. Он встал с бревна и, выпрямившись во весь свой огромный рост, сказал охотнику:

— Я пришел сюда не для того, чтобы воевать с вами, Кожаный Чулок, но я так же боюсь вашего ружья, как сломаного топора! Сквайр, говорите, что я должен делать по закону, и мы увидим, кто кого одолеет!

Но сквайр исчез. В ту самую минуту, когда появилось ружье, Гирам и Джотэм пустились наутек, и когда Билли, удивленный тем, что не слышит приказа, оглянулся, он увидел их фигуры уже издали, направляющимися к деревне.

— Вы напугали этих тварей,— сказал он с глубоким презрением,— но меня вы не напугаете. Стало быть, мистер Бумпо, долой ружье, не то мы поссоримся.

Натти опустил ружье и ответил:

— Я не желаю вам зла, Билли Кэрби! Но скажите сами, могу ли я пустить в свою хижину этих гадин? Я не отрицаю, что убил оленя, Билли! Возьмите его шкуру, если хотите, и представьте ее в суд как улику! Премия покроет штраф, а больше, кажется, с меня нечего требовать.

— Верно, старина, верно! — крикнул Кэрби, к которому вернулось его благодушие.— Давайте шкуру, это должно удовлетворить закон.

Натти скрылся в хижине и снова появился с требуемой уликой. Затем лесоруб удалился восвояси, совершенно примирившись со стариком. Идя по берегу озера, он часто принимался хохотать, вспоминая, как перекувыркнулся Гирам, и находя, что штука вышла презабавная.

Задолго до того, как Билли явился в деревню, известие о неуважении, оказанном Натти закону, и о поражении Гирама было у всех на устах. Говорили, что нужно послать за шерифом; иные намекали на необходимость применить вооруженную силу для отмщения за поруганный закон. Толпа поселенцев собралась на улице, обсуждая происшествие. Появление Билли с кожей оленя, устранив необходимость обыска, упростило вопрос. Теперь оставалось только созвать суд и восстановить достоинство закона, но это, как единогласно решили собравшиеся, можно было отложить до понедельника.

Глава XXXI

Волнение улеглось и поселенцы начали расходиться по домам с важным видом людей, только что решивших «судьбы отечества», когда Эдвардс, возвращавшийся от мистера Гранта, встретился с молодым юристом мистером Липпетом. Так как из вежливости следовало перемолвиться двумя-тремя словами при встрече, то между ними завязался разговор.

— Прекрасный вечер, мистер Эдвардс,— начал юрист, как более словоохотливый,— но надо бы дождичка. Эта самая неприятная черта нашего климата: или засуха, или потоп. Вы, вероятно, привыкли к более ровной погоде.

— Я уроженец этого штата,— ответил Эдвардс сухо.

— Да? Я часто слышал разговоры об этом. Впрочем, натурализоваться легко, и вовсе не важно, кто где родился. Интересно, какое направление судья даст делу Натти Бумпо?

— Натти Бумпо? — отозвался молодой человек.— Что вы хотите сказать, сэр?

— Неужели вы не слыхали? — воскликнул Липпет с выражением изумления на лице, которое вполне могло обмануть его собеседника.— Однако же его дело может кончиться плохо. Кажется, старик застрелил сегодня утром оленя, а это, как вы знаете,— преступное действие в глазах судьи Темпля.

— Застрелил оленя? — сказал Эдвардс, отворачиваясь, чтобы скрыть краску, выступившую на его лице.— Ну, что же, он заплатит штраф.

— Пять фунтов, однако,— заметил юрист.— Найдется ли у Натти такая сумма?

— Найдется ли? — воскликнул молодой человек.— Я не богат, мистер Липпет, мало того, я беден и трачу свое жалованье на дело, близкое мне; но я отдам все до последнего цента, прежде чем старик проведет хоть час в тюрьме. Кроме того, он убил двух пантер, и премия покроет штраф с избытком.

— Да, да,— сказал юрист, потирая руки с искренним удовольствием,— эту часть мы уладим. Я вижу, что эту часть…

— Какую часть, сэр? Я вас не понимаю.

— Видите ли, убийство оленя пустяк в сравнении с тем, что произошло под вечер,— продолжал мистер Липпет доверчивым и дружеским тоном, который невольно действовал на молодого человека, несмотря на его нерасположение к юристу.— По-видимому, кто-то донес об этом и показал под присягой, что улика должна находиться в хижине, и вот судья Темпль выдал предписание об обыске…

— Предписание об обыске! — воскликнул молодой человек с ужасом, снова отворачиваясь и чувствуя, что бледнеет.— Что же они нашли? Что они видели?

— Они видели ружье старого Бумпо. А это зрелище способно угомонить любопытство большинства местных жителей.

— Вот в чем дело! — крикнул Эдвардс, разразившись судорожным хохотом.— Значит, старый смельчак прогнал их! Да? Прогнал?

Юрист с удивлением смотрел на него, но после минутного недоумения заметил:

— Тут нет ничего смешного, позвольте вам сказать, сэр! Сорок долларов премии и ваше полугодовое жалованье едва покроют издержки по делу. Насилие над должностным лицом при исполнении служебных обязанностей и угроза констэблю огнестрельным оружием,— это дело серьезное и грозит не только крупным штрафом, но и тюремным заключением.

— Тюремным заключением! — повторил Оливер.— Посадить в тюрьму Кожаного Чулка! Нет, нет, сэр! Это значило бы свести старика в могилу. Они никогда не посадят в тюрьму Кожаного Чулка!

— Ну, мистер Эдвардс,— возразил Липпет, на этот раз уже без всякого притворства,— вы слывете образованным человеком, но если вы растолкуете мне, как вам удастся помешать присяжным вынести обвинительный приговор в таком ясном деле, при таких очевидных доказательствах, то я признаю, что мне далеко до вас по части знания законов, даром, что у меня имеется диплом.

Рассудок Эдвардса взял верх над чувством, и он сообразил, что случай действительно трудный, и стал внимательнее слушать юриста. Крайнее возбуждение, в которое привела его неожиданная весть, улеглось, и теперь он мог обсудить советы юриста.

Несмотря на свое волнение, Эдвардс не замедлил убедиться, что все предложения Липпета сводятся к плутовству и вдобавок требуют значительного времени для их выполнений. Но на всякий случай он намекнул Липпету, что рассчитывает пригласить его в защитники в случае судебного разбирательства, чем последний остался очень доволен. Затем они расстались. Один направился, не торопясь, к домику, над дверями которого красовалась вывеска с надписью «Честер Липпет, ходатай по делам», а другой быстрыми шагами пошел к усадьбе.

Войдя в залу, огромные двери которой были открыты, Эдвардс увидел Бенджамена, занимавшегося уборкой, и спросил его, где судья.

— Судья только что пошел в свой кабинет вместе с этим сутягой Дулитлем, а мисс Елизавета в гостиной. А что, мистер Оливер, ведь чуть не сыграла с нами штуку эта пантера или пентера — не знаю толком, как она называется, потому что это не английский зверь! Я говорил зимой, что она бродит по холмам, потому что еще осенью слышал ее голос однажды вечером на берегу озера, когда плыл в челноке с рыбной ловли. Если бы она выплыла на озеро, где человек видит, как ему управлять своим судном, я бы с ней разделался, но разыскивать ее среди деревьев, это для меня все равно, что стоять на палубе одного корабля и смотреть на мачты другого. Я бы не мог разобраться в снастях…

— Хорошо, хорошо,— перебил Эдвардс,— я должен видеть мисс Темпль.

— И вы ее увидите, сэр,— отвечал дворецкий.— Она в той комнате. Боже, мистер Эдвардс, вот была бы потеря для судьи! Я говорю, сэр, что этот мистер Бумпо почтенный человек и одинаково ловко владеет ружьем и острогой. Я его друг, мистер Оливер, а стало быть, и ваш, потому что вы плаваете под одним флагом с ним.

— Благодарю вас, дружище! — воскликнул Оливер, крепко пожимая ему руку.— Возможно, что нам понадобится ваша дружба. В таком случае, мы известим вас.

Не дожидаясь ответа, молодой человек вошел в гостиную.

Елизавета была одна. Она прикрыла глаза рукой и, по-видимому, задумалась.

Удивленный ее позой, молодой человек осторожно и почтительно приблизился к ней и сказал:

— Мисс Темпль, мисс Темпль, я боюсь показаться навязчивым, но мне необходимо сказать вам несколько слов.

Елизавета опустила руку и взглянула на него своими черными глазами, на которых виднелись слезы.

— Это вы, Эдвардс? — сказала она таким мягким тоном, каким говорила до сих пор только с отцом.— В каком состоянии вы оставили нашу бедную Луизу?

— Она со своим отцом, счастлива и рада спасению,— сказал взволнованный ее тоном Оливер.— Вы не можете себе представить, с каким глубоким чувством она приняла мои поздравления. Мисс Темпль, когда я узнал о страшной опасности, которой вы подвергались, мои чувства были слишком сильны, чтобы найти выражение. Потом я успокоился, пока шел к мистеру Гранту, и, вероятно, сумел выразить их лучше, потому что мисс Грант… плакала, слушая меня.

На минуту Елизавета снова закрыла глаза рукой. Но чувство, вызвавшее это движение, быстро миновало, и, открыв лицо, она продолжала с улыбкой:

— Ваш друг, Кожаный Чулок, сделался теперь и моим другом, Эдвардс! Я обдумывала, что бы мне сделать для него. Может быть, вы, зная его привычки и желания, скажете мне…

— Могу! — воскликнул молодой человек с волнением, поразившим его собеседницу.— Могу! Натти был так неблагоразумен, что нарушил закон и убил сегодня оленя. Не один… я должен разделить с ним ответственность, потому что участвовал в этой охоте. Вашему отцу донесли об этом, и он предписал произвести следствие…

— Я знаю все,— перебила Елизавета.— Я знаю все. Законные формы должны быть соблюдены, следствие должно быть произведено, олень найден и штраф уплачен. Но я повторяю ваш вопрос: неужели, прожив так долго с нами, вы не знаете нас? Взгляните на меня, Оливер Эдвардс! Неужели вы думаете, что я способна допустить, чтобы человек, спасший мне жизнь, томился в тюрьме из-за пустого штрафа? Нет, нет, сэр! Мой отец — судья, но он человек. Мы уже столковались на этот счет. Никто не потерпит обиды.

— Какую тяжесть вы снимаете с моей души! — воскликнул Эдвардс.— Значит, его оставят в покое? Ваш отец защитит его? Я имею ваше заверение, мисс Темпль, и должен верить!

— Вы можете получить подтверждение от него самого,— сказала Елизавета.— Вот он идет.

Но наружность Мармадюка, который вошел в комнату, противоречила ожиданиям его дочери. Брови его были нахмурены и лицо расстроено. Елизавета и молодой человек молчали. Судья же прошелся раз или два по комнате и, наконец, воскликнул:

— Наши планы расстроены, дочка! Упорство Кожаного Чулка навлекло на него преследование закона, и теперь уже не в моей власти предотвратить последствия.

— Как! Каким образом! — воскликнула Елизавета.— Штраф ничего не значит; конечно…

— Я не думал, я не мог предположить, что одинокий старик осмелится оказать сопротивление представителям правосудия,— перебил судья.— Я предполагал, что он подчинится обыску, а затем штраф будет уплачен, и закон удовлетворен. Но теперь ему придется испытать на себе строгость закона.

— Каким же наказанием угрожает ему закон, сэр? — спросил Эдвардс, стараясь говорить спокойно.

Мармадюк быстро повернулся к нему и воскликнул:

— Вы здесь? Я и не заметил вас. Не знаю, каким, сэр! Судья не может решать, пока не выслушаны свидетели и не высказались присяжные. В одном только могу вас уверить, мистер Эдвардс: оно будет соответствовать закону, как бы ни было это тяжело для меня в виду того, что этот горемыка оказал такую услугу моей дочери.

— Кто же сомневается в справедливости судьи Темпля? — с горестью возразил Эдвардс.— Но будем рассуждать спокойно, сэр! Неужели годы, привычки, наконец, невежество моего старого друга не могут избавить его от наказания?

— Каким образом? Это смягчающие обстоятельства, но разве они могут оправдать его? Может ли какое бы то ни было общество потерпеть, молодой человек, чтобы служителей закона встречали с оружием в руках? Для этого ли я цивилизовал пустыню?

— Если бы вы цивилизовали зверя, который угрожал жизни мисс Темпль, сэр, ваши рассуждения были бы основательнее.

— Эдвардс! — воскликнула Елизавета.

— Тише, дитя мое! — перебил отец.— Молодой человек несправедлив. Но я не подал ему повода к этому. Я пропущу мимо ушей твое замечание, Оливер, так как знаю, что ты друг Натти, и что эта дружба заставила тебя перейти границы приличия.

— Да, он мой друг! — воскликнул Эдвардс.— И я горжусь этой дружбой. Он простой, не ученый, даже невежественный человек, быть может, не без предрассудков, хотя я чувствую, что его мнение о людях во многом справедливо; но у него есть сердце, судья Темпль, которое искупило бы тысячу недостатков: он помнит своих друзей и никогда не покидает их, хотя бы это была его собака.

— Это почтенные качества, мистер Эдвардс,— мягко возразил Мармадюк.— Правда, мне никогда не удавалось приобрести его расположение, так как он всегда проявлял ко мне антипатию, но я приписывал это своенравию старика. Как бы то ни было, когда он явится передо мной, как перед судьей, его прежнее отношение ко мне не послужит к отягчению его преступления так же, как его недавние услуги — к смягчению.

— Преступления! — повторил Эдвардс.— Да разве это преступление — отогнать от своих дверей назойливого негодяя? Преступления! Нет, сэр, если есть в этом деле преступник, то, во всяком случае, не он.

— А кто же, сэр? — спросил судья, спокойно глядя на взволнованного юношу.

Этот вопрос вывел из себя молодого человека. Возбуждение, которое он до сих пор подавлял, охватило его безудержно.

— Кто! И вы спрашиваете об этом меня! — крикнул он.— Спросите вашу совесть, судья Темпль! Подойдите к этой двери, сэр, взгляните на эту долину, на это спокойное озеро, на эти туманные холмы и спросите свое сердце, если оно у вас есть: «Откуда взялись у меня эти богатства, эти владения, эти холмы и каким образом я сделался их собственником?» Я думаю, сэр, что вид могикана и Кожаного Чулка, когда вы их встречаете в этой местности бесприютными и обездоленными, колет вам глаза.

Мармадюк выслушал эту бурную речь с глубоким изумлением, но когда молодой человек кончил, он остановил дочь, хотевшую что-то сказать, и ответил:

— Оливер Эдвардс, ты забываешь с кем говоришь! Я слыхал, молодой человек, что ты считаешь себя потомком туземных обладателей этой страны, но плохо же ты воспользовался своим образованием, если не знаешь, на каком основании покоятся права белых. Эти земли мои, потому что они уступлены моим предшественникам твоими предками, если ты действительно от них происходишь. А хорошо ли я пользуюсь ими, — судить не мне. После этого разговора мы должны расстаться. Я слишком долго давал тебе приют в моем доме, но наступило время, когда ты должен оставить его. Приходи ко мне в кабинет, и я уплачу мой долг. Предупреждаю тебя, что эта выходка не отразится на твоей карьере, если ты послушаешься человека, который на много лет старше тебя.

Чувства, вызвавшие бурную выходку молодого человека, на время улеглись, и он следил за удаляющейся фигурой Мармадюка блуждающим взором, как человек с помутившимся сознанием. Наконец он опомнился и, медленно повернув голову, увидел Елизавету, которая по-прежнему сидела на кушетке, опустив голову на грудь и закрыв лицо руками.

— Мисс Темпль,— сказал он тихо дрожащим от волнения голосом,— мисс Темпль, я забылся и забыл о вашем присутствии. Вы слышали решение вашего отца. Я ухожу немедленно. Мне бы хотелось, чтобы мы расстались друзьями.

Елизавета медленно подняла голову и отняла руки от лица, на котором лежало выражение печали, но когда она встала, глаза ее блеснули прежним огнем и краска появилась на щеках.

— Я прощаю вас, Эдвардс, и мой отец простит вас,— сказала она, остановившись в дверях.— Вы не знаете нас, но придет время, когда ваше мнение о нас изменится…

— О вас! Никогда! — перебил молодой человек.— Я…

— Я хочу говорить, сэр, а не слушать. В этом деле есть что-то, чего я не понимаю, но скажите Кожаному Чулку, что он имеет в нас не только судей, но и друзей. Не огорчайте старика рассказом об этом разрыве. Прощайте, мистер Эдвардс, желаю вам счастья и преданных друзей!

Молодой человек хотел отвечать, но она исчезла так быстро, что, войдя в залу, он уже не увидел ее. Он простоял с минуту в нерешительности, а затем, не заходя в кабинет судьи, выбежал из дому и направился в хижину охотников.

Глава XXXII

Ричард вернулся из своей поездки только поздно вечером на другой день. Он должен был распорядиться насчет ареста шайки фальшивомонетчиков, которая укрывалась в лесах и чеканила там фальшивые деньги, которые затем распространялись по всем штатам. Поездка увенчалась полным успехом, и около полуночи Ричард въехал в деревню во главе отряда милиции, окружавшего четырех скованных фальшивомонетчиков. У ворот дома судьи он расстался со своим отрядом, приказал ему отвести арестованных в местную тюрьму и поехал по аллее к крыльцу, чрезвычайно довольный собой.

— Эй! Эгги! — крикнул он, подъехав к крыльцу.— Где ты, черный пес? Уж не собираешься ли продержать меня всю ночь на дворе? Эй! Эгги! Верный! Верный! Куда ты запропастился, Верный? Так-то ты стережешь дом! Все спят, кроме меня! Ох, я, несчастный, должен бодрствовать, когда другие почивают сном праведников! Верный! Верный! Однако, как ни обленился этот пес, но до сих пор он ни разу не допускал к крыльцу никого, не убедившись предварительно, честный это человек или нет. У него на этот счет чутье не хуже, чем у меня. Эй! Агамемнон! Да где же ты? О, вот наконец и собака!

Шериф слез с лошади и заметил, что из конуры выползает фигура, которую он принял за Верного. Но, к его удивлению, она выпрямилась, и он разглядел курчавую голову и черное лицо негра.

— Э? Какого черта ты забрался в конуру, черный негодяй? — воскликнул он.— Или для твоей африканской крови дом недостаточно теплый, что ты выгоняешь бедного пса и спишь на его соломе?

— О, масса Ричард, масса Ричард! — отвечал негр, всхлипывая.— Такая беда! Такая беда! Кто бы подумал, что это случится! Умер, умер, только не зарыт; я дожидался, когда вернется масса Ричард и велит выкопать могилу…

Здесь горе окончательно овладело негром, и вместо того, чтобы объяснить, в чем дело, он принялся громко всхлипывать.

— Как? Что такое? Умер? Зарыт? Могилу! — воскликнул Ричард с дрожью в голосе.— Надеюсь, ничего серьезного! Надеюсь, что с Бенджаменом ничего не случилось. Я знаю, что у него расходилась желчь; но я дал ему…

— О, хуже этого! Хуже этого! — хныкал негр.— Мисс Луиза и мисс Грант… гуляли… в лесу. Бедняга Верный… убил пантеру… Натти Бумпо… вся глотка разорвана… вот посмотрите, он здесь, он здесь!

Не понимая, в чем дело, шериф дождался, пока Эгги сбегал на кухню за фонарем и показал ему в конуре окровавленный труп Верного, холодный и окоченевший, но прикрытый курткой негра. Ричард попробовал было расспрашивать, но бестолковый негр продолжал всхлипывать и нести околесицу. К счастью, в эту минуту дверь дома отворилась и показался Бенджамен, державший свечку над головой. Ричард бросил узду и, приказав ему поставить лошадь в конюшню, вошел в дом.

— Что значит эта смерть собаки? — спросил он.— Где мисс Темпль?

Бенджамен указал большим пальцем левой руки через правое плечо и ответил:

— У себя.

— А судья Темпль?

— В своей каюте.

— Но объясните, отчего издох Верный? И о чем горюет Эгги?

— Тут все найдете, сквайр! — сказал Бенджамен, указывая на грифельную доску, лежавшую на столе рядом с кружкой грога, недокуренной трубкой и молитвенником.

К числу причуд Ричарда принадлежала страсть вести дневник событий, наподобие корабельного журнала. В него заносились не только вещи, касавшиеся его лично, но и происшествия в семье, деревенские события, а также и наблюдения над погодой. Со времени своего назначения на должность, требовавшую частых отлучек, он поручал Банджамену записывать случившееся в его отсутствие на грифельной доске, а возвратившись, переносил эти заметки в журнал, присоединяя к ним подробности и точные даты.

Одно обстоятельство, впрочем, являлось сущей помехой для Бенджамена, помехой, которую могла устранить только изобретательность Ричарда. Дворецкий умел читать только свой молитвенник, да и то лишь некоторые места, заученные им наизусть, и не мог написать ни одной буквы. Это препятствие, затруднявшее ведение журнала, оказалось бы непреодолимым для большинства людей, но Ричард придумал род иероглифических знаков, обозначавших различные состояния погоды — ведра, дождь, направление ветра и т. п., а в остальном, дав несколько указаний, положился на изобретательность дворецкого. На эту-то хронику указал Бенджамен вместо прямого ответа на вопрос Ричарда.

Выпив стаканчик грога, мистер Джонс достал из потайного ящика свой собственный журнал и уселся за стол, приготовляясь переписать заметки Бенджамена и вместе с тем удовлетворить свое любопытство. Бенджамен фамильярно облокотился одной рукой на спинку стула шерифа, оставив другую на свободе, чтоб помогать жестами при объяснении своих знаков.

Первое, на что обратил внимание шериф, была диаграмма компаса, нарисованная в углу грифельной доски, с обозначением главных румбов, так что человек, которому случалось править кораблем, не мог бы ошибиться.

— О,— сказал шериф, усаживаясь поудобнее,— у вас, я вижу, дул юго-восточный ветер всю прошлую ночь; я думал, что он нагонит дождь.

— Хотя бы капля упала, сэр,— отвечал Бенджамен.— Похоже на то, что там, наверху, бочка совсем опорожнилась.

— Да, но разве ветер не переменился сегодня утром? Там, где я был, он переменился.

— Разумеется, переменился, сквайр, но я и отметил перемену ветра.

— Где же отметка, Бенджамен?

— Неужели не видите? — перебил дворецкий довольно сердито.— А вот же черта против востока к северу и еще к северу, а на конце восходящее солнце. Значит, было в утреннюю вахту.

— Да, да, это очень понятно. Но где же отмечена перемена?

— Как где? А вот же вам чайник, а от него прямая черта,— она вышла чуть-чуть криво,— и к западу, и к югу, и еще к югу! Это и значит перемена ветра, сквайр!

— Ага, понимаю,— сказал шериф, делая отметку в своем журнале.— Но у вас тут облако над восходящим солнцем, значит, утром было пасмурно?

— Ну, конечно, сэр,— отвечал Бенджамен.

— Ага, воскресенье! А что это вы поставили против десяти часов утра? Полная луна! Неужели луна у вас была видна днем? Я слыхал о таких явлениях, но… А это что? Зачем рядом с ней песочные часы?

— А это, сквайр,— отвечал Бенждамен, заглядывая ему через плечо и перекладывая табачную жвачку с одной стороны рта на другую,— это уже мои собственные делишки. Это вовсе не луна, сквайр, а лицо Бетти Холлистер! Изволите видеть, сэр, узнав, что она получила с реки новый запас ямайского рома, я завернул к ней в десять часов утра и попробовал стаканчик, а здесь отметил, чтобы не позабыть расплатиться, как подобает честному человеку.

— Вот оно что! — сказал шериф с некоторым неудовольствием.— Вы бы могли получше нарисовать стакан, а то вышло похоже на мертвую голову с песочными часами.

— Изволите видеть, сквайр, дело в том, что мне понравилось это пойло,— возразил Бенджамен,— вот я и хватил стаканчик, а на него опрокинул другой, оно и вышло две скляночки, ни дать ни взять песочные часы. Но вы можете стереть это губкой, сквайр, так как я вечером заходил к ней опять и расплатился за все.

— Я куплю вам отдельную доску для ваших личных дел, Бенджамен,— сказал шериф.— Таких отметок не следует делать в журнале.

— Незачем, незачем, сквайр! Мне часто придется иметь дело с этой женщиной, пока бочонок не опустеет. Потому я и столковался с Бетти, что она будет делать отметки у себя на двери, а я вот на этой палочке.

Бенджамен показал палочку с пятью зарубками. Шериф мельком взглянул на нее и продолжал:

— А тут что такое? Суббота, два часа пополудни. Да это целая попойка! Две опрокинутые бутылки.

— Это не бутылки, а барышни: вот мисс Лиза, а вот дочь пастора.

— Кузина Бесс и мисс Грант! — воскликнул шериф с изумлением.— Зачем они попали в мой журнал?

— Как же им не попасть в журнал, когда они чуть было не попали в когти пантеры! — отвечал невозмутимый дворецкий.— Вот эта зверюшка, сквайр,— она, пожалуй, смахивает на крысу,— это она самая и есть, пантера то есть; а вот эта, что лежит, задравши лапы кверху, бедняга Верный, который умер честно, как воин; а вот здесь…

— Чучело? — перебил Ричард.

— Да, пожалуй, он выглядит немножко косматым,— продолжал дворецкий.— Но, на мой взгляд, это лучшая фигура, которую я нарисовал, имея в виду сходство: это Натти Бумпо. Он застрелил эту самую пантеру, которая заела собаку и хотела заесть барышень.

— На какого черта вы нарисовали весь этот вздор? — нетерпеливо воскликнул Ричард.

— Вздор! — отозвался Бенджамен.— Это так же верно, как корабельный журнал «Боадицеи»…

Тут шериф перебил его и, предложив ряд вопросов, получил на них более толковые ответы, которые дали ему возможность составить себе правильное представление о происшедшем. Когда удивление и волнение, вызванные этим рассказом, несколько улеглись, шериф снова обратился к доске, на которой видел еще менее понятные иероглифы.

— А это что такое? — воскликнул он.— Двое людей дерутся на кулачки! Значит, произошло нарушение общественной тишины? Так и есть! Стоит только мне на минуту отвернуться…

— Это судья и молодой мистер Эдвардс,— перебил дворецкий.

— Как! Дюк подрался с Оливером? Да что вас, бес обуял, что ли? За эти двое суток произошло больше событий, чем за предыдущие полгода.

— Да, это верно, сквайр,— отвечал дворецкий,— я помню одно сражение, после которого пришлось меньше записывать в корабельный журнал, чем на мою доску. Но до кулаков у них не дошло, они только побранились.

— Объяснитесь, объяснитесь! — воскликнул Ричард.— Это произошло из-за мины. Да, да, я вижу: вот человек с киркой на плече. Стало быть, вам известно все, Бенджамен?

— Да, мины-то они строили друг другу важные, сквайр; это я сам видел, потому что стоял у окна, а оно было открыто. Но это не кирка, а якорь, и обозначает, что молодец снялся с якоря и отплыл в море.

— Значит, Эдвардс оставил дом?

— Именно!

После продолжительных расспросов Ричард выпытал от Бенджамена все, что тому было известно, не только о столкновении между судьей и Эдвардсом, но и о попытке обыска в хижине и неудаче Гирама. Выслушав этот рассказ, шериф схватил шляпу и, приказав удивленному дворецкому запереть за ним дверь и ложиться спать, вышел из дома.

В течение пяти минут после ухода Ричарда Бенджамен стоял подбоченившись и не сводя глаз с двери. Собравшись наконец с мыслями, он решил исполнить приказание шерифа.

Для ареста фальшивомонетчиков Ричард собрал значительный отряд констэблей, которым пришлось вести их в Темпльтон, и не сомневался, что найдет их в тюремном буфете обсуждающими качество напитков, которые держал тюремный смотритель. В виду этого он направился по безмолвным улицам деревни прямо к небольшой постройке, в которой содержались местные преступники и несостоятельные должники. Прибытие четырех злоумышленников и дюжины констэблей было событием в Темпльтоне, и когда шериф подошел к тюрьме, то шум, раздававшийся в сторожке, показал ему, что его подчиненные не собираются ложиться спать в эту ночь.

Ричард вызвал двух своих помощников и шесть или семь констэблей. С этими силами он направился через деревню на берег озера среди глубокой тишины, нарушаемой изредка лаем собак, обеспокоенных шумом шагов. Пройдя мост, перекинутый через Сосквеганну, они свернули с большой дороги и направились по поляне, где происходила весной стрельба голубей. Отсюда они углубились вслед за шерифом в кустарники, росшие по берегу озера, и вскоре вступили в лес. Здесь Ричард остановился и обратился к своему отряду с речью.

— Мне потребовалась ваша помощь, друзья мои,— сказал он вполголоса,— чтобы арестовать Натаниэля Бумпо, прозванного Кожаным Чулком. Он оскорбил должностное лицо при исполнении служебных обязанностей и воспротивился исполнению предписания об обыске, угрожая констзблю огнестрельным оружием. Короче сказать, друзья мои, он явил собою пример возмущения против законов и вследствие этого сам стал вне закона. Вы должны окружить его хижину, когда же я крикну «пора», броситься вперед и, не дав преступнику опомниться, силой войти в его жилище и арестовать его. Теперь разойдитесь, чтобы подойти к хижине с разных сторон, я же спущусь на берег и встречу вас перед хижиной.

Эта речь, которую Ричард сочинил по дороге, произвела обычное действие, внушив всем преувеличенное представление об ожидающей их опасности.

Люди разошлись по лесу и направились к хижине, причем каждый старался идти как можно тише, чтобы остальные успели его перегнать.

Когда, по мнению шерифа, времени прошло достаточно, чтобы все успели собраться вокруг хижины, он громко крикнул свой сигнал. Но когда последний отзвук его голоса замер в лесной тишине, ответом был не лай собак, которого он ожидал, а только треск хвороста в лесу под ногами его подчиненных, но и эти звуки прекратились точно по молчаливому соглашению. Наконец нетерпение и любопытство шерифа до такой степени пересилили его осмотрительность, что он бросился на берег и минуту спустя стоял на том самом месте, где так долго жил Натти. К своему изумлению, он увидел перед собою вместо хижины груду дымящихся головешек.

Спутники его один за другим собрались вокруг пожарища, по которому еще перебегало бледное пламя, бросая слабый, трепетный свет на изумленные лица. Никто не вымолвил ни слова. Зрелище было так неожиданно, что даже Ричард утратил на минуту так редко изменявшую ему способность речи.

Никто еще не успел опомниться от изумления, когда из мрака выступила высокая фигура, в которой все узнали Кожаного Чулка. С минуту он смотрел на собравшихся, а затем сказал скорее грустным, чем гневным тоном:

— Что вам нужно от беспомощного старика? Вы принесли ябеду и крючки ваших законов туда, где ни один человек еще не обижал другого. Вы изгнали меня, прожившего здесь сорок долгих лет, из моего жилища и лишили меня крова. Вы заставили меня сжечь эти бревна, чтобы не допустить в мою хижину вас с вашим законом, и плакать над ними, как отец плачет над погибшими детьми. Вы наполнили сердце старика, который никогда не делал вреда вам или вашим близким, горькими чувствами против вашего рода в такое время, когда ему следовало бы думать о смерти. Вы заставили его желать, чтобы звери лесные, которые никогда не едят своих кровных, были бы его родом и племенем, а теперь, когда он пришел в последний раз взглянуть на остатки своего жилища, вы травите его ночью, как стая голодных собак изнуренного оленя. Что вам еще нужно? Я один, а вас много. Я пришел сюда плакать, а не драться. Делайте со мною, что хотите!

Сказав это, старик обвел взглядом толпу, как будто спрашивая, кто первый решится арестовать его. Никто не отвечал ни слова. Все отступили, точно приглашая его воспользоваться темнотой и скрыться в лесу. Но, по-видимому, Натти вовсе не собирался сделать этого. Он стоял неподвижно, переводя взгляд с одного на другого. Так прошло несколько мгновений, и наконец Ричард собрался с мыслями, выступил вперед и, сославшись на свой служебный долг, заявил старику, что он арестован. Тогда остальные окружили Натти, и все двинулись вслед за шерифом по направлению к деревне.

По пути у пленника пытались выпытать, что заставило его сжечь хижину и куда девался могикан, но он упорно хранил молчание. Наконец они вошли в деревню, и вскоре стража разошлась по домам, после того, как шериф замкнул тюремную дверь за старым и, казалось, всеми покинутым Кожаным Чулком.

Глава XXXIII

С наступлением следующего дня по дорогам и лесным тропинкам, сходившимся в Темпльтон из окрестных лесов и долин, двигались конные и пешие, спешившие к заседанию суда.

В десять часов улицы деревни были полны озабоченными лицами; одни толковали о своих частных делах, другие вели разговоры на политические темы, третьи, толпясь под навесами лавок, рассматривали топоры, косы и тому подобный товар, возбуждавший их любопытство или восхищение. В толпе было несколько женщин, большею частью с детьми на руках, шедших ленивою походкою за своими мужьями. При первом ударе колокола, возвестившего о наступлении часа, назначенного для суда, Ричард вышел из дверей «Храброго драгуна», размахивая шпагой в ножнах, которая, по его словам, служила его предку, сражавшемуся под знаменами Кромвеля, и крикнул повелительным тоном:

— Дорогу суду!

Приказание было исполнено быстро, но без всякой угодливости. Встречные фамильярно кивали судьям. За шерифом двигалась группа констэблей, а за ней шел Мармадюк и четверо фермеров, его помощников в суде. Шествие замыкала другая группа констэблей, а за ними хлынула толпа зрителей.

Тюрьма была бревенчатым квадратным зданием с маленькими окнами, за которыми виднелось несколько лиц, глазевших на толпу. Среди заключенных можно было заметить угрюмые лица фальшивомонетчиков и простые, честные черты Кожаного Чулка.

Судебные заседания происходили в верхнем этаже, в большой комнате, приспособленной для целей правосудия. В конце комнаты находилась платформа в рост человека, обнесенная спереди высокими перилами. На платформе помещалась судейская скамья, середина которой, предназначавшаяся для председателя, была отделена деревянными ручками, придававшими ей вид кресла. Перед платформой на полу стоял большой стол, покрытый зеленой байкой и окруженный скамьями; по обеим сторонам его находились ряды стульев для присяжных. Каждое из этих отделений было обнесено решеткой. Остальная часть залы предоставлялась публике.

Когда судьи уселись, адвокаты заняли места за столом, и шум в зале утих. Заседание было объявлено открытым. Присяжные были приведены к присяге, судья обратился к ним с обычным «словом», и суд приступил к разбирательству очередных дел.

Двенадцать граждан, составлявших «обвинительную камеру» и решающих вопрос о предании суду обвиняемых, удалились в соседнюю комнату рассмотреть врученные им обвинительные акты. Когда они вернулись в залу и старшина подал два постановления, судья с первого взгляда заметил имя Натаниэля Бумпо. Он шепнул несколько слов шерифу, который отдал приказ своим подчиненным, и спустя несколько минут тишина, господствовавшая до сих пор, сменилась общим движением. Кожаный Чулок появился под конвоем двух констэблей. Вскоре шум прекратился, и наступила такая глубокая тишина, что можно было расслышать тяжелое дыхание подсудимого.

Бумпо первый раз в жизни был в суде, и любопытство, по-видимому, пересилило все остальные его чувства. Он поднял глаза на судейскую скамью, затем перевел их на присяжных, на публику, всюду встречая устремленные на него взоры. Осмотрев свою собственную фигуру, как-будто отыскивая причину этого необычайного внимания, он еще раз повернулся лицом к собранию и раскрыл рот в припадке своего странного беззвучного смеха.

— Подсудимый, снимите шапку! — сказал судья Темпль.

Это приглашение осталось неуслышанным или непонятым.

— Натаниэль Бумпо, снимите шапку! — повторил судья.

Услыхав свои имя, Натти встрепенулся и, повернувшись к судейской скамье, спросил серьезно:

— Что вы говорите?

Липпет встал и шепнул ему на ухо несколько слов. Натти кивнул головой и снял свою оленью шапку.

— Господин прокурор,— сказал судья,— подсудимый здесь, он ждет обвинительного акта.

Дирк Ван-дер-Скуль, исполнявший обязанности публичного обвинителя, водрузил себе на нос очки, бросил недоверчивый взгляд на своих собратьев, еще раз взглянул на них поверх очков и приступил к чтению обвинительного акта.

Натти обвинялся в оскорблении действием Гирама Дулитля. Обвинение было изложено обычным судейским языком, с тщательным соблюдением всех терминов. Кончив чтение, Ван-дер-Скуль снял очки, положил их в футляр и сунул в карман, по-видимому, с единственной целью вытащить их обратно и снова водрузить себе на нос. Повторив эту операцию два или три раза, он протянул акт Липпету с учтивым видом.

Натти слушал чтение обвинительного акта с величайшим вниманием, наклонившись к обвинителю с выражением, свидетельствовавшим о глубоком интересе. Когда чтение кончилось, он выпрямился и глубоко вздохнул. Все устремили глаза на подсудимого, ожидая, что он скажет, но он молчал.

— Натаниэль Бумпо, вы слышали обвинительный акт,— сказал судья.— Что вы можете сказать по поводу обвинения?

Старик на минуту опустил голову, как будто обдумывая положение, затем поднял ее, рассмеялся и ответил:

— Это верно, что немного я грубо обошелся с тем человеком, но все остальное, что написал этот джентльмен, сплошная неправда. Я вовсе не кулачный боец, стар я для этого. Вот в старые годы был я однажды у шотландских поселенцев… Постойте-ка, когда это было? Да, в первый год старой войны…

— Мистер Липпет,— сказал судья, перебивая Натти,— если вы защитник подсудимого, объясните ему, как он должен отвечать по поводу обвинения, в противном случае суд назначит ему защитника.

Оторвавшись от чтения обвинительного акта, адвокат встал и после непродолжительной беседы вполголоса с охотником заявил суду, что подсудимый готов отвечать.

— Признаете ли вы себя виновным или не признаете? — спросил судья.

— По чистой совести скажу, что я не виновен,— отвечал Натти.— Какая же это вина? Отстаивать свое право? Да я бы скорее умер на месте, чем пустил его в свою хижину.

Ричард встрепенулся при этом заявлении и бросил значительный взгляд на Гирама, который ответил легким движением бровей.

— Господин прокурор, потрудитесь начать судебное следствие. Секретарь, потрудитесь занести в протокол, что подсудимый не признал себя виновным.

После небольшой вступительной речи Ван-Дер-Скуля был вызван в качестве свидетеля Гирам. Показание его не уклонилось от обвинительного акта и было пересыпано выражениями вроде «отнюдь не желая принять обиду», «чувствуя себя связанным служебным долгом», «в виду явной нерешительности констэбля» и т. п. Когда он окончил и обвинитель отказался от дальнейших вопросов, Липпет встал и предложил свидетелю вопрос:

— Вы констэбль этого графства?

— Нет, сэр,— отвечал Гирам.— Я только мировой судья.

— Я спрашиваю вас, мистер Дулитль, в присутствии суда, ставя этот вопрос перед вашей совестью и вашим знанием законов, имеете вы право входить в жилище частного лица против воли последнего?

— Гм! — произнес Гирам.— Я полагаю… то есть… то есть… если принять в расчет строгий закон… То, пожалуй… пожалуй, у меня не было настоящего, законного права… но по обстоятельствам дела… когда Билли так медлил… Я думаю… мне кажется, что я мог действовать.

— Скажите, сэр,— продолжал защитник,— этот старик, этот одинокий старик не запрещал ли вам несколько раз входить в его дом?

— Ну, да, я должен сказать,— ответил Гирам,— что он сердился на это, и совсем не умно, потому что какая же тут обида, что соседу вздумалось зайти к соседу?

— Значит, вы сами признаете это только соседским посещением, без всякой санкции закона. Прошу вас, джентльмены, запомнить слова свидетеля: «соседу вздумалось зайти к соседу». Теперь, сэр, я опять спрашиваю вас, не запрещал ли вам, и притом неоднократно, Натаниэль Бумпо входить в его жилище?

— Мы поспорили немного,— сказал Гирам,— но я прочел ему вслух предписание.

— Я повторяю мой вопрос: запрещал ли он вам входить в его жилище?

— Мы поговорили довольно крупно… Но со мною было предписание. Может быть, суду угодно взглянуть на него?

— Свидетель,— сказал судья Темпль,— отвечайте на вопрос защиты: запрещал или не запрещал вам подсудимый входить в его жилище?

— Изволите видеть, я полагаю…

— Отвечайте без уверток,— сурово перебил судья.

— Запрещал.

— А вы все-таки пытались войти после этого запрещения?

— Да, но у меня было предписание.

— Продолжайте, мистер Липпет!

Но защитник видел, что впечатление было в пользу клиента, и, не желая ослабить его, ответил с небрежным жестом, как будто считая обидным для присяжных дальнейшее расследование дела:

— Нет, сэр, я считаю дело достаточно разъясненным.

— Господин прокурор,— сказал судья,— слово за вами.

Ван-дер-Скуль снял очки, уложил их в футляр, снова достал и оседлал ими нос, взглянул на второй обвинительный акт, лежавший перед ним, взглянул поверх очков на адвоката и объявил:

— С позволения суда, я считаю вопрос исчерпанным.

Судья Темпль встал и обратился к присяжным.

— Джентльмены,— сказал он,— вы слышали свидетельские показания, и я задержу вас только на минуту. Если должностное лицо встречает сопротивление при исполнении законного требования, то оно имеет бесспорное право призвать на помощь всякого гражданина, и действия такого помощника находятся под покровительством закона. Я предоставляю вам, джентльмены, решить на основании свидетельских показаний, в какой мере это относится к случаю со свидетелем, и мне тем легче отказаться в данном случае от обычных форм судоговорения, что имеется еще обвинительный акт, содержащий гораздо более тяжелые обвинения против подсудимого.

Мармадюк говорил мягким и убедительным тоном, и его сочувствие Натти, заметное при всем его внешнем беспристрастии, произвело впечатление на присяжных. Они пошептались несколько минут, не выходя из зала суда, а затем старшина встал и после необходимых формальностей объявил:

— Не виновен.

— Вы оправданы по этому обвинению, Натаниэль Бумпо,— сказал судья.

— Как это? — отозвался Натти.

— Вы признаны невиновным в оскорблении действием мистера Дулитля.

— Нет, нет, я не спорю, что не очень-то любезно схватил его за плечи,— простодушно сказал Натти,— и это я…

— Суд оправдал вас,— перебил судья,— и никаких дальнейших разговоров по этому делу не требуется.

Радость осветила черты старика, который понял наконец, в чем дело, и, весело надев шапку, сказал взволнованным голосом, собираясь выйти из отделения для подсудимых:

— Я должен сказать, судья Темпль, что закон поступил со мной не так жестоко, как я опасался.

Но палочка констэбля загородила ему выход, а Липпет шепнул несколько слов на ухо старику, который снова опустился на скамью, снял шапку и провел рукой по своим седым, выцветшим волосам с убитым и покорным видом.

— Господин прокурор,— сказал судья Темпль,— прочтите обвинительный акт.

Ван-дер-Скуль постарался, чтобы ни одна деталь акта, к чтению которого он теперь приступил, не ускользнула от внимания слушателей. Подсудимый обвинялся в вооруженном сопротивлении исполнению предписания об обыске, причем в неопределенных выражениях упоминалось об «употреблении оружия вообще и ружья в частности». Это обвинение было гораздо серьезнее обвинения в простом самоуправстве или оскорблении действием, и присутствующие выслушали чтение с напряженным вниманием.

Затем началось разбирательство дела. Защитник на этот раз постарался заранее подсказать Натти его ответы. Но старый охотник был так возмущен некоторыми выражениями обвинительного акта, что, забыв о всякой осторожности, воскликнул:

— Это постыдная ложь! Я никогда не был кровожадным. Мошенники-ирокезы, и те скажут, что я никогда не жаждал человеческой крови. Я сражался, как солдат, но когда я спускал курок, передо мной стоял вооруженный и готовый к бою враг. Никогда я не убивал безоружного врага, хотя бы это был минг.

— Отвечайте на обвинение, Бумпо,— сказал судья.— Вас обвиняют в употреблении огнестрельного оружия против представителя правосудия. Признаете ли вы себя виновным или не признаете?

Гнев Натти уже остыл. Он задумался на минуту, потом поднял голову со своим беззвучным смехом и, указывая на лесоруба, сказал:

— А вы думаете, Билли Кэрби стоял бы здесь, если бы я употребил против него ружье?

— Значит, вы отвергаете обвинение? — подхватил Липпет.— Вы не признаете себя виновным?

— Разумеется, нет,— ответил Натти.— Билли знает, что я не стрелял. Помните, Билли, индейку? Недурной был выстрел, хотя я и не по-прежнему стреляю.

Гирам снова был приведен к присяге и дал показание по второму обвинению. Он заметил свои промахи и на этот раз был гораздо осторожнее. Он изложил очень толково, как возникло подозрение против охотника, как было выдано предписание и приглашен в констэбли Билли Кэрби. Все это, утверждал он, произошло с соблюдением всех законных форм. Затем он сообщил о приеме, оказанном констэблю, и определенно заявил, что Натти направил ружье на Кэрби и угрожал его жизни, если тот попытается исполнить свой долг. Все это было подтверждено Джотэмом, который старался ни в чем не расходиться с показаниями Гирама. Липпет проявил большое искусство, подвергнув обоих свидетелей перекрестному допросу, но потерял попусту время и принужден был отказаться от попытки выжать из них что-нибудь в пользу своего клиента.

Наконец прокурор вызвал лесоруба. Билли дал очень бестолковое показание, хотя, очевидно, стремился не уклоняться от истины. Наконец Ван-дер-Скуль поставил ему ряд вопросов.

— Судя по имеющимся показаниям, вы предъявили законное требование пропустить вас в хижину, но угрозы и вид ружья заставили вас опасаться за свою жизнь?

— Я этого не говорил, приятель,— сказал Билли, щелкнув пальцами,— плох бы я был, если бы испугался Кожаного Чулка!

— Но, если я правильно понял вас (я имею в виду слова, сказанные вами здесь, в суде, в начале показания), вы думали, что он хочет выстрелить в вас.

— Ну, конечно, думал; да и вы бы тоже подумали, сквайр, если бы увидели, что он направил на вас ружье, которое никогда не дает промаха, и прищурил глаз так натурально, будто целится. Я думал, что тут без греха не обойдется. Но Кожаный Чулок выдал мне шкуру, и на том дело кончилось.

— Ах, Билли! — сказал Натти, покачивая головой.— Счастливая эта мысль пришла мне в голову: выдать шкуру, а то бы, пожалуй, пролилась чья-нибудь кровь; и если бы это была ваша, я горевал бы весь остаток дней своих.

— Ну, Кожаный Чулок,— отвечал Билли, обращаясь к подсудимому с фамильярностью и развязностью, совершенно противоположными важности судей,— на этот счет я скажу вам…

— Продолжайте допрос, господин прокурор!

Ван-дер-Скуль, относившийся с явным негодованием к фамильярной беседе свидетеля с подсудимым, заявил суду, что он кончил.

— Так вы не испугались, мистер Кэрби? — спросил защитник.

— Я? Нет! — отвечал Билли, оглядывая с очевидным самодовольством свою огромную фигуру.— Меня не так-то легко испугать!

— Вы выглядите мужественным человеком, где вы родились, сэр?

— В штате Вермонт, это гористая местность, и почва там каменистая, но леса хорошие.

— Я тоже слыхал это,— подхватил адвокат ласково.— Вы ведь тоже владеете ружьем?

— Я второй стрелок по здешним местам. Перед Натти Бумпо я пасую с тех пор, как он убил голубя.

Кожаный Чулок поднял голову, рассмеялся и, протягивая свою морщинистую руку, сказал:

— Вы еще молоды, Билль, и не имели такой практики, как я. Вот моя рука — я не питаю к вам злобы!

Липпет подождал, пока они обменялись рукопожатием, так как имел в виду, что эти дружелюбные отношения произведут благоприятное впечатление на присяжных, но судья вмешался в дело:

— Здесь не место для таких объяснений,— сказал он.— Продолжайте ваш допрос, мистер Липпет, или я дам слово другой стороне.

Защитник встрепенулся и, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Итак, вы дружелюбно уладили дело с Натти, да?

— Он выдал мне шкуру, а я вовсе не собирался ссориться со стариком. Со своей стороны, я не считаю важным преступлением застрелить оленя.

— И вы расстались друзьями? Вы не собирались подать на него жалобу в суд?

— Нет, с какой стати? Он выдал мне шкуру, и мне не за что было на него сердиться, хотя сквайру Дулитлю малость влетело.

— Я кончил, сэр,— сказал мистер Липпет судье и уселся с видом человека, не сомневающегося в успехе.

Ван-дер-Скуль обратился к присяжным со следующей речью:

— Джентльмены присяжные, я протестовал бы против наводящих вопросов защиты (под наводящими вопросами я разумею вопросы, подсказывающие ответ), если б я не был уверен, что закон страны окажется недосягаемым для всяких преимуществ (разумею законные преимущества), которые можно таким способом приобрести. Защита старалась убедить вас, джентльмены, наперекор вашему здравому смыслу, что прицелиться из ружья в констэбля (служащего по выбору или по приглашению) — невинная шутка, не представляющая для общества никакой опасности. Но позвольте мне обратить ваше внимание на особенности этого возмутительного происшествия.

Тут Ван-дер-Скуль повторил вкратце сущность показаний, которая в его изложении могла сбить с толку его достойных слушателей, и заключил свою речь следующими словами:

— А теперь, джентльмены, ясно обнаружив перед вами преступление, в котором повинен этот несчастный человек, несчастный как в виду его невежества, так и в виду его виновности, я предоставлю дело вашей совести, ни минуты не сомневаюсь, что вы понимаете, как важно, несмотря на старания защиты, без сомнения, обнадеженной вашим предыдущим вердиктом, показать себя уверенной в успехе, наказать преступника и восстановить достоинство закона.

Теперь наступила очередь судьи. В своем заключении он дал краткий и сжатый обзор показаний, устранявший хитрости защиты и восстанавливавший факты в их действительном виде, не оставлявшем места для недоразумений.

— Живя на границах цивилизованного мира, джентльмены,— заключил он,— особенно необходимо защищать представителей закона. Если вы верите показаниям свидетелей относительно действий подсудимого, то вам придется осудить его. Но если вы думаете, что стоящий здесь старик не хотел причинить вреда констэблю и действовал под влиянием своих понятий, а не из злобы, то ваш долг отнестись к нему снисходительно.

Так же, как и в первый раз, присяжные не выходили из зала, и после непродолжительного совещания старшина встал и провозгласил:

— Виновен.

Этот приговор не вызвал изумления, так как показания свидетелей были слишком ясны. Судьи, по-видимому, ожидали этого решения, так как совещались между собой одновременно с присяжными, и потому не заставили долго ждать приговора.

— Натаниэль Бумпо…— начал судья.

Старик, который снова задумался, опустив голову на перила, вскочил и крикнул по-военному:

— Здесь!

Судья жестом пригласил его соблюдать тишину и продолжал:

— Вынося свой приговор, суд принимал в соображение как незнание вами законов, так и необходимость покарать вас за их оскорбление. Суд не нашел возможным приговорить вас к публичному наказанию плетьми в виду ваших преклонных лет, но так как достоинство закона требует публичного искупления вашей вины, то суд признал необходимым посадить вас в колодки на площади, где вы должны оставаться в течение часа; кроме того, к уплате штрафа в сто долларов и к заключению в местной тюрьме на один месяц, с тем, однако, что вы останетесь в ней и дольше, если штраф не будет уплачен в течение месяца. Я считаю своим долгом, Натаниэль Бумпо…

— А где я возьму деньги? — перебил Кожаный Чулок.— Где я возьму деньги? Вы отобрали мою премию за то, что я перерезал глотку оленю. Где же найти старику в лесах столько золота или серебра? Нет, нет, судья, подумайте об этом и не заставляйте меня доживать в тюрьме немногие дни, которые мне осталось прожить!

— Если вы имеете возразить что-нибудь против приговора, то суд выслушает вас,— сказал судья мягким тоном.

— Еще бы не возражать! — крикнул Натти, судорожно хватаясь за перила.— Где я достану эти деньги? Отпустите меня в леса и холмы, где я привык дышать чистым воздухом, и хотя мне семьдесят лет, но если вы оставили достаточно дичи в стране, я буду странствовать день и ночь и принесу вам деньги прежде, чем кончится год. Да, да, вы не можете не понять, что безбожно запирать в тюрьму старика, который провел свою жизнь, можно сказать, под открытым небом.

— Я должен повиноваться закону…

— Не говорите мне о законе, Мармадюк Темпль! — перебил охотник.— Разве думал о законе лесной зверь, когда жаждал крови вашего ребенка!

— Мои личные чувства не должны влиять на…

— Послушайте меня, Мармадюк Темпль,— перебил старик,— и послушайтесь разума! Я бродил в этих горах, когда вы не были еще судьею, когда вы были еще младенцем, и чувствую себя в праве бродить в них до конца дней моих. Помните ли вы то время, когда вы первый раз явились на берег этого озера и когда здесь не было даже тюрьмы, в которой вы могли бы приютиться? Не принял ли я вас в своей хижине, не разостлал ли медвежью шкуру для вашего ночлега, не предложил ли вам утолить голод мясом жирного оленя? Да, да, небось, тогда вы не говорили, что грешно убивать оленей! Я это сделал, хотя у меня не было причины любить вас, потому что вы не сделали ничего, кроме зла, тем, кто любил меня и дружил со мной. А теперь, в отплату за мое гостеприимство, вы хотите запереть меня в тюрьму. Сто долларов! Где мне взять столько денег? Нет! Нет! Есть люди, которые дурно говорят о вас, Мармадюк Темпль, но вы не так злы, чтобы желали уморить в тюрьме старика, который отстаивал свои права. Пропустите меня, друг! Я не привык к толпе и тоскую по лесам. Не бойтесь, судья, говорю вам, не бойтесь: еще не перевелись бобры по лесным рекам, еще довольно оленей в лесах, и вы получите ваш штраф до последнего пенни. Где мои собаки? Сюда! Это нелегкий труд в мои годы, но я обещал и сделаю.

Констэбль снова остановил Кожаного Чулка, но прежде чем он имел время что-нибудь сказать, движение и шум среди публики привлекли к себе внимание всех.

Бенджамен протискался сквозь толпу и взобрался одной ногой на окно, а другой на перила отделения присяжных. К удивлению суда, дворецкий, очевидно, собирался говорить. Действительно, вытащив не без труда из кармана кошелек, он заявил:

— Если вашей чести угодно отпустить этого беднягу в новое плавание среди диких зверей, то вот безделица, которая уменьшит риск. Здесь тридцать пять пиастров, и я от всего сердца желал бы ради старика, чтобы они были настоящими британскими гинеями. Но чем богат, тем и рад, и если сквайр Джонс потрудится подвести итог этого маленького счета и отделить из кошелька сколько нужно для уплаты, то остальное он может удержать в залог до тех пор, пока Кожаный Чулок не вернется со своими бобрами, а то и навсегда.

Сказав это, Бенджамен протянул в одной руке бирку с зарубками, обозначавшими стаканчики, выпитые у «Храброго Драгуна», а в другой кошелек с долларами. Это неожиданное заявление заставило всех онеметь от изумления, и глубокая тишина, водворившаяся в зале, была нарушена только шерифом, который ударил шпагой по столу и крикнул:

— Тише!

— Надо положить конец этому! — сказал судья, стараясь овладеть своим волнением.— Констэбль, отведите подсудимого в колодки. Мистер секретарь, какое дело следует по списку?

Натти, по-видимому, покорился своей судьбе, так как понурил голову и молча последовал за констэблем. Толпа расступилась, чтобы пропустить подсудимого, и когда его высокая фигура исчезла за дверями суда, почти все бросились за ним к месту наказания.

Глава XXXIV

Древние наказания еще сохранялись в то время в штате Нью-Йорк. Столб, к которому привязывали приговоренных плетьми, с его неизменными колодками, были обычными орудиями «правосудия». Эти остатки старых времен помещались на площади, перед тюрьмой, на страх злоумышленникам. Натти следовал за констэблем, понурив голову, с покорностью человека, сознающего бесполезность сопротивления, а жители толпились вокруг него, выражая на своих лицах живейшее любопытство. Один из констэблей приподнял верхнюю часть колодок и указал на углубления, в которые старик должен был положить ноги.

Не возражая ни слова, Кожаный Чулок спокойно уселся на землю и безропотно предоставил вложить свои ноги в отверстия колодок, хотя все-таки окинул взглядом окружающих, ища сочувствия, как это свойственно человеку в минуты страдания.

Если он не встретил прямых выражений сожаления, то не заметил и злорадства, не услышал ни единого оскорбительного слова. Настроение толпы было внимательное и сдержанное.

Констэбль готовился опустить верхнюю доску, когда Бенджамен, протискивавшийся к самым колодкам, сказал сердитым тоном, как будто отыскивая предлог завести ссору:

— Какая польза, мистер констэбль, сажать человека в эти колодки? Ведь они не мешают ему тянуть грог и не оставляют рубцов на его спине. На кой же прах это проделывается?

— По приговору суда, мистер Пенгвильян, и на основании закона, я полагаю.

— Да, да, я знаю, что есть такой закон. Но какой от него прок, спрашиваю я вас? Ведь это пустяки: продержать человека за ноги на какие-нибудь две стклянки.

— Так это пустяки, Бенни Помпа,— сказал Натти, бросая грустный взгляд на дворецкого,— это пустяки — выставить семидесятилетнего старика напоказ толпе, точно ручного медведя! Это пустяки — посадить старого солдата, который служил в войне пятьдесят шестого и имел дело с неприятелем в семьдесят шестом, в колодки, на площади, где мальчики могут показывать на него пальцами, а потом колоть ему глаза до самой смерти! Это пустяки — приравнять честного человека к лесным зверям?

Бенджамен сердито обвел глазами толпу и, если бы заметил насмешку на чьем-нибудь лице, то, без сомнения, немедленно завел бы ссору, но, встречая всюду спокойные или сочувствующие взгляды, он кончил тем, что уселся рядом с охотником, положил ноги в свободные выемки колодок и сказал:

— Теперь опускайте, мистер констэбль, опускайте, говорят вам. Если тут есть человек, который желает поглазеть на медведя, то пусть глазеет, будь он проклят! Он увидит двух медведей и в том числе такого, который умеет не только рычать, но и кусаться.

— Но я не получил приказа посадить вас в колодки, мистер Помпа! — воскликнул констэбль.— Уходите и не мешайте мне исполнять мою обязанность.

— Вы получили приказ от меня. Надеюсь, я имею право распоряжаться собственными ногами? Стало быть, опускайте, и я посмотрю, посмеет ли кто-нибудь скалить надо мною зубы!

— Ну, что ж, если человек добровольно желает сесть в колодки, то я не вижу, почему мне не исполнить его желания,— сказал констэбль, смеясь и опуская верхнюю доску.

Он вовремя сделал это, так как желание, выраженное Бенджаменом, развеселило толпу, которая вовсе не считала нужным сдерживать это веселое настроение. Раздраженный смехом, дворецкий рванулся было из колодок с очевидным намерением затеять драку, но ключ уже повернули, и все его усилия остались тщетными.

— Послушайте, мистер констэбль,— крикнул он,— выпустите меня на минутку. Я покажу этим молодцам, что значит смеяться надо мной.

— Нет, нет, вы уселись в них добровольно,— возразил констэбль,— и не можете выйти, пока не пройдет время, назначенное судьей для арестанта.

Бенджамен, убедившись, что все его угрозы и усилия остаются тщетными, решил запастись терпением, как и его сосед, и уселся поудобнее рядом с Натти с презрительным выражением на своей круглой физиономии. Когда его взволнованные чувства несколько успокоились, он обратился к товарищу по колодкам и принялся утешать его, как умел.

— В конце концов, мистер Бумпо, если смотреть на вещи здраво, то это чистые пустяки,— сказал он.— Я знал на «Боадицее» очень хороших ребят, которым приходилось сидеть в колодках из-за всякого вздора, из-за того, например, что человек, забыв, что уже получил свою порцию грога, пропускал вторую. Это, изволите видеть, все равно, что стоять на двух якорях, положив один против прилива, а другой против отлива, или в ожидании перемены ветра, при мягком грунте, когда места довольно, чтобы дрейфовать с якорей. Да, так я видел не одного молодца, который оказался, как я вам уже объяснял, ошвартованным с кормы и с носа, так что он не мог бы даже поворотить на другой галс, да еще с кляпом в пасти по всему траверсу.

Охотник, по-видимому, оценил добрые намерения Бенджамена, хотя ничего не понял в его красноречии. Он поднял голову, попытался улыбнуться и сказал:

— Что вы говорите?

— Я говорю, что это ничего не значит. Маленький шквал, который налетел, тряхнул судном и пошел себе дальше,— продолжал Бенджамен.— Для вас, при таком длинном киле, это, должно быть, чистые пустяки, у меня же нижние шпангоуты коротковаты, так что трудно сохранить устойчивость. Да это не велика важность, мистер Бумпо! Вот снимемся с якоря, и будь я проклят, если не пойдем вместе в плавание за бобрами. Я не мастер действовать ружьем, но могу носить дичь или ловить ее в тенета, и если вы так же ловко действуете ими, как острогой, то наше плавание будет короткое. Я подвел счеты со сквайром Джонсоном сегодня утром и напишу ему, чтобы он вычеркнул меня из списка, пока наше плавание не кончится.

— Вы привыкли жить с людьми, Бенни,— уныло сказал Кожаный Чулок,— лесная жизнь будет слишком тяжела для вас, если…

— Ничуть, ничуть! — воскликнул дворецкий.— Я не из тех молодцов, что плавают только при попутном ветре, мистер Бумпо! Уж если я нашел друга, то не отстану от него, изволите видеть, вот, например, сквайр Джонс — хороший человек, и он мне мил, как новый бочонок рома мистрис Холлистер.

Буфетчик замолчал, взглянул на охотника, подмигнул ему и, изобразив на своем лице усмешку, прибавил вполголоса:

— Я вам говорю, мистер Кожаный Чулок, ром хоть куда, и освежителен, и горячителен — не чета голландскому. Не послать ли нам за ним? У меня ноги сводит в этих колодках, так что не мешает полечиться!

Натти вздохнул и обвел взглядом толпу, которая уже начала расходиться. Он рассеянно взглянул на Бенджамена, но ничего не ответил. Глубокое волнение, казалось, заглушало все его чувства и делало печальным его изборожденное морщинами лицо.

Дворецкий собирался поступить по старинному правилу: молчание — знак согласия, когда Гирам Дулитль, в сопровождении Джотэма, появился на площадке и направился к колодкам. Он прошел мимо Бенджамена и остановился на безопасном расстоянии против Кожаного Чулка. Встретив его пристальный взгляд, он невольно съежился, испытывая какую-то странную неловкость, но собрался с духом, взглянул на небо и сказал развязным тоном, точно встретился с приятелем:

— Хоть бы капля дождя, похоже на то, что будет засуха.

Бенджамен доставал в эту минуту деньги из кошелька и не заметил, как подошел Гирам, а Натти отвернулся с глубоким отвращением. Это только подзадорило Гирама, который, после коротенькой паузы, продолжал:

— Облака имеют такой вид, словно в них нет ни капли воды, а земля совсем растрескалась от жары. По-моему, нам грозит неурожай, если дождь не пойдет на днях.

Гирам произносил эти слова холодным, насмешливым тоном, как будто говорил своему злополучному противнику: я действовал на законном основании. Старик не выдержал:

— Тебе ли ждать дождя от облаков,— крикнул он с негодованием,— когда ты заставляешь стариков, больных и бедных лить слезы! Ступай, ступай прочь! Зло гнездится в твоем сердце. Уходи! У меня тяжело на душе, и твой вид будит в ней горькие мысли.

Бенджамен положил кошелек и поднял голову в тот момент, когда Гирам, раздраженный словами охотника, забыл всякую осторожность и подошел близко к дворецкому. Тот схватил его за ногу и опрокинул на землю, прежде чем Гирам успел что-нибудь сообразить. Завязалась непродолжительная борьба, кончившаяся тем, что Бенджамен посадил мирового судью на землю лицом к себе.

— Вы каналья, мистер Дулитль! — крикнул дворецкий.— Вы не что иное, как каналья, сэр! Я знаю вас, да, вы подлизываетесь к сквайру Джонсу, а потом сплетничаете на его счет со всеми кумушками в поселке. Мало вам того, что вы привязали за ноги честного старика, вы еще распускаете паруса и прете прямо на него, точно собираетесь пустить его ко дну. Но я давно уже точу на вас зубы, сэр, и намерен с вами посчитаться, изволите видеть. Поэтому становитесь в позицию, негодяй, становитесь в позицию, и посмотрим, кто кого одолеет.

— Джотэм! — крикнул перепуганный Гирам.— Джотэм! Позовите констэблей! Мистер Пенгвильян, я мировой судья и запрещаю вам нарушать мир.

— Между нами и то было больше мира, чем дружбы! — крикнул дворецкий, делая самые недвусмысленные жесты своим кулачищем.— Готовьтесь же, говорят вам! Становитесь в позицию! Как вам нравится этот молот?

— Осмельтесь только наложить на меня руку! — вопил Гирам, тщетно стараясь стряхнуть с себя железную лапу дворецкого, державшую его за ворот.— Осмельтесь только наложить на меня руку!

Но Бенджамен взмахнул молотом,— как называл он свой огромный кулачище,— и опустил его на наковальню, которой оказалась в данном случае физиономия мистера Дулитля. На площади произошло смятение. Публика столпилась вокруг колодок, иные бросились в суд, чтобы поднять тревогу, двое или трое юнцов помчались во весь дух в жилище Гирама, чтобы сообщить его супруге о критическом положении мирового судьи…

А Бенджамен продолжал действовать с великим усердием и большой ловкостью, поднимая одной рукой своего противника и нанося удары другой, так как он считал бы постыдным бить лежачего. Это продолжалось до тех пор, пока шериф, извещенный о происшествии, не протискался к месту побоища.

Впоследствии Ричард рассказывал, что независимо от негодования, которое он испытал как хранитель порядка в графстве, он никогда не был так огорчен, как при виде этого разрыва между своими любимцами. Гирам сделался необходимым для его тщеславия, а Бенджамена он, хотя это может показаться странным, искренне любил. Эта привязанность объясняет первые вырвавшиеся у него слова:

— Сквайр Дулитль! Сквайр Дулитль! Я изумляюсь, что человек, облеченный таким званием, как ваше, забывается до того, что нарушает общественную тишину, оскорбляет суд и колотит бедняжку Бенджамена.

При звуках голоса мистера Джонса дворецкий прекратил свое занятие, а Гирам повернул изуродованное лицо к шерифу и, ободренный его присутствием, закричал с бешенством:

— Я притяну его к суду! Распорядитесь арестовать этого человека, мистер шериф, и заключите его под стражу!

Ричард распознал истинное положение дел и с упреком сказал дворецкому:

— Бенджамен, как вы попали в колодки? Я всегда считал вас кротким и послушным, как ягненок. Именно за ваше послушание я и ценил вас. Бенджамен, Бенджамен! Вы унизили не только самого себя, но и ваших друзей этим постыдным поведением! Мистер Дулитль, он превратил вашу физиономию в нечто невообразимое!

Гирам поднялся на ноги и, отойдя на безопасное расстояние от дворецкого, разразился бранью и угрозами. Буйство было слишком явным, чтобы игнорировать его, и шериф, помня о беспристрастии своего кузена при недавнем разборе дела Кожаного Чулка, пришел к плачевному заключению о необходимости арестовать дворецкого.

К этому времени срок, назначенный для Натти, истек, и Бенджамен, очутившись под стражей и узнав, что ему придется провести по крайней мере эту ночь в обществе Кожаного Чулка, не стал спорить против ареста, не потребовал освобождения на поруки, а только обратился к шерифу с следующей речью:

— Я ничего не имею, сквайр Джонсон, против того, чтобы провести ночь или две в одной каюте с мистером Бумпо, потому что он честный человек и как нельзя лучше владеет острогою и ружьем. Но я утверждаю, что противно разуму наказывать человека чем-нибудь, кроме двойной порции рома, за то, что он попортил фасад этому плотнику. Если есть кровопийца в вашем графстве, так это он! Да, я знаю его и они меня знают. Да и что за беда случилась, сквайр? Почему вы принимаете это дело так близко к сердцу? Самая обыкновенная баталия, бортом к борту! Только и было в ней особенного, что мы оба стояли на якорях, как в порту Прайя, когда Сюффрен напал на нас.

Ричард не удостоил ответом эту речь и, отведя обоих арестантов в тюрьму, запер ворота на ключ и отправился восвояси.

Остаток дня Бенджамен провел в дружеских беседах с приятелями, толпившимися у окна, причем было опрокинуто немало стаканчиков флипа и грога, но его товарищ расхаживал по тесной комнате взад и вперед быстрыми, нетерпеливыми шагами, понурив голову, поглощенный тяжелыми размышлениями.

Под вечер к окну подошел Эдвардс и довольно долго беседовал вполголоса со своим другом. По-видимому, он сообщил охотнику что-то утешительное, так как после его ухода Натти бросился на койку и вскоре заснул. Собеседники дворецкого мало-помалу разошлись. Билли Кэрби, остававшийся у окна дольше всех, ушел в восемь часов вечера в «Темпльтонскую кофейню», а Натти встал и завесил окно одеялом.

Глава XXXV

С наступлением вечера присяжные свидетели и другие члены суда начали расходиться, и к девяти часам деревня успокоилась и улицы опустели. В это время судья Темпль и его дочь вместе с мисс Грант медленно шли по аллее, в тени молодых тополей.

— Конечно, никто не сумеет утешить его лучше тебя, дитя мое,— говорил судья.— Но не старайся оправдывать его поступка; надо чтить святость законов.

— Но, сэр,— нетерпеливо ответила Елизавета, — я решительно не могу признать совершенными законы, присуждающие человека, подобного Кожаному Чулку, к такому суровому наказанию за поступок, который даже я считаю вполне простительным.

— Ты говоришь о том, чего не понимаешь,— возразил отец.— Общество не может существовать без известных стеснений, обуздывающих самоуправство. Эти стеснения не могут налагаться, если лица, обязанные их осуществлять, не пользуются безопасностью и почтением, и было бы очень некрасиво, если бы судья избавил от наказания осужденного за то, что он спас жизнь его дочери.

— Я понимаю… Я понимаю затруднительность вашего положения, дорогой папа! — воскликнула дочь.— Но, обсуждая поступок бедного Натти, я не могу отделить служения закону от человека.

— Ты рассуждаешь по-женски, дитя мое! Он наказан не за оскорбление Гирама Дулитля, а за угрозу жизни констэблю, находившемуся при исполнении служебных…

— За то или за другое, это решительно все равно,— перебила мисс Темпль.— Я знаю, что Натти невиновен, и, зная это, не могу считать правыми тех, кто его притесняет.

— В том числе и его судью! Твоего отца, Елизавета?

— Не предлагайте мне таких вопросов, отец, давайте ваше поручение и объясните, что я должна делать.

Судья помолчал с минуту, ласково улыбаясь дочери, потом с нежностью положил руку ей на плечо и сказал:

— Ты во многом права, Бесс, но сердце у тебя берет верх над рассудком. Слушай, однако: в этом бумажнике двести долларов. Сходи в тюрьму,— там никто тебя не тронет, будь покойна,— отдай эту записку смотрителю. Когда увидишь Бумпо, скажи ему, что найдешь нужным для его утешения, дай волю своему горячему сердцу, но постарайся сохранить, Елизавета, уважение к законам.

Мисс Темпль ничего не ответила. Взяв под руку подругу, она вышла с ней на главную улицу деревни.

Они шли молча вдоль ряда домов, где сгустившаяся мгла скрывала их фигуры. Кругом было тихо, только скрипели колеса повозки, которую пара волов тащила по улице в одном направлении с идущими девушками. В сумерках можно было различить фигуру погонщика, который брел около волов ленивой походкой, точно утомленный дневным трудом. На углу, где стояла тюрьма, волы на минуту загородили путь девушкам, свернув к стене, подле которой они остановились и принялись жевать вязанку сена, которую погонщик дал им в награду за труды. Все это было так естественно и обыкновенно, что Елизавета даже не взглянула на повозку, как вдруг услышала голос погонщика, говорившего волам:

— Ну же, Пестрый! Пошевеливайся!

Что-то в голосе погонщика поразило мисс Темпль. Она подняла глаза и узнала Оливера Эдвардса в грубой одежде погонщика. Глаза их встретились, и, несмотря на темноту, он тоже узнал ее.

— Мисс Темпль!

— Мистер Эдвардс! — вырвалось у них почти одновременно, хотя какое-то чувство, общее обоим, заставило их произнести эти слова вполголоса.

— Возможно ли это? — продолжал Эдвардс после минутного недоумения.— Вас ли я вижу так близко от тюрьмы! Но вы идете к пастору. Прошу прощения, мисс Грант! Я было не узнал вас в темноте.

Луиза вздохнула, но так тихо, что этот вздох расслышала только Елизавета, ответившая:

— Мы не только поблизости от тюрьмы, мистер Эдвардс, но и идем туда. Мы хотим показать Кожаному Чулку, что не забыли его услуги и, считая своей обязанностью быть справедливыми, остаемся в то же время благодарными. Я полагаю, что вы идете с той же целью. Но позвольте нам опередить вас на десять минут. Покойной ночи, сэр, я… я… мне очень жаль, мистер Эдвардс, что вам приходится заниматься такой работой. Я уверена, что мой отец охотно…

— Я буду ждать сколько вам угодно, сударыня! Могу ли просить вас не упоминать о моем присутствии здесь?

— Конечно,— сказала Елизавета, отвечая на его поклон легким движением головы и увлекая за собой замешкавшуюся Луизу.

Когда они вошли в сторожку смотрителя, мисс Грант улучила минутку, чтобы шепнуть ей на ухо:

— Не лучше ли было предложить часть ваших денег Оливеру? Половина их достаточна для уплаты штрафа Бумпо, а он не привык к нужде! Я уверена, что мой отец не откажется уделить часть своих скудных средств, чтобы доставить ему достойное его положение.

Невольная улыбка мелькнула на лице Елизаветы, но она не успела ничего ответить, так как появление тюремщика отвлекло внимание обеих.

Услуга, оказанная Кожаным Чулком девушкам, была уже известна всем, и тюремщик не удивился их появлению. К тому же приказ судьи Темпля устранял сам по себе всякие возражения, и тюремщик без разговоров повел девушек в комнату арестантов. Когда он всунул ключ в замок, послышался грубый голос Бенджамена:

— Эй, кто там?

— Гости, которым вы обрадуетесь,— отвечал смотритель.— Что такое вы сделали с замком? Ключ не поворачивается.

— Легче, легче, хозяин! — отозвался дворецкий.— Я только что заклепал его гвоздем, изволите видеть, чтобы мистер Дулитль не вздумал явиться сюда и затеять новую драку, а то меня и за первую собираются обложить штрафом. Коли так, прощай мои доллары! Положите ваш корабль в дрейф и подождите немного, я очищу проход.

Послышались удары молотка, и вскоре ключ повернулся.

Бенджамен, очевидно, предвидел, что его деньги будут отобраны на штрафы, так как в течение дня не раз посылал к «Храброму Драгуну» за своим любимым напитком. Немало понадобилось жидкости, чтобы заставить этого старого морского волка утратить равновесие, так как, по его собственному выражению, он был «такой хорошей оснастки, что мог неста паруса во всякую погоду». Теперь он дошел уже до такого состояния, которое выразительно называл «мутным».

Узнав гостей, он поспешил к своей койке и, несмотря на присутствие своей молодой госпожи, уселся с видом трезвого человека, упираясь спиной в стену.

— Если вы будете портить мои замки, мистер Помпа,— сказал тюремщик,— то я заклепаю ваши ноги, как вы выражаетесь, и пришвартую их к кровати.

— Это с какой стати, хозяин? — проворчал Бенджамен.— Я уже был сегодня пришвартован за ноги и больше не хочу. Почему это я не могу делать того, что вы делаете? Не запирайте дверь снаружи, и я не буду запирать ее внутри.

— Я должен запереть тюрьму на ночь в девять часов,— сказал смотритель девушкам,— а теперь без восьми минут девять.

С этими словами он поставил свечу на стол и удалился.

— Кожаный Чулок,— сказала Елизавета, когда ключ в замке снова повернулся.— Мой добрый друг, Кожаный Чулок! Я пришла выразить вам свою благодарность. Если бы вы подчинились обыску, то штраф за оленя был бы уплачен и все устроилось бы к лучшему…

— Подчиняться обыску! — перебил Натти, поднимая голову, но не выходя из угла, где он сидел.— Неужели вы думаете, девушка, что я впустил бы в хижину такую тварь? Нет, нет, даже для вас я не открыл бы свою дверь. Но пусть их теперь производят обыск в золе и головешках. Ручаюсь, что ничего другого там не найдут.

Старик снова опустил лицо на руки и, по-видимому, погрузился в печальные мысли.

— Хижину можно выстроить заново и лучше прежней,— возразила мисс Темпль.— Я возьму это на себя, когда ваше заключение кончится.

— Можете ли вы воскресить мертвого, дитя? — сказал Натти печальным тоном.— Может ли человек, попав на то место, где он похоронил отца, мать и детей, собрать их прах и сделать из него тех самых людей, какими они были? Вы не знаете, что значит прожить более сорока лет под одной кровлей и видеть вокруг себя одни и те же вещи. Вы еще молоды, дитя! Была у меня насчет вас одна надежда, которая, думалось мне, может сбыться. Но теперь все кончено, дела так повернулись, что ему об этом и думать нечего.

Мисс Темпль, по-видимому, поняла значение слов старика лучше, чем остальные слушатели, так как, в то время как Луиза глядела на него, сочувствуя его горю, она отвернула лицо, чтобы скрыть свое смущение. Но это длилось всего мгновение.

— А я говорю вам, мой старый защитник,— продолжала она,— что можно выстроить новую и лучшую хижину. Ваше заключение скоро кончится, и прежде, чем оно кончится, я приготовлю для вас дом, в котором вы можете провести остаток вашей жизни в покое и довольстве.

— В покое и довольстве! Дом! — медленно повторил Натти.— У вас добрые намерения, и я жалею, что не могу ими воспользоваться. Я сидел в колодках на посмеяние людям…

— Черт бы побрал ваши колодки! — воскликнул Бенджамен, размахивая бутылкой, из которой он только что сделал несколько торопливых глотков, презрительно жестикулируя другой рукой.— Нашел о чем говорить! Вот нога, которая провела в них целый час! Что ж, стала она хуже от этого? Скажите мне, хуже она стала, а?

— Вы, кажется, забываете о нашем присутствии, мистер Помпа? — сказала Елизавета.

— Забыть вас, мисс Елизавета! — возразил дворецкий.— Ну, нет, будь я проклят!

— Довольно,— сказала Елизавета.

— Есть, есть, мисс! — отвечал дворецкий.— Но вы не приказали мне не пить.

— Не будем говорить о других,— продолжала мисс Темпль, снова обращаясь к охотнику.— Речь идет о вашей участи, Натти! Я позабочусь о том, чтобы вы могли провести остаток вашей жизни в покое и довольстве.

— В покое и довольстве! — снова повторил Кожаный Чулок.— Какой может быть покой для старика, которому придется брести мили по открытым полям, прежде чем он найдет тень, чтобы укрыться от солнца? Какое довольство может быть для охотника, когда, проходив целый день, он не встретит оленя и, может быть, не увидит дичи крупнее выдры или случайной лисицы? Ах, трудненько мне будет добыть бобровых шкур для уплаты этого штрафа. Придется идти за ними на пенсильванскую линию, миль за сто отсюда, потому что здесь уж не найдешь этих зверей. Ваши расчистки и улучшения выгнали их из этой страны. Вместо бобровых плотин вы задерживаете течение рек вашими мельничными плотинами. Бенни, если вы будете так часто прикладываться к бутылке, то не сдвинетесь с места, когда придет время.

— Послушайте, мистер Бумпо,— сказал дворецкий,— не бойтесь за Бена. Когда позовут на вахту, поставьте меня на ноги, дайте мне направление, и я пойду под всеми парусами не хуже любого из вас.

— Время уже пришло,— сказал охотник, прислушиваясь,— я слышу, как волы трутся рогами о стену тюрьмы.

— Ну, что ж! Отдавай команду, приятель, и отчаливай!

— Вы не выдадите нас, девушка? — сказал Кожаный Чулок, простодушно глядя на Елизавету.— Вы не выдадите старика, который стосковался по вольному воздуху? Я не замышляю ничего худого. Закон требует от меня сотню долларов, и я буду охотиться целый год, но заплачу их до последнего цента, а этот добрый человек поможет мне.

— Что вы затеяли? — с изумлением воскликнула Елизавета.— Вы должны провести здесь месяц! Вот деньги на уплату вашего штрафа. Возьмите их, уплатите утром и потерпите, пока кончится ваше заключение. Я буду часто посещать вас с моей подругой. Мы позаботимся о ваших удобствах.

— В самом деле, детки? — сказал взволнованный Натти, подходя к Елизавете и протягивая ей руку.— Вы так добры к старику за то только, что он застрелил зверя, хотя это ему ничего не стоило! Стало быть, кровь тут ни при чем, так как я вижу, что вы не забываете услуги. Но вашим маленьким пальчикам не справиться с оленьей кожей, и вы не привыкли шить оленьими жилами. А все-таки он услышит и узнает об этом. Да, узнает, как и я, что есть еще люди, помнящие добро.

— Не говорите ему ничего,— сказала Елизавета серьезно,— если вы любите меня, если вы уважаете мои чувства, не говорите ему ничего. Речь идет только о вас, и я позабочусь только о вас. Мне жаль, Кожаный Чулок, что закон удерживает вас здесь так долго, но в конце концов ведь это только один месяц…

— Месяц! — воскликнул Натти, открывая рот со своим характерным смехом.— Ни единого дня, ни единого часа, девушка! Судья Темпль может приговаривать меня к тюрьме, но если хочет удержать меня в ней, то пусть выстроит тюрьму получше. Я попался однажды в плен к французам, и они посадили нас, меня и остальных пленных, всего шестьдесят два человека, в блокгауз, но не большого труда стоило перепилить сосновые бревна тем, кто привык иметь дело с лесом.

Охотник замолчал и, оглянувшись вокруг, снова засмеялся и, осторожно отодвинув дворецкого, приподнял одеяло и показал выпиленный кусок бревна в стене.

— Стоит только толкнуть бревно — и мы на улице…

— Отчаливай! — крикнул Бенджамен, очнувшись от своего оцепенения.— Ветер попутный, плывем за бобровыми шапками!

— Боюсь, что этот молодец наделает мне хлопот,— сказал Натти.— До леса отсюда не близко, за нами будет погоня, а он не может бежать.

— Бежать? — отозвался Бенджамен.— Нет, пойдем борт к борту и возьмем их на абордаж!

— Тише! — сказала Елизавета.

— Есть, есть, мисс!

— Не уходите, Кожаный Чулок! — продолжала Елизавета Темпль.— Подумайте: вам придется скитаться в лесах, а ведь вы уже старик. Потерпите немного, и вы выйдете свободно и открыто.

— Разве здесь можно наловить бобров, девушка?

— Нет, но вот деньги на уплату штрафа, а через месяц вы будете свободны. Посмотрите, сколько золота!

— Золото! — сказал Натти с детским любопытством.— Давненько я не видал золотых монет. В старую войну их случалось видеть чаще, чем теперь медведей. Я помню одного драгуна в армии Диско, который был убит, и в рубашке у него оказалась зашитой дюжина таких монет. Я видел, как их доставали, они были больше этих.

— Это английские гинеи, и они ваши,— сказала Елизавета.— Но мы вовсе не думаем ограничиться этим.

— Мои! Почему вы даете мне эту казну? — спросил Натти, серьезно глядя на девушку.

— Как! Да разве вы не спасли мне жизнь? Разве вы не вырвали меня из когтей зверя! — воскликнула Елизавета.

Охотник взял монеты и пересмотрел их одну за другой.

— Говорят, в Вишневой долине есть ружье, которое бьет на пятьсот шагов. Я видал хорошие ружья на своем веку, но такого не видывал. Пятьсот шагов — это выстрел. Но я старик, и моего ружья хватит на мой век. Возьмите ваше золото, дитя! Однако пора, я слышу, что он говорит с волами. Время идет. Вы ведь не расскажете, девушка, не расскажете о нашей затее?

— Рассказать о вас! — воскликнула Елизавета.— Но возьмите деньги, старик, возьмите деньги, они в лесах пригодятся.

— Нет, нет,— сказал Натти с ласковой улыбкой, покачав головой.— Я и за двадцать ружей не соглашусь вас обобрать. Но есть одна вещь, которую вы можете сделать для меня и которую мне сейчас некому поручить.

— В чем же дело? Скажите.

— Купите рог пороха, он будет стоить два серебряных доллара. У Бена есть деньги, но мы не можем заходить в поселок. Купить нужно у француза. У него лучший порох, самый подходящий для ружья. Сделаете?

— Я принесу порох, Кожаный Чулок, хотя бы мне пришлось проискать вас целый день в лесу. Но где мы встретимся и каким образом?

— Где? — сказал Натти, задумываясь на минуту.— Завтра на горе Видения, на самой вершине, я встречу вас в полдень. Смотрите, чтобы зерно было хорошее, вы увидите это по блеску и по цене.

— Я сделаю все,— сказала Елизавета.

Натти присел у стены и легким толчком ноги открыл проход на улицу. Девушки услышали шорох сена, которое жевали волы, и поняли, почему Эдвардс нарядился погонщиком.

— Идем, Бенни,— сказал охотник,— темнее уже не будет, а через час взойдет луна.

— Постойте! — воскликнула Елизавета.— Нехорошо, если будут говорить, что вы бежали в присутствии дочери судьи Темпля. Вернитесь, Кожаный Чулок, и дайте нам сначала уйти.

Натти, уже вылезавший в отверстие, не успел ответить — шаги смотрителя, раздавшиеся за дверью, заставили его вернуться. Едва он успел прикрыть отверстие одеялом, щелкнул замок и дверь отворилась.

— Мисс Темпль, еще не собираетесь уходить? — учтиво спросил смотритель.— Пора запирать тюрьму.

— Я следую за вами,— отвечала Елизавета.— Покойной ночи, Кожаный Чулок!

— Смотрите же, девушка, зернистый порох! С ним ружье будет бить дальше, чем обыкновенно. Я уже стар и не могу гоняться за дичью, как в прежние времена.

Мисс Темпль приложила палец к губам и вышла из комнаты с Луизой и смотрителем. Смотритель повернул ключ только на один оборот, заметив, что он еще вернется и запрет арестантов покрепче, когда проводит дам на улицу. Когда смотритель выпустил их из тюрьмы, девушки с замирающими сердцами направились к месту побега.

— Так как Кожаный Чулок отказывается от денег,— прошептала Луиза,— то их можно отдать Эдвардсу, а, прибавив к этому…

— Тише,— перебила Елизавета,— я слышу шорох сена. Они убегают из тюрьмы в этот момент. О, побег сейчас же заметят!

В это время они подошли к углу, где Эдвардс и Натти вытаскивали в отверстие почти бесчувственное тело Бенджамена. Волов отвели от стены, чтобы освободить место.

— Бросьте сена в телегу, чтобы не узнали, как это было сделано. Живее, пока они еще не увидели нас.

В эту минуту в отверстии показался свет и послышался голос тюремщика, окликавшего своих узников.

— Что же нам делать? — сказал Эдвардс.— Этот пьяница погубит нас. Нам нельзя терять ни минуты.

— Сам ты пьяница,— промычал дворецкий.

— Бежали! Бежали! — раздался крик в тюрьме. Несколько голосов отозвалось на него, и внутри поднялась суматоха.

— Придется бросить его,— сказал Эдвардс.

— Это не годится, малый,— возразил Натти.— Он доброй души человек и сидел сегодня в колодках для моего утешения.

В эту минуту двое или трое людей вышли из дверей «Храброго Драгуна», и послышался голос Билли Кэрби.

— Луна еще не взошла,— говорил лесоруб,— но довольно светло. Ну, кто идет домой? Постойте-ка, что это за шум в тюрьме? Надо посмотреть, что там творится.

— Мы пропали,— сказал Эдвардс,— если не бросим этого человека.

В эту минуту Елизавета подошла к нему и быстро сказала вполголоса:

— Положите его в телегу и подгоните волов. Никому не придет в голову осматривать.

Предложение было немедленно приведено в исполнение. Дворецкого уложили на сено, посоветовав ему лежать спокойно и действовать кнутом, который вложили ему в руку, и подогнали волов. Затем Эдвардс и охотник исчезли в переулке. Волы поплелись по улице, на которой уже раздавались крики и мелькали фигуры людей.

Девушки ускорили шаги, желая избежать приближавшейся с криком и хохотом толпы констэблей и зевак. Громче всех раздавался голос Кэрби, который клялся, что поймает беглецов и принесет Натти в одном кармане, а Бенджамена — б другом.

— Расходитесь в разные стороны, ребята! — кричал он.— Расходитесь в разные стороны! Надо отрезать им путь к горам, а то если они проберутся туда, то поминай, как их звали!

На его крики откликнулись десятки людей, так как не только констэбли, но и посетители таверны пустились в погоню, иные серьезно, иные ради забавы.

На повороте к дому отца Елизавета заметила, что Билли Кэрби остановил волов, и решила, что Бенджамен пойман. Когда девушки торопливо шли по аллее, они увидели две фигуры, пробиравшиеся в тени деревьев, и спустя мгновение Эдвардс и охотник стояли перед ними.

— Мисс Темпль, я, быть может, никогда не увижу вас больше,— сказал молодой человек.— Позвольте мне поблагодарить вас за вашу доброту. Вы не знаете, вы не можете знать руководивших мною мотивов…

— Бегите, бегите! — воскликнула Елизавета.— Вся деревня поднялась на ноги. Вам уже отрезан путь к мосту. Вас поймают прежде, чем вы успеете скрыться в лесу. Разве только…

— Разве что? — спросил молодой человек.— Ваш совет однажды уже помог нам. Я последую ему во что бы то ни стало.

— Теперь улица совершенно опустела,— сказала Елизавета после минутного молчания.— Пройдите по ней к озеру, там вы найдете лодку моего отца и можете переплыть в ней на ту сторону.

— Но судья Темпль будет недоволен посягательством на его собственность.

— Его дочь принимает на себя ответственность, сэр!

Молодой человек произнес вполголоса несколько слов, которые расслышала только Елизавета, и хотел идти. Но в эту минуту Натти подошел к девушкам и сказал:

— Не забудьте же о порохе, девушки! Надо идти за бобрами, а я и собаки стары. Нам нужен самый лучший припас.

— Идем, Натти,— сказал Эдвардс нетерпеливо.

— Иду, иду, малый! Будьте счастливы, девушки, за то, что вы были добры к старику.

Елизавета и Луиза постояли, пока удаляющиеся фигуры не скрылись из виду, а затем ушли в дом.

Пока все это происходило в аллее, Билли Кэрби остановил телегу, которая оказалась его собственной. Эдвардс взял ее, не спросившись владельца, около моста, где терпеливые волы поджидали своего хозяина.

— Э! Да это мои волы! — воскликнул он.— Как вы сюда попали, глупые?

— Держи прямо,— пробурчал Бенджамен, взмахнув наудачу кнутом и задевая Билли по плечу.

— Это что за черт! — воскликнул Билли, поворачиваясь с удивлением, но не узнавая в темноте буфетчика, приподнявшегося на телеге.

— Кто я? Я рулевой на этом самом судне и держу курс прямо, изволите видеть. Ну, живее, поворачивай на другой галс.

— Бросьте кнут, мистер Бенни Помпа,— сказал лесоруб,— или я вам задам трепку. Куда это вы направляетесь на моей упряжке?

— Упряжке?

— Ну да, на моих волах и в моей телеге.

— Изволите видеть, вы должны знать, мистер Кэрби, что Кожаный Чулок и я… то есть Бенни Помпа… Вы знакомы с Беном… Да, так Бенни и я… нет, я и Бенни… постойте, будь я проклят, если знаю, кто именно, но кто-то из нас заказал груз бобровых шкур, изволите видеть, и мы наняли телегу, чтобы переправить их домой. Я говорю, мистер Кэрби, что вы не умеете действовать веслом! Вы действуете веслом, почтеннейший, как корова мушкетом или барышня драйком…

Билли сообразил, в каком состоянии находился дворецкий, и некоторое время шел рядом с телегой, погрузившись в размышления. Затем он взял кнут у Бенджамена, который успел уже заснуть, и направился через мост и дальше в горы, к расчистке, на которой ему предстояло работать на следующий день, обмениваясь по дороге беглыми замечаниями со встречными констэблями.

Елизавета просидела около часа у окна, глядя на факелы, мелькавшие по склону горы, и прислушиваясь к крикам преследователей. Наконец последняя партия вернулась усталая и разочарованная. Вскоре в деревне наступила такая же тишина, какая стояла в ней, когда мисс Темпль шла в тюрьму.

Глава XXXVI

На другой день рано утром Елизавета и Луиза отправились в лавку мосье Лекуа исполнить поручение Кожаного Чулка.

Купив пороха, они молча дошли до моста. Здесь Луиза остановилась с тревожным видом, по-видимому, желая и не решаясь что-то сказать.

— Вам нездоровится, Луиза? — спросила мисс Темпль.— Не лучше ли нам вернуться и поискать другого случая встретиться со стариком?

— Нет, я здорова, но мне страшно. Я не могу идти опять на этот холм. Нет, я не в силах, совершенно не в силах!

Это было совершенно неожиданным для Елизаветы, у которой давно минувшая опасность не вызывала пустых страхов. С минуту она стояла в нерешительности, но, сознавая, что нужно действовать, быстро приняла решение и твердо сказала:

— В таком случае, я должна идти одна. Я не могу довериться никому, кроме вас, иначе рискую выдать Кожаного Чулка. Подождите меня на опушке леса, чтобы никто не думал, что я гуляю одна. Мне бы не хотелось подать повод к неуместным разговорам, Луиза, если… если… Вы подождете меня, милочка?

— Хоть целый год, мисс Темпль,— отвечала взволнованная Луиза,— но я не могу, не могу идти на этот холм.

Мисс Темпль пошла дальше одна. Она поднялась по дороге твердыми и быстрыми шагами, боясь, что не успеет попасть к назначенному времени.

Продолжительная засуха придала зелени буроватый оттенок, и природа уже утратила веселый вид первых дней лета. Небо тоже как бы страдало от засухи, угнетавшей землю, так как солнце скрывалось за мглою, наполнявшей атмосферу и казавшейся тонким дымом без единой капли влаги. Лазурь неба проглядывала лишь кое-где сквозь эту дымку, а на горизонте клубились массы паров, как будто природа собирала там всю свою влагу. Атмосфера была раскаленной и сухой, и, поднимаясь на верхушку горы, Елизавета задыхалась. Но она спешила исполнить поручение, представляя себе разочарование и даже беспомощность охотника, если он не получит пороха.

На вершине горы, которую судья Темпль назвал горой Видения, была расчищена небольшая полянка, с которой открывался вид на деревню и долину. В этом месте Елизавета должна была встретиться с охотником, и сюда-то она шла со всей поспешностью, какую допускали трудный подъем и бесчисленные препятствия в виде камней и поваленных стволов. Но она с успехом преодолела все эти затруднения и была на полянке за несколько минут до назначенного срока. Отдохнув с минуту на стволе свалившегося дерева, мисс Темпль окинула взглядом поляну, отыскивая своего старого друга. Но его не было. Она встала и прошлась между деревьями, заглядывая всюду, где, как ей казалось, мог скрываться Натти. Поиски остались безрезультатными. Недоумевая, что ей предпринять, она решила наконец крикнуть:

— Натти! Кожаный Чулок!

Ей отвечало только лесное эхо, повторившее ее слова. Елизавета находилась на краю горы, когда услышала неподалеку слабый свист. Не сомневаясь, что это сигнал Кожаного Чулка, она направилась на свист и спустилась на небольшую террасу, усеянную редкими деревьями, росшими в расселинах скал, где накопился тонкий слой почвы. Она подошла к краю этой террасы, спускавшейся почти отвесным обрывом в долину, и взглянула вниз, как вдруг услышала в нескольких шагах от себя шорох сухих листьев. Елизавета оглянулась и вздрогнула, но тотчас овладела собой и смело приблизилась к тому, что так поразило ее.

На стволе упавшего дуба сидел Джон-могикан, повернув к ней свое бронзовое лицо и устремив на нее лихорадочно блестевшие глаза с таким диким выражением, которое могло испугать менее решительную девушку. Его одеяло спустилось с плеч и лежало складками, оставляя открытыми руки и верхнюю часть туловища. Медаль с изображением Вашингтона, которую он надевал только в важных, торжественных случаях, висела у него на груди.

Вся внешность старого вождя преобразилась. Длинные черные волосы были заплетены в косы, которые свешивались с обеих сторон головы, открывая высокий лоб и проницательные глаза. В ушах висели огромные серьги из серебряной проволоки, бус и игл дикобраза. Такая же серьга была продета в хрящ носа и свешивалась до подбородка. По его морщинистому лбу были проведены красные полосы, которые спускались извилистыми линиями по щекам и сходились на подбородке. Тело его было разрисовано той же краской. Это был наряд индейского воина, приготовившегося к какому-то исключительному событию.

— Джон! Как вы поживаете, Джон? — спросила Елизавета, подходя к нему.— Я давно уже не видела вас в деревне. Вы обещали мне корзинку, а я приготовила для вас рубашку.

Индеец пристально посмотрел на нее несколько мгновений, а затем, покачав головой, ответил низким гортанным голосом:

— Рука Джона не делает больше корзин, но ему не нужна и рубашка.

— Но если понадобится, то он знает, где ее найти,— отвечала мисс Темпль.— Старый Джон, я чувствую, что вы вправе требовать от нас всего, чего хотите.

— Дочь моя,— сказал индеец,— выслушайте меня. Шесть раз десять жарких лет прошло с тех пор, как Джон был молод, высок, как сосна, быстр, как пуля Соколиного Глаза, силен, как буйвол, ловок, как горная кошка. Он был воин, подобный Молодому Орлу. Когда его племя преследовало магуасов, глаз Чингачгука находил следы их мокасинов. Но ни один воин не приносил из битвы столько скальпов, как он. Если сквау требовали мяса для своих детей, он был первый на охоте. Его пуля всегда настигала оленя. Дочь моя, тогда Чингачгук не делал корзин.

— Эти времена миновали, старый воин,— возразила Елизавета.

— Взгляните на это озеро, дочь моя, на вигвамы вашего отца и окрестные земли. Джон был молод, когда его племя, собравшись на совет, отдало эти земли — от той горы, которая синеет вдали, до того места, где Сосквеганна скрывается среди деревьев,— все эти земли, и все, что растет на них, и все, что живет на них, оно подарило Пожирателю Огня, потому что любило его. Он был силен и помогал моему племени. С тех пор ни один делавар не убил оленя, не поймал птицы в этих лесах, потому что они принадлежали ему. Жил ли Джон в мире? Дочь моя, когда Джон был еще молод, он видел, как напали белые люди из Фронтенака на своих белых братьев в Альбани³¹ и сражались с ними. Они забыли справедливость! Чингачгук видел, как англичане и американцы окрашивали свои томагавки кровью друг друга из-за этих самых земель. Жили ли они в мире? Он видел, как эти земли были отняты у Пожирателя Огня, и у его детей, и у ребенка его ребенка, и новый вождь стал владеть ими. Делал ли справедливо тот, кто поступал так? Жили ли они в мире?

— Таков обычай белых, Джон! Ведь и делавары сражаются и обменивают свои земли на порох, одеяла и другие товары.

Индеец поднял на нее свои черные глаза и взглянул так пытливо, что она слегка смутилась.

— Где же одеяла и другие товары, за которые куплено право Пожирателя Огня? — спросил он более резким тоном.— Разве они находятся в его вигваме? Разве ему сказали: брат, продай нам твою землю и возьми за нее это золото, это серебро, эти одеяла, эти ружья, или, если хочешь, этот ром? Нет, они отняли их у него, как отнимают скальп у врага. Они даже не оглянулись, чтобы посмотреть, жив ли он или умер. Справедливо ли поступают такие люди?

— Вы не знаете всех обстоятельств дела,— сказала Елизавета, опуская глаза при этом вопросе.— Откуда он родом и какие у него права?

— Как может дочь моя, прожив с ним так долго, предлагать этот вопрос? — возразил индеец недоверчиво.— Старость замораживает кровь, как зима речные воды, но молодость разогревает сердце, как внешние лучи. У Молодого Орла есть глаза. Разве у него нет языка?

Привлекательность Елизаветы, на которую намекал старый воин в своей речи, ничуть не уменьшилась от того, что щеки девушки вспыхнули и черные глаза ее заблестели. Но после минутной борьбы со смущением она рассмеялась, словно не желая принимать его слова всерьез, и отвечала шутливым тоном:

— По крайней мере, не для того, чтобы сделать меня поверенной своих тайн. Он слишком делавар, чтобы доверять свои тайные мысли женщине.

— Дочь моя, у вашего отца белая кожа, а у меня красная, но у нас одинаково окрашена кровь. Молодой человек быстр и пылок; старик спокоен и холоден. Разве есть разница под кожей? Нет. У Джона была когда-то жена Вахта. Она была матерью стольких сыновей,— он поднял руку, отогнув на ней три пальца,— и дочерей, которые сделали бы счастливыми молодых делаваров. Она была добра и делала все, что я ей говорил. У нас разные обычаи, но думаете ли вы, что Джон не любил свою жену, подругу его молодости, мать его детей?

— Что же сталось с вашей семьей, Джон, с вашей женой и вашими детьми? — спросила Елизавета, тронутая словами индейца.

— Где лед, который покрывал озеро? Он растаял и смешался с водами. Джон жил до тех пор, пока весь его род покинул его, но теперь пришло его время, и он готов.

Могикан опустил голову и умолк. Мисс Темпль не знала, что сказать. Ей хотелось отвлечь мысли старого воина от его печальных воспоминаний, но в его грусти было столько достоинства, что она не решилась нарушить молчание индейца. Наконец, после продолжительной паузы, она сказала:

— Где Кожаный Чулок, Джон? Я принесла, по его просьбе, рог пороха, но не могу его найти. Не возьметесь ли вы передать ему?

Индеец медленно поднял голову и серьезно взглянул на рог, который она протягивала ему.

— Это великий враг моего народа,— сказал он.— Не будь его — белый человек не мог бы изгнать делаваров. Дочь моя, ваши отцы научились делать ружья и порох, чтобы стереть индейцев с лица земли. Скоро в этой стране не останется ни одного краснокожего. Когда умрет Джон,— последний оставит эти холмы, а семья его давно уже умерла.

Престарелый воин наклонился вперед, опираясь локтями на колени, словно бросая прощальный взгляд на долину, которая виднелась сквозь мглу. Но очертания предметов были уже неясны. Мгла сгущалась, и Елизавете становилось трудно дышать.

— Отцы! Сыновья! — наконец сказал Джон.— Все, все ушли! У меня нет сыновей, кроме Молодого Орла, а в нем кровь белого.

— Скажите мне, Джон,— продолжала Елизавета, желая рассеять его мысли и в то же время уступая тайному любопытству,— кто такой мистер Эдвардс? Почему вы так любите его, и откуда он родом?

Индеец встрепенулся при этом вопросе. Взяв мисс Темпль за руку, он усадил ее с собой рядом, указывая на расстилавшуюся под их ногами долину:

— Дочь моя, все это, что видят твои глаза,— его земля.

Но в эту минуту громадные клубы дыма, пронесшиеся над их головами, закрыли картину, на которую он указывал. Испуганная мисс Темпль вскочила и, взглянув на вершину горы, увидела, что она окутана таким же дымом. До ее слуха долетел гул, напоминавший шум ветра в лесу.

— Что это значит, Джон? — воскликнула она.— Мы окружены дымом, и из леса пышет жаром, точно из горна.

Прежде чем индеец успел ответить, в лесу раздался голос:

— Джон! Могикан! Где вы? Лес горит, спасайтесь, пока не поздно!

Вождь приложил руку ко рту и издал такой же свист, как тот, который услышала Елизавета. В ту же минуту послышались быстрые шаги и треск сучьев, и на террасе появился Эдвардс с лицом, искаженным ужасом.

Глава XXXVII

— Грустно было бы потерять вас таким образом, старый друг! — сказал Оливер, переводя дух.— Вставайте, бежим! Я боюсь, что уже поздно. Если огонь окружил эту скалу, то нам останется только кинуться в пропасть. Живо! Живо! Стряхните свою апатию, Джон, надо торопиться!

Могикан указал на Елизавету, которая, услышав голос Эд-вардса, отступила к скале, забывая об опасности, и сказал с большей энергией, чем обыкновенно:

— Спаси ее, оставь Джона умирать!

— Ее! О ком вы говорите? — воскликнул молодой человек, быстро оборачиваясь.— Мисс Темпль! — воскликнул он, увидев Елизавету.— Вы здесь! Неужели вам суждено умереть такой смертью?

— Нет, нет, я надеюсь, никто из нас не умрет, мистер Эдвардс,— отвечала она, стараясь овладеть собой.— Дым окружил нас, но огня еще не видно. Попытаемся спастись.

— Возьмите мою руку,— сказал Эдвардс,— быть может, нам удастся найти выход. Можете ли вы бежать?

— Конечно! Вы, наверное, преувеличиваете опасность, мистер Эдвардс! Ведите меня по той дороге, по которой вы пришли.

— Да, да,— воскликнул молодой человек с отчаянием.— Да, опасность не так велика, я напрасно напугал вас.

— Но как же мы оставим здесь индейца?

Мучительное волнение исказило черты юноши. Он остановился, оглянулся на могикана, но затем, увлекая за собой свою спутницу против ее воли, направился большими шагами к проходу, через который рассчитывал вырваться из огненного круга.

— Не беспокойтесь о нем,— сказал он тоном, выдававшим отчаяние.— Он привык к лесам и подобным сценам. Он спасается на горе, или за скалой, или там же, где сидит.

— Вы не думаете этого, Эдвардс! Не обрекайте его на такую ужасную смерть! — воскликнула Елизавета.

— Индеец не сгорит! Кто когда-нибудь слышал о сгоревшем индейце? Индеец не может сгореть: это смешная мысль! Скорее, скорее, мисс Темпль, а то вы задохнетесь от дыма!

— Эдвардс! Ваше лицо, ваши глаза пугают меня! Скажите, опасность больше, чем кажется? Говорите, я готова ко всему.

— Если мы достигнем вон той скалы раньше, чем пламя, то мы спасены, мисс Темпль! — отвечал он.— Бежим! Дело идет о жизни или смерти.

Площадка, на которой мисс Темпль встретилась с индейцем, являлась террасой, какие часто встречаются в этих горах. Передний край ее спускался почти вертикальным обрывом. Она имела форму полукруга, концы которого примыкали к горе в таких местах, где она спускалась отлого. С одного из этих концов и явился Эдвардс, и туда-то он увлекал Елизавету в отчаянной попытке спастись.

Огромные клубы белого дыма, окутывавшие вершину горы, скрывали приближение разрушительной стихии, но треск пожара теперь уже раздавался в ушах Елизаветы. Порой сквозь дым мелькало пламя, то взвивавшееся вверх, то лизавшее землю, усеянную хворостом.

Это зрелище заставило их удвоить усилия, но, к несчастью, старые, сухие верхушки срубленных деревьев то и дело загораживали им путь. В ту самую минуту, когда они уже считали себя почти в безопасности, извилистый язык пламени охватил находившиеся перед ними груды хвороста. Прежде, чем они успели добежать до конца террасы, перед ними бушевало сплошное море огня, отрезавшее выход.

Отступив из-за невыносимой жары, они остановились на скале, глядя в оцепенении на пламя, быстро распространявшееся по склону горы. В таком легком платье, какое было на Елизавете, опасно было даже приблизиться к огню.

Жители поселка ходили обыкновенно на этот холм за дровами и лесом и обычно пользовались только стволами, оставляя на месте сучья и верхушки. Большая часть холма была усеяна этим горючим материалом, который после двухмесячной засухи высох до того, что вспыхивал, как порох.

Зрелище было проникнуто грозной красотой, и Эдвардс с Елизаветой смотрели на него со смешанным чувством ужаса и интереса. Ужас, однако, победил и заставил молодого человека снова искать выхода. Они побежали вдоль верхнего края террасы.

Эдвардс часто бросался в густые клубы дыма, надеясь отыскать проход, но всякий раз безрезультатно. Так они достигли противоположного конца террасы, где обоим стало ясно, что огонь окружает их со всех сторон. Пока терраса не вся была исследована, еще оставалась надежда, но когда оказалось, что выхода нет, безнадежность положения предстала перед Елизаветой во всем своем ужасе.

— Это роковая гора для меня! — прошептала она.— Мы найдем здесь свою могилу.

— Не говорите этого, мисс Темпль, еще остается надежда,— возразил молодой человек, хотя растерянное выражение его глаз противоречило этим словам.— Вернемся на скалу, там есть, там должно быть место, где можно спуститься.

— Ведите меня туда! — воскликнула Елизавета.— Испытаем все средства!

Не дожидаясь его согласия, она повернула и побежала к обрыву, повторяя вполголоса с чуть слышными истерическими рыданиями:

— Отец, бедный, бедный отец!

Эдвардс следовал за ней, осматривая каждую трещину в скале в надежде найти место для спуска. Но гладкая, ровная поверхность скалы не имела ни одного выступа, на который можно было бы поставить ногу. Эдвардс убедился, что и эта надежда напрасна.

— Остается одно, мисс Темпль,— сказал он,— попытаться спустить вас вниз. Если бы Натти был здесь или если бы этот индеец мог придти в себя, их изобретательность и опытность нашли бы выход, но я перед ними младенец. Что у нас есть? Моя куртка, но ее мало, затем одеяло могикана. Попробуем, попробуем… неужели же вам погибать такой смертью!

— А что будет с вами? — сказала Елизавета.— Ни вы, ни Джон не должны погибнуть ради меня.

Он не слушал ее, но бросился к могикану, который беспрекословно уступил одеяло, продолжая сидеть с индейской важностью и достоинством, хотя его положение было еще более критическим, чем их. Изрезав одеяло на полосы, молодой человек связал их, прибавил к ним свою куртку и легкую муслиновую шаль Елизаветы и спустил веревку с обрыва. Но она не достигала и половины высоты.

— Не годится, не годится! — воскликнула Елизавета.— Для меня нет надежды! Огонь подходит! Посмотрите, даже земля загорается.

Если бы пламя распространялось здесь хотя бы наполовину так быстро, как в других местах горы, оно бы уже поглотило их, но особенности террасы дали им отсрочку.

Скала лишь местами была одета тонким слоем почвы с редкой, скудной растительностью. Деревья, росшие в расселинах скалы, погибли от засухи и представляли хороший материал для огня, но они были разбросаны довольно редко и между ними не было кустарников и хвороста, как в остальной части леса.

Вдоль террасы извивался широкий ручей, какими изобиловала эта местность; выбегая на склоне вверху, он медленно полз по ровной террасе, огибая выдающиеся бугры и скалы, и исчезал у одного из ее концов, в трещинах, по которым добирался до Отсего. В дождливое время года он струился по поверхности, теперь же его путь отмечался только полосой сырого, пропитанного влагой мха. Достигнув этого препятствия, пожар приостановился, поджидая, когда жар одолеет сырость.

Казалось, роковая минута наступала. Влага ручья испарялась, высыхающий мох начал свертываться от жары, кора, висевшая лохмотьями на сухих деревьях, стала отделяться от стволов и сваливаться на землю.

Раскаленный воздух дрожал, и дым застилал террасу, скрывая зрелище пожара. Рев бушующего пламени, треск хвороста и сучьев, грохот падающих деревьев казались еще ужаснее в такие минуты. Из трех, обреченных на гибель, молодой человек был, по-видимому, наиболее взволнован.

Могикан, который был ближе всех к гибели, оставался на своем месте с непоколебимым спокойствием индейского воина. Раз или два глаза престарелого воина, устремленные на далекие холмы, обращались на молодую чету, осужденную умереть так рано, и в них мелькало выражение жалости; но он тотчас же снова устремил взгляд вперед. Все это время он пел на делаварском языке низким гортанным голосом нечто вроде похоронной песни.

— В такую минуту, мистер Эдвардс, все различия стираются,— сказала Елизавета.— Убедите Джона подойти к нам, и умрем все вместе.

— Не могу! Он не тронется с места,— возразил молодой человек,— он считает эту минуту счастливейшей в жизни! Ему уже за семьдесят лет, он быстро дряхлел в последнее время и, кажется, получил ушиб во время этой несчастной охоты на оленя. Да, мисс Темпль, это действительно была несчастная охота! Боюсь, что она-то и привела к ужасной сцене, которая разыгрывается теперь.

Лицо Елизаветы озарилось улыбкой.

— Зачем говорить об этом! Мы должны умереть, да, да, мы должны умереть!

— Умереть! — воскликнул юноша.— Нет, нет, не может быть, чтобы всякая надежда исчезла! Вы, по крайней мере, не должны умереть! Вы не умрете.

— Где же средства для спасения? — спросила Елизавета, указывая на огонь.— Смотрите! Пламя перешло за ручей, оно приближается, Эдвардс, медленно, но неотразимо. Ах! Взгляните! Дерево! Дерево уже загорелось!

Она была права. Пожар осилил, наконец, сопротивление ручья и огонь медленно перебрался через полувысохший мох. Язык пламени лизнул кору сухой сосны и мгновенно взвился вверх огненным столбом. Огонь начал переходить от дерева к дереву, и все, казалось, приближалось к развязке. Ствол, на котором сидел могикан, загорелся. Но индеец сидел не шевелясь. Он должен был испытывать жестокие страдания, однако воля была сильнее их. Елизавета отвернулась от этого зрелища и взглянула на долину. Благодаря жаре возникли сильные воздушные токи, и в эту самую минуту облако дыма, нависшее над долиной, разорвалось и открыло поселок, раскинувшийся внизу.

— Мой отец, мой отец! — воскликнула Елизавета.— О! Это… от этого я могла бы быть избавлена…

Расстояние было не так велико, чтобы нельзя было различить фигуру судьи Темпля, который наблюдал пожар, охвативший гору, совершенно не подозревая об опасности, грозившей его дочери.

— Все это результат моей необузданной горячности! — воскликнул Эдвардс в припадке отчаяния.— Если бы я обладал хоть половиной вашего спокойствия, мисс Темпль, все могло бы уладиться.

— Не говорите об этом! — сказала она.— Теперь это бесполезно. Мы должны умереть, Эдвардс, мы должны умереть! Умрем же! Но нет… вам, быть может, удастся спастись. Ваша одежда не загорится так легко, как моя. Бегите! Оставьте меня. Вам удастся найти выход. Вы должны попытать счастья. Бегите’ Оставьте меня… Но постойте! Вы увидите моего отца! Скажите ему, Эдвардс, все, что может облегчить его скорбь. Скажите ему, что я любила его больше всего на свете!

Молодой человек выслушал эти трогательные слова, но не тронулся с места. Сдерживая свое волнение, он ответил:

— И вы приказываете мне оставить вас! О, мисс Темпль, как мало вы меня знаете! — продолжал он, бросаясь к ее ногам и охватывая руками ее развевающееся платье, как будто желая заслонить ее от огня.— Отчаяние заставило меня бежать в леса; но ваше общество укротило во мне зверя. Если я забыл о своем имени и своей семье, то потому, что ваш образ заслонил их в моей памяти. Если я забыл о своих обидах, то потому, что вы научили меня прощать. Нет, нет, Елизавета, я могу умереть с вами, но не могу жить без вас!

Мисс Темпль не двигалась, не отвечала. Слова Эдвардса на мгновение, казалось, заставили ее забыть об опасности. Она улыбнулась… как вдруг до ее слуха долетел громкий, пронзительный мужской голос, донесшийся из леса:

— Девушка! Где вы, девушка?

— Слышите? — сказала Елизавета.— Это Кожаный Чулок, он ищет нас!

— Это Натти! — крикнул Эдвардс.— Мы еще можем спастись!

В эту минуту перед ними мелькнуло яркое пламя, заметное даже на фоне пожара, и последовал оглушительный взрыв.

— Это порох! Это порох! — крикнул тот же голос, очевидно, приближавшийся к ним.— Это порох! Бедное дитя погибло!

В парах, поднимавшихся над пересохшим ручьем, мелькнула фигура Натти, и он появился на террасе без шапки, с опаленными волосами, в почерневшей от дыма рубашке.

Глава XXXVIII

Расставшись с мисс Темпль, Луиза Грант в течение часа с лихорадочным беспокойством поджидала возвращения своей подруги. Но время шло, а Елизавета не возвращалась, и тревога Луизы постепенно превращалась в ужас: ее испуганное воображение рисовало всевозможные лесные опасности, кроме той, которая действительно существовала. Небо постепенно темнело, огромные клубы дыма застилали долину, но мысли Луизы, занятые дикими зверями, были далеки от этих зловещих признаков.

Она стояла на краю опушки леса, состоявшего из мелкого сосняка и орешника, немного выше пункта, где дорога поворачивала на вершину горы. Отсюда она могла видеть не только долину, но и дорогу. Немногочисленные прохожие, которых она видела за это время, были заняты какими-то серьезными разговорами и то и дело поглядывали на вершину горы. Наконец она заметила, что и в деревне люди выходят из домов и глядят в ту же сторону. Встревоженная еще более этими странными признаками, Луиза не знала, на что ей решиться, как вдруг услышала между кустами чьи-то быстрые, крадущиеся шаги. Она хотела бежать, но из кустов вышел Натти и приблизился к ней. Старик засмеялся и дружески пожал руку девушки, оцепеневшей от страха.

— Я рад видеть вас здесь, дитя,— сказал он,— потому что та сторона горы в огне, и туда опасно ходить, пока пожар не кончится. Там один глупец, приятель той твари, которая наделала мне столько хлопот, копает землю на восточной стороне, отыскивая руду. Я ему сказал, что умные ребята, которые рассчитывали поймать опытного охотника в лесу ночью, побросали свои факелы, от которых лес загорелся,— и посоветовал ему бежать. Но он не захотел расстаться со своим делом, и теперь ничто не спасет его. Если он не сгорит и не спечется в своей яме, то, значит, он из породы саламандр. Да чего вы так перепугались, дитя? Точно опять пантеру увидели. Желал бы я встретиться с ними. Они помогли бы мне уплатить штраф скорее, чем бобры. Но где же добрая дочь недоброго отца? Неужели она забыла свое обещание старику?

— На холме! На холме! — воскликнула Луиза.— Она ищет вас, чтобы отдать вам порох.

Натти отшатнулся при этом неожиданном сообщении.

— А там все в огне! Дитя, если вы любите ее, бегите в деревню и поднимите тревогу. Нужны люди, чтобы бороться с огнем, а надежда еще не потеряна. Бегите! Прошу вас, бегите, не переводя духа.

С этими словами Кожаный Чулок исчез в кустах.

— Я нашел вас! — воскликнул старик, увидев Елизавету и Эдвардса.— Но следуйте за мной, разговаривать некогда.

— А мое платье! — сказала Елизавета.— В нем нельзя подойти к огню.

— Я подумал об этом,— отвечал Натти, набрасывая на нее свой плащ из оленьей кожи, окутавший всю ее фигуру,— теперь следуйте за мной!

— А Джон! Что станется с Джоном? — воскликнул Эдвардс.— Неужели мы оставим старого воина погибать здесь?

Натти взглянул по направлению руки Эдвардса и увидел индейца, сидевшего на том же месте, хотя огонь подошел уже почти вплотную к нему. Не теряя времени, охотник подбежал к могикану и сказал на дел аварском языке:

— Вставай и идем, Чингачгук! Что ты тут жаришься, точно минг у столба пыток? Пойдешь ты с нами или нет?

— Куда идти могикану? — угрюмо возразил индеец.— Он видел орлиные дни, но его глаза потускнели, он смотрит на долины, он смотрит на воды, он смотрит на охотничьи угодья, но не видит делаваров. Всюду его глаз встречает только белых. Не мешай могикану умереть.

— Но вы забываете ваших друзей! — воскликнул Эдвардс.

— Бесполезно говорить с индейцем, когда в нем засела мысль о смерти,— перебил Натти.

Схватив веревку, связанную из одеяла, с удивительной быстротой и ловкостью он привязал пассивно подчинявшегося индейца себе на спину и с поразительной для его лет силой бросился к тому месту, откуда вышел на террасу. Они еще не успели пробежать террасу, когда горевшее дерево рухнуло как раз на то место, где они только что стояли.

— Идите по мягкому грунту! — крикнул Кожаный Чулок, когда они вступили в полосу испарений, где трудно было чтонибудь разглядеть.— И держитесь в белом дыму! Берегите ее, малый! Она редкая девушка, другую такую не скоро найдешь!

Повинуясь приказаниям охотника, они следовали за ним, стараясь не отставать ни на шаг. Хотя узкое русло ручья извивалось среди горящих стволов и хвороста, им удалось пробраться благополучно. Только человек, чувствовавший себя в лесу как дома, мог найти этот проход в густом дыму, где трудно было дышать и зрение оказывалось почти бесполезным, но опытность Натти преодолела все препятствия. Вскоре они спустились на другую террасу, куда пожар еще не дошел.

Не спуская со спины своего груза, Кожаный Чулок повернулся к молодым людям и, рассмеявшись, по своему обыкновению беззвучно, сказал:

— Я так и знал, девушка, что это порох француза: он вспыхнул разом, а наш бы горел целую минуту. У ирокезов не было лучшего пороха, когда я воевал с канадскими племенами под начальством сэра Вильяма. Рассказывал я вам, малый, об одной схватке…

— Не рассказывайте мне ничего, Натти, пока мы не избавимся от опасности. Куда мы теперь направимся?

— Разумеется, на площадку над пещерой. Мы будем там в безопасности, а в случае чего можем укрыться и в самую пещеру, если вы согласны на это.

Молодой человек вздрогнул и казался взволнованным, но, обводя вокруг себя тревожным взглядом, быстро спросил:

— Будем ли мы в безопасности на той скале? Разве огонь не может пробраться туда?

— Вот еще выдумал! — сказал Натти с хладнокровием человека, хорошо знакомого с опасностью, которой они только что избежали.— Если бы вы простояли еще десять минут на том месте, где я вас нашел, от вас осталась бы только куча золы, но там вы можете стоять хоть целый век, и никакой огонь не доберется до вас.

После этого Натти повел их на указанное место, где положил индейца на землю, прислонив его спиной к скале. Елизавета тоже опустилась на землю и закрыла лицо руками.

— Позвольте мне предложить вам выпить чего-нибудь подкрепляющего, мисс Темпль,— почтительно сказал Эдвардс,— вы ослабели от испытанных волнений.

— Оставьте, оставьте меня! — сказала она, на мгновение поднимая на него глаза.— Моего чувства не выразить словами! Я так благодарна вам, Оливер, за свое спасение!

Эдвардс подошел к краю скалы и крикнул:

— Бенджамен! Где вы, Бенджамен?

Голос точно из-под земли ответил:

— Здесь, хозяин! Сижу в этой норе, где жарко, как в пекле. Мне надоела моя каюта, изволите видеть, и если Кожаный Чулок не скоро отправится в плавание за своими бобрами, то я вернусь в доки, отбуду свой карантин, помирюсь с законом и спущу последние доллары.

— Принесите стакан воды,— продолжал Эдвардс,— и подбавьте в него немного вина. Да скорее, прошу вас!

— Не признаю я таких напитков, мистер Оливер,— отвечал дворецкий, вылезая из пещеры,— а ямайку мы прикончили с Билли Кэрби, когда он взял меня на буксир на большой дороге. Ну, да для слабого желудка, пожалуй, годится эта красная микстура. Этот мистер Кэрби не первоклассный корабль, однако, довольно ловко лавирует среди пней, как лондонский лоцман среди угольных судов.

Говоря это, дворецкий поднялся на площадку и подал требуемый напиток. Лицо его сохраняло следы жестокой попойки. Елизавета приняла от Эдвардса стакан, который он предложил ей, и снова попросила оставить ее одну.

Молодой человек отошел от нее к Натти, который хлопотал около могикана. Когда их глаза встретились, охотник грустно сказал:

— Его время пришло, малый! Я вижу это по его глазам. Когда индеец уставится так в одну точку, то это значит, что он думает о смерти. А уж что он задумает, то и сбудется.

Чьи-то быстрые шаги, раздавшиеся поблизости, помешали молодому человеку ответить, и спустя мгновение, к изумлению всех присутствующих, на склоне холма показался Грант, быстро спускающийся на площадку. Оливер бросился к нему и помог сойти по крутому спуску.

— Как вы попали сюда? — воскликнул он.— Неужели на горе есть люди?

Пастор, собравшись с духом, быстро ответил:

— Я узнал, что мою дочь видели на горе, и когда огонь показался на вершине, побежал ее искать, но встретился с ней на дороге, и она рассказала мне о мисс Темпль. Тогда я отправился на поиски, думая, нельзя ли ее спасти, но сам забрался в опасное место и сгорел бы, если бы меня не вывели собаки Натти.

— Да, следуйте за собаками, и если только есть проход, они отыщут его,— сказал Натти,— у них чутье вполне заменяет человеческий рассудок.

— Я так и сделал, и они вывели меня на это место. Я вижу, что вы все целы и невредимы.

— Да, кроме Джона,— отвечал охотник,— он хоть и цел, но доживает свой последний час.

— Вы правду сказали,— заметил пастор, подходя к индейцу.— Я часто видел умирающих… Да, рука смерти простерлась над старым воином.

— Он устал от долгого пути,— проговорил Натти.— Пошел прочь, Гектор! Прочь, говорят тебе!.. Тело не железо, и человек изнашивается, особенно, когда все его родные и близкие ушли в далекую страну, и он остался один со своим горем.

Индеец медленно поднял свое неподвижное, без всякого выражения лицо, затем он снова отвернулся и запел на своем языке низким, гортанным голосом, по временам повышая голос до высоких пронзительных нот:

— Я ухожу! Я ухожу! Я убивал магуасов! Я убивал магуасов! Я ухожу! Я ухожу!

— Что он говорит, Кожаный Чулок? — спросил Грант.

— Он воспевает свои дела,— отвечал Натти, грустно глядя на своего умирающего друга.— И имеет право. Я знаю, что каждое слово его верно.

Индеец поднял голову и произнес низким, ясным голосом:

— Кто может сказать, что магуас видел спину могикана? Кто из врагов, выступавших против него, доживал до утра? Кто из мингов, с которыми он вступал в бой, пел песню победы? Лгал ли когда-нибудь могикан? Нет, правда жила в нем, и только правда исходила из его уст. В молодости он был воином, и его мокассины оставляли кровавые следы. В старости он был мудр, и его слова у костра совета не говорились на ветер.

— Он уже не поет своей языческой песни! — воскликнул пастор.— Что он говорит? Сожалеет ли об утрате жизни?

— Еще бы не сожалеть! — сказал Натти.— Он знает, что его конец близок, не хуже нас с вами, но видит в этом не утрату, а прибыль. И то сказать: он стар и дряхл, а из-за ваших расчисток дичь сделалась так редка, что и лучшие стрелки, чем он, терпят нужду. Теперь он думает, что переселится в такой край, где дичь не переводится, где он встретит только честных и справедливых индейцев, где он увидит свое племя. Утрата! Какая тут может быть утрата для человека, руки которого были созданы вовсе не для плетения корзин? Утрата! Если тут есть для кого утрата, то только для меня. Но когда он уйдет, и я, наверное, скоро отправлюсь вслед за ним…

— Он теперь счастлив,— продолжал Бумпо,— я вижу это по его глазам,— а это с ним не было с тех самых пор, как делавары ушли на запад. Ах! Давно это было! И много черных дней мы с ним видели с тех пор.

— Соколиный Глаз! — сказал могикан, поднимая глаза, в которых засветилась последняя вспышка жизни.— Соколиный Глаз, выслушай слова твоего брата.

— Да, Джон,— отвечал охотник, взволнованный этим обращением.— Мы были братьями. Что ты хочешь сказать мне, Чингачгук?

— Прощай, Соколиный Глаз! Положи лук и томагавк, и трубку, и вампум³² могикана в его могилу, потому что, когда он встанет ночью, как воин, готовый вступить на военную тропу, ему некогда будет искать их.

— Что он говорит, Натаниэль? — воскликнул пастор с видимой тревогой.— Вспоминает ли он обеты нашей религии?

Когда волнение, вызванное словами умирающего и отражавшееся на каждом мускуле загорелого лица Бумпо, немного улеглось, он ответил пастору:

— Нет, нет, он возлагает надежды только на свои подвиги. Он верит, как и все в его народе, что станет снова молодым и будет вечно охотиться в счастливой стране.

— Джон! — воскликнул ревностный пастор.

Он умолк, пораженный переменой в окружающей природе. Черные тучи сгустились на небе и наступила зловещая тишина, предвещавшая грозу. Пламя, все еще бушевавшее по склонам горы, теперь не металось во все стороны, но поднималось высоко кверху. Распространение пожара замедлилось. Дым, нависший над долиной, рассеялся. Зигзаги молний рассекали тучи, собиравшиеся над западными холмами.

Вдруг блеснула молния, озарившая своим трепетным сиянием половину неба, и удар грома прокатился над холмами. Могикан приподнялся и протянул свою исхудалую руку к западу. Его темное лицо осветилось радостной улыбкой. Мускулы застыли в неподвижном положении, легкая судорога пробежала около губ, рука медленно упала, и тело старого воина опустилось бездыханным на скалу. Остановившиеся глаза по-прежнему были открыты и устремлены на далекие холмы.

Натти взял безжизненную руку своего покойного друга, несколько времени молча смотрел на его лицо, а потом сказал, давая волю своим чувствам:

— Красная кожа или белая, теперь уже все равно! Еще одна смерть, и я останусь один-одинешенек с моими собаками. Ах, я начинаю уставать от жизни! Деревья, которые я знал, срублены, и трудно найти лицо, которое я помнил бы в дни моей молодости.

Начали падать крупные капли дождя, гроза быстро приближалась. Тело индейца перенесли в пещеру.

Эдвардс смущенно извинился перед Елизаветой, что не приглашает ее туда же, так как думает, что ей будет неприятно в темноте и в присутствии мертвого тела, но мисс Темпль нашла убежище под нависшей скалой, защищавшей ее от дождя. Но задолго до того, как он кончился, в лесу послышались голоса, звавшие ее, и вскоре показались люди, осторожно пробиравшиеся по не совсем еще угасшему пожарищу.

Воспользовавшись минутой, когда дождь ослабел, Оливер проводил Елизавету на дорогу, где расстался с ней. Прощаясь, он уловил момент и проговорил с жаром, причины которого не нужно было теперь объяснять ей:

— Время секретов миновало, мисс Темпль! Завтра, в этот же час, я разоблачу тайну, которую, быть может, давно бы уже следовало разоблачить. Но у меня были свои особые желания и слабости. Да и кто свободен от них в молодости, когда его раздирают противоположные чувства? Я слышу голос вашего отца, он идет вам навстречу, а мне именно теперь не хотелось бы подвергнуться аресту. Вы в безопасности, и с моей души свалилось страшное бремя.

Он не дожидался ответа и бросился в лес. Елизавета, хотя и слышала голос отца, называвшего ее по имени, подождала, пока молодой человек скрылся среди дымящихся деревьев, а затем побежала и через минуту бросилась в объятья судьи.

Глава XXXIX

Проливной дождь, продолжавшийся весь день, совершенно прекратил пожар; лишь местами, где накопилось особенно много хвороста, можно было ночью заметить огни. На другой день леса на протяжении многих миль стояли черными и дымящимися. Кустарники и хворост выгорели дотла, но сосны и дубы по-прежнему гордо поднимали свои вершины, и даже менее крупные деревья еще обнаруживали слабые признаки жизни.

Рассказ о спасении Елизаветы передавался из уст в уста, украшаясь самыми фантастическими подробностями. Молва передавала также, что могикан погиб в огне. Это известие казалось тем более правдоподобным и вероятным, что рудокопа Джотэма Ридделя нашли в его яме полузадохшимся от дыма и обгоревшим так сильно, что не было надежды на спасение его жизни.

Дальнейшие события дали новую пищу для разговоров. Фальшивомонетчики последовали примеру Бумпо и ночью бежали из тюрьмы, также перепилив бревно. Когда это известие распространилось по поселку, поселенцы решили, что необходимо захватить всех беглецов, какие только попадутся.

Рассказывали о пещере, служившей будто бы притоном злоумышленникам. Темные слухи о рудах и драгоценных металлах связывались с подделкой монеты, и обывательская фантазия рисовала самые удивительные картины.

При таком лихорадочном возбуждении умов кто-то пустил слух, что лес был подожжен Эдвардсом и Кожаным Чулком, и что, следовательно, их то и нужно притянуть к ответу. Это мнение, поддерживаемое главным образом теми, чья неосторожность была причиной пожара, нашло благоприятную почву. Общий голос потребовал наказания злоумышленников. Ричард, разумеется, не остался глухим к этому призыву и немедленно принял необходимые меры.

Было выбрано несколько здоровых молодых людей, получивших соответствующие секретные предписания непосредственно от самого шерифа. Проникнутые сознанием своего долга, эти молодые люди отправились на холмы с такой поспешностью, словно судьбы мира зависели от их усердия, и с таким таинственным видом, как будто дело шло о государственных тайнах величайшей важности.

Ровно в двенадцать часов перед «Храбрым Драгуном» раздался барабанный бой и появился Ричард в сопровождении капитана Холлистера, на котором был мундир командира «Темпльтонской легкой инфантерии». Все было условлено заранее, на звуки барабана быстро собрались двадцать пять милиционеров и выстроились в боевом порядке.

Так как этот отряд состоял из добровольцев и находился под командой человека, который провел свою молодость, до тридцатипятилетнего возраста, в лагерях и гарнизонах, то он представлял самый блестящий образчик военных сил области, и рассудительные граждане Темпльтона утверждали, что их милиция не уступит никаким войскам в мире по выправке и военному искусству; в отношении же физических качеств она несомненно превосходила их! С этим утверждением расходились только три голоса и одно противоположное мнение. Мнение принадлежало Мармадюку, который, однако, не считал нужным доводить его до общего сведения. Из голосов же один, и довольно громкий, принадлежал супруге самого командира, которая часто упрекала мужа за то, что он, занимавший во время последней войны почетную должность сержанта Виргинского кавалерийского полка, снисходит до командования таким «сбродом».

Другим скептиком был мистер Помпа, который всякий раз, как ему случалось видеть маневры отряда, замечал благодушным тоном:

— Ну, да, они, пожалуй, сумеют зарядить и выпалить; но что касается маневрирования кораблем, то капрал «Боадицеи» сумел бы их окружить и взять в плен в какие-нибудь полсклянки.

Третьим неверующим был мосье Лекуа, который шепотом сообщил шерифу, что это прекраснейшее войско, какое он когда-либо видел, но уступает французским мушкетерам.

Мармадюк снова заперся в своем кабинете с Ван-дер-Скулем, и таким образом ничто не могло воспрепятствовать походу. Ровно в два часа отряд взял ружья на плечо, причем все проделывали этот прием один за другим с величайшим старанием. Когда все мушкеты были приведены в надлежащее положение, раздалась команда: «Налево кругом марш1» Нельзя сказать, чтобы это движение было исполнено с образцовой точностью, но как бы то ни было, музыка заиграла «Янки Дудль», Ричард и мистер Дулитль храбро двинулись во главе колонны, а капитан Холлистер заковылял рядом со своим войском, размахивая громадным драгунским палашом, стальные ножны которого волочились по землес самым воинственным дребезжанием.

Лазутчики, посланные шерифом на разведки, вернулись и сообщили, что беглецы вовсе не думают ретироваться, а напротив, очевидно, узнали о предстоящем нападении и приготовились к отчаянному сопротивлению. Это известие вызвало значительную перемену не только в планах вождей, но и в настроении солдат. Люди обменивались друг с другом очень серьезными взглядами, а Ричард и Дулитль отошли в сторону и начали совещаться.

В этот момент показался Билли Кэрби, который шел по дороге с топором подмышкой, опередив своих волов так же, как капитан Холлистер опередил свою армию. Лесоруб изумился, увидев вооруженный отряд. Шериф обрадовался этому неожиданному подкреплению и потребовал именем закона, чтобы он присоединился к ним. Билли же слишком уважал Джонса, чтобы отвечать отказом.

Решено было, что он возьмет на себя обязанности парламентера и предложит врагам сдаться, прежде чем будет приступлено к крайним мерам. Войска разделились: половина отправилась под начальством капитана через «Видение», чтобы подойти к пещере слева, другая — под начальством его помощника должна была атаковать ее справа. Джонс и доктор Тодд, который также участвовал в походе, сделали обход по лесу и появились на площадке, над головами осажденных, но вне их поля зрения. Гирам не решился последовать их примеру и поплелся за Билли Кэрби, но предпочел остановиться на почтительном расстоянии от укрепления и спрятаться за дерево. Большинство людей сделали то же, с большим искусством укрываясь от врага за различными препятствиями, и только двое из осаждающих шли на виду у осажденных, именно капитан Холлистер с одной стороны и лесоруб — с другой.

Ветеран смело остановился впереди своего войска, держа палаш наготове и не спуская глаз с неприятеля, а рослая фигура Билли Кэрби, с топором подмышкой и с руками в карманах, дышала обычным ленивым спокойствием. До сих пор обе стороны еще не обменялись ни одним словом. Осажденные устроили перед входом в пещеру бастион из обгорелых бревен и сучьев. Так как за этим укреплением виднелись с одной стороны фигура Натти, а с другой — Бенджамена, а подъем к нему был очень крут и скользок, то штурм представлялся довольно затруднительным и далеко не безопасным.

Получив приказание, Билли Кэрби стал подниматься по склону со свойственным ему хладнокровием. Когда он находился в ста шагах от укрепления, над бревнами показалось длинное ружье Кожаного Чулка и раздался его громкий голос:

— Уходите, Билли Кэрби, уходите! Я не желаю вам зла. Но если кто-нибудь из вас подойдет ближе, то будет пролита кровь.

— Полно, старина,— сказал Билли добродушно,— не заводите катавасию, а лучше выслушайте, что я вам скажу. Мое дело сторона, но сквайр Дулитль, который прячется вон за тем деревом, просил меня передать вам, что вы должны подчиниться закону. Вот и все!

— Я вижу эту тварь! — с негодованием закричал Натти.— Но если он мне покажет хоть краешек тела, в который можно всадить пулю, то я с ним разделаюсь. Уходите, Билли, прошу вас! Вы знаете, как я стреляю, но я не хочу с вами ссориться.

— Как бы вы ни стреляли, Натти,— сказал лесоруб, укрываясь за стволом сосны,— но вам не удастся застрелить человека сквозь дерево в три фута толщиной. Я же могу свалить его на вас в какие-нибудь десять минут, а то и скорее, поэтому будьте вежливы,— я требую только законного!

В серьезном тоне Натти чувствовалась решимость, но очевидно было также, что ему не хочется проливать человеческую кровь. Он спокойно отвечал на похвальбу лесоруба:

— Я знаю, что вы можете направить дерево, куда хотите, Билли Кэрби, но если, делая это, вы высунете руку или плечо, то у меня будет место для пули. Если вы желаете войти в пещеру, то обождите два часа, а затем милости просим, только не входите теперь. В ней уже лежит мертвое тело, и другое, в котором жизнь едва теплится. Если вы захотите войти немедленно, то мертвое тело будет и вне пещеры.

Лесоруб вышел из-за своего прикрытия и крикнул:

— Это хорошо, это правильно. Он требует, чтобы вы подождали два часа, и я не вижу причины отказывать ему. Человек может признать себя неправым, если вы не будете чересчур наседать на него, но если вы не даете ему одуматься, он тоже заартачится, как упрямый вол, которого чем больше бьешь, тем он больше упирается.

Своеобразные понятия Билли вовсе не уменьшили нетерпения Джонса, которому страстно хотелось скорее узнать тайну пещеры. Поэтому он прервал эту дружескую беседу, крикнув:

— Я приказываю вам сдаться, Натаниэль Бумпо! А вам, джентльмены, я приказываю помочь мне исполнить мой долг! Бенджамен Пенгвильян, я арестую вас и приказываю вам следовать за мной в местную тюрьму в силу этого предписания.

— Я готов следовать за вами, сквайр Джонс,— сказал Бенджамен, вынимая изо рта трубку (которую экс-дворецкий безмятежно покуривал в течение предыдущего разговора),— да, я готов плыть под вашим флагом на край света, если бы было такое место, но его нет, потому что земля круглая. Вы, может быть, этого не знаете, мистер Холлистер, так как прожили всю жизнь на берегу, изволите видеть.

— Сдайтесь! — перебил ветеран таким грозным голосом, что его испуганная армия отступила на несколько шагов.— Сдавайтесь, Бенджамен Пенгвильян, или не ждите пощады.

— Будь она проклята, ваша пощада! — воскликнул Бенджамен, вставая с бревна, на котором сидел, и поглядывая на дуло фальконета, который осажденные ночью перетащили на холм для защиты своих укреплений.— Слушайте, вы, мистер или капитан,— хотя, я думаю, вы не умеете назвать ни одной веревки, кроме разве той, на которой вас повесят,— нет никакой надобности так орать, точно вы перекликаетесь с глухим марсовым. Вы, кажется, думаете, что на вашей бумажонке значится мое настоящее имя, но ни один британский моряк не станет плавать в этих морях под своим флагом, изволите видеть. Если вы называете меня Пенгвильяном, то вы называете меня по фамилии человека, который, изволите видеть, был дворянином, а этого даже злейший враг не скажет ни о ком из семьи Бенджамена Стеббса.

— Даю вам минуту на размышление,— крикнул Ричард.— Бенджамен, Бенджамен! Не ожидал я от вас такой неблагодарности!

— Послушайте, Ричард Джонс,— сказал Натти, опасавшийся влияния шерифа на своего товарища,— хотя порох, который принесла девушка, сгорел, но у меня в пещере имеется достаточный запас, чтобы взорвать скалу, на которой вы стоите. Я это и сделаю, если вы не оставите нас в покое.

— Я полагаю, что продолжать переговоры с арестантами не соответствует достоинству моей должности,— заметил шериф своему спутнику, и оба поспешили ретироваться, а капитан Холлистер принял это отступление за сигнал к атаке.

— В штыки, ребята! Вперед! — крикнул ветеран.

Хотя армия ожидала этого сигнала, но все же он застал осаждающих врасплох, и ветеран один подступил к укреплению с криком:

— Смелее, молодцы, не давайте им пощады, если не сдадутся!

Он размахнулся своим палашом и, без сомнения, раскроил бы голову Бенджамену, если бы не зацепил за дуло фальконета. Благодаря этому обстоятельству орудие приняло вертикальное направление в тот самый момент, когда Бенджамен приложил свою трубку к затравке, и пять или шесть дюжин картечин полетели вверх.

Таким образом два фунта картечи, по тридцати штук на фунт, описав эллипс, вернулись на землю и посыпались среди древесных ветвей на головы войск, отставших от своего командира.

Успех атаки, предпринятой иррегулярными войсками, зависит от их первого движения. В данном случае через минуту после того, как оглушительный выстрел раскатился в горах, ветерану пришлось заканчивать атаку одному.

Бенджамен получил такой сильный толчок вследствие отдачи орудия, что растянулся на земле. Воспользовавшись этим обстоятельством, ветеран вскарабкался на бастион и, повернувшись к своим войскам, крикнул, размахивая палашом:

— Победа! Вперед, молодцы! Крепость наша!

Все это было проделано геройски и являлось примером, какого должны были ждать войска от доблестного командира, но победный крик ветерана послужил причиной перемены счастья. Услыхав его, Натти, который все это время не сводил глаз с Билли Кэрби, оглянулся в тревоге и увидел своего товарища распростертым на земле, а ветерана — стоящим на укреплениях. Дуло длинного ружья мгновенно повернулось к капитану. Был момент, когда жизнь старого солдата висела на волоске. Но цель была слишком велика и слишком близка для Кожаного Чулка, и тот вместо того, чтобы спустить курок, повернул ружье и нанес сильный удар прикладом в арьергард врага, заставив ветерана соскочить с укрепления гораздо быстрее, чем он взобрался на него.

Склон перед укреплением был до того крут и скользок, что капитан Холлистер не мог удержаться и продолжал мчаться вниз, падая, приподнимаясь, натыкаясь на деревья и каменья, сокрушая кустарники и мелкие деревца. Это быстрое движение и многочисленные толчки помутили умственные способности старого солдата. Ему, по-видимому, казалось, что он мчится в гору, пробиваясь сквозь ряды неприятеля. Он рубил палашом встречные деревья, пока, наконец, сокрушив полуобгоревшую сосенку, не очутился, к своему крайнему изумлению, на дороге, у ног собственной супруги.

Когда мистрис Холлистер, взбиравшаяся на холм в сопровождении десятков двух ребятишек, с палкой в одной руке и с пустым мешком в другой, увидела подвиги своего супруга, она воскликнула в страшном негодовании:

— Как, сержант! Ты обратился в бегство? Вот до чего я дожила: мой муж показал тыл неприятелю! Да еще какому неприятелю! А я только что рассказывала ребятишкам об осаде Йорктоуна и о твоей ране, и о том, как ты будешь действовать сегодня. Что же я вижу? Ты отступил после первого выстрела! Ох! Видно, придется бросить мешок! Если тут и будет добыча, то мне она не достанется. А ведь говорят, будто пещера наполнена золотом и серебром.

— Отступил! — воскликнул ошеломленный ветеран.— Где моя лошадь? Ее убили подо мной, и я…

— С ума ты сошел!— перебила жена.— Откуда у тебя возьмется лошадь, сержант? Ты просто несчастный капитан милиции! О! Не то бы вышло, если б здесь был тот, настоящий капитан!

Пока достойная чета обсуждала таким образом события, битва наверху приняла серьезный оборот. Когда Кожаный Чулок убедился, что неприятель отступает, он снова обратил все свое внимание на правое крыло осаждающих. Билли Кэрби, при его силе, нетрудно было бы воспользоваться этим моментом, чтобы проникнуть в укрепление и отправить обоих его защитников вслед за ветераном, но лесоруб не отличался воинственными наклонностями и в эту минуту кричал вслед капитану:

— Ура! Здорово, капитан! Хорошенько их! Смотрите, как он расправляется с деревьями!

Наконец, он уселся на землю, ухватившись за бока и покатываясь со смеха.

Все это время Натти стоял наготове, следя за малейшими движениями врага. К несчастью, крики возбудили непреодолимое любопытство в Гираме, который решился выглянуть из-за своего прикрытия, чтобы узнать, в каком положении находится дело. Хотя он сделал это очень осторожно, стараясь не подставлять своего фронта неприятелю, но, как это случалось и с лучшими полководцами, подставил ему тыл.

Лишь только мистер Дулитль наклонился вперед, ружье Натти с быстротой молнии направилось на него. Менее опытный человек прицелился бы в одежду, висевшую мешком, но Кожаный Чулок лучше знал своего противника, и когда раздался выстрел, Билли Кэрби, следивший, затаив дыхание, за действиями Натти, заметил, что кусочек коры отлетел от дерева, а одежда шевельнулась на некотором расстоянии от пустых складок. В то же мгновение Гирам выскочил из-за дерева, сделал два или три прыжка, схватился одной рукой за пострадавшую часть тела и, грозя другой Кожаному Чулку, крикнул:

— Будь ты проклят! Это не пройдет тебе даром!

Такие сильные выражения со стороны столь приличного человека, как сквайр Дулитль, а также сознание, что ружье Натти разряжено, ободрило войска, которые издали громкий клич и дали залп в верхушки деревьев. Воодушевленные собственными криками, люди кинулись на приступ, и Билли Кэрби, находивший, что как ни хороша была шутка, но она зашла чересчур далеко, готовился забраться на укрепления, когда на площадке появился судья Темпль и крикнул:

— Тишина и спокойствие! К чему кровопролитие и убийство? Разве закон не в силах защитить себя, не прибегая к вооруженной силе, когда нет ни возмущения, ни войны?

— Это отряд милиции,— крикнул шериф с отдаленной скалы,— который…

— Скажи лучше: отряд шутов. Я приказываю соблюдать мир.

— Стойте! Не проливайте крови! — крикнул чей-то голос с вершины «Видения».— Не стреляйте! Все уладится, вы войдете в пещеру.

Изумление произвело желаемое действие. Натти, который успел зарядить ружье, уселся на бревно и подпер голову рукой, а «легкая инфантерия» прекратила свои военные движения и с нетерпением ожидала исхода событий.

Через минуту Эдвардс сбежал с холма в сопровождении майора Гартмана, который следовал за ним с быстротой, поразительной для его лет. Они быстро поднялись к пещере и исчезли в ней. Все присутствующие стояли в молчаливом изумлении.

Глава XL

В течение нескольких минут после исчезновения молодого человека и майора судья Темпль и шериф вместе с волонтерами поднялись на террасу перед пещерой, и Джонс немедленно принялся строить заключения и перечислять свои личные заслуги в этом деле. Но появление обитателей пещеры заставило всех умолкнуть.

Они несли на простом деревянном кресле, покрытом медвежьей шкурой, дряхлого старца, которого осторожно и почтительно усадили на виду у всех. Голову его обрамляли длинные, белые, как снег, волосы. Черты лица его носили отпечаток достоинства, но лишенные всякого выражения глаза, медленно переходившие с предмета на предмет, показывали, что он достиг уже того возраста, когда человек впадает в детство.

Натти следовал за креслом и остановился на небольшом расстоянии позади него, опираясь на ружье. Майор Гартман стоял рядом со стариком. Глаза его, обыкновенно светившиеся весельем и юмором, были полны глубокой грусти. Эдвардс фамильярно, но ласково положил одну руку на кресло. Он, видимо, был взволнован.

Все смотрели на старика, но продолжали молчать. Наконец дряхлый незнакомец обвел присутствующих ничего не выражающим взглядом, сделал попытку встать и со слабой улыбкой произнес дрожащим голосом:

— Прошу садиться, джентльмены! Военный совет откроется немедленно. Садитесь, прошу вас, садитесь, джентльмены! Войска делают остановку на ночь.

— Он в бреду? — сказал Мармадюк.— Кто объяснит нам эту сцену?

— Нет, сэр,— возразил Эдвардс,— это не бред, а увядание. Остается выяснить, кто виновен в жалком состоянии этого старика.

— Неугодно ли джентльменам пообедать с нами, сын мой? — сказал старик, поворачивая голову на голос, который он, видимо, знал и любил.— Смотри же, чтоб обед был достоин джентльменов. Ты знаешь, у нас отличная дичь.

— Кто этот человек? — спросил Мармадюк изменившимся голосом.

— Этот человек,— сказал Эдвардс спокойно, но постепенно оживляясь по мере того, как говорил,— этот человек, которого вы находите в пещере лишенным всего, что может скрасить жизнь, был когда-то товарищем и советником тех, кто управлял вашей страной. Этот человек, которого вы видите слабым и беспомощным, был воин, настолько храбрый и бесстрашный, что туземцы прозвали его Пожирателем Огня. Этот человек, лишенный даже хижины, в которой он мог бы приклонить голову, был когда-то обладателем огромного богатства и, судья Темпль, он был законным собственником той самой земли, на которой мы стоим. Этот человек был отцом…

— Так, значит,— воскликнул Мармадюк прерывающимся от волнения голосом,— значит, это пропавший майор Эффингам!

— Действительно пропавший,— произнес молодой человек, не спуская с него глаз.

— А вы? А вы? — продолжал судья, с трудом выговаривая слова.

— Я его внук.

Последовала минута глубокого молчания. Все смотрели на говоривших, и даже старик-немец с видимым беспокойством ожидал, что будет дальше. Но минута волнения миновала. Мармадюк поднял голову и со слезами на глазах, схватив руку молодого человека, сказал:

— Оливер, я прощаю тебе всю твою резкость, все твои подозрения! Теперь я понимаю все! Я прощаю все, но одного не могу простить: как ты мог оставлять дряхлого старца в такой обстановке, когда не только мой дом, но и мое состояние в твоем распоряжении?

— Он верный, как сталь! — крикнул майор Гартман.— Я вам сказал, молодец, Мармадюк Темпль — верный друг, не изменяет в беде.

— Действительно, судья Темпль, мое мнение о вас поколебалось благодаря этому достойному джентльмену. Когда я убедился, что невозможно больше скрывать моего деда в убежище, которое доставили ему любовь и верность этого старика, я отправился на Могаук, чтобы отыскать его старого товарища, на совет которого я мог бы положиться. Он ваш друг, судья Темпль, но если то, что он говорит, верно, то я и отец чересчур строго судили вас.

— Вы говорите о вашем отце,— сказал Мармадюк,— так он действительно погиб при кораблекрушении?

— Да. Он оставил меня в Новой Шотландии, а сам отправился в Англию, чтобы получить вознаграждение за свои потери, которое британское правительство решило выплатить ему. Проведя год в Англии, он получил место губернатора в Вест-Индии и отплыл в Галифакс, намереваясь взять и увезти с собой моего деда.

— А ты! — воскликнул Мармадюк с глубоким участием.— Я думал, что и ты погиб вместе с ним.

Легкая краска появилась на лице молодого человека, который взглянул на столпившихся вокруг них волонтеров и ничего не ответил. Мармадюк обратился к ветерану, который только что присоединился к своему войску, и сказал:

— Отведите солдат в деревню и распустите их по домам. Шериф переусердствовал. Доктор Тодд, будьте добры осмотреть рану, которую Гирам Дулитль получил в этой нелепой стычке. Ричард, будь любезен, распорядись, чтобы мне прислали сюда экипаж. Бенджамен, ступайте домой и возвращайтесь к исполнению обязанностей дворецкого.

Когда посторонние удалились и на скале остались только заинтересованные лица, Мармадюк, указывая на престарелого майора, сказал его внуку:

— Не лучше ли отнести твоего деда в пещеру, пока не прибыл мой экипаж?

— Простите, сэр, он чувствует себя лучше на воздухе, и пользовался бы им чаще, если б не опасность, что его присутствие будет открыто. И не знаю, как быть, судья Темпль! Должен ли я, могу ли я допустить, чтобы майор Эффингам поселился в вашем доме?

— Выслушай меня и тогда решай сам,— сказал Мармадюк.— Твой отец был другом моей молодости. Он вверил мне свое состояние. Когда мы расстались, его доверие ко мне было так велико, что он не потребовал от меня никакой расписки в том, что деньги переданы мне. Ты, конечно, слышал об этом?

— Конечно, сэр,— подтвердил Эдвардс Эффингам.

— Мы расходились в политических взглядах. Если бы победа осталась за колониями, твой отец ничего бы не потерял, так как никому не было известно, что его состояние находится в моих руках. Если б одержала верх корона, нетрудно было бы восстановить права полковника Эффингама. Не ясно ли это?

— Начало хорошо,— ответил молодой человек с недоверчивой улыбкой.

— Слюшай, слюшай, мальшик! — сказал немец.— Нет ни один волосок фальшивый на голове судьи Темпль.

— Всем нам известен исход борьбы,— продолжал Мармадюк.— Твой дед оставался в Коннектикуте, и твой отец регулярно снабжал его средствами к существованию. Я знал это, хотя не имел сношений с твоим дедом. По окончании войны твой отец удалился вместе с войсками в Англию, где принялся хлопотать о возмещении убытков. Потери его действительно были велики, так как все его имения были проданы с молотка, и я купил их. Разве не было с моей стороны естественным желанием не ставить ему препятствий в осуществлении его справедливых требований.

— Препятствий не было, дело замедлилось только вследствие трудности разобраться во множестве заявлений.

— Да, но препятствие явилось бы, и притом непреодолимое, если бы я заявил всему свету, что владею его имениями, стоимость которых тем временем удесятерилась благодаря моим трудам в качестве его поверенного. Тебе известно, что я доставлял ему значительные суммы после войны?

— Да, вы делали это, пока…

— Пока он не начал возвращать мне мои письма нераспечатанными. Ты унаследовал характер своего отца, Оливер! Он был также резок и скор на решения.

Судья помолчал немного и продолжал, вздохнув:

— Может быть, и с моей стороны была тут ошибка. Может быть, я заглядывал чересчур далеко вперед и слишком полагался на свои расчеты. Конечно, было жестоким испытанием допускать, чтобы человек, которого я любил как лучшего друга, думал обо мне дурно в течение семи лет,— и все для того, чтобы не помешать ему получить вознаграждение. Но если бы он читал мои последние письма, ты знал бы уже обо всем, Оливер! То письмо, которое я послал ему в Англию, он прочел, как сообщил мне мой агент. Он умер, Оливер, зная все! Он умер, друг мой, и я думал, что ты умер вместе с ним.

— Недостаток средств не позволял нам заплатить за двух пассажиров,— отвечал молодой человек.— Я остался в Провидансе ждать его возвращения, и когда получил печальное известие о его гибели, то сидел почти без гроша.

— Что же ты предпринял? — спросил судья с волнением.

— Я отправился сюда отыскивать моего деда, так как знал, что он остался после смерти отца, который помогал ему из своей пенсии, без всяких средств к существованию. Приехав в его убежище, я узнал, что он тайно оставил его. Его взял Натти, так как мой отец часто…

— Разве Натти знал деда? — воскликнул судья.

— Он сопровождал его в походах на Запад, а позднее был оставлен в качестве его заместителя на землях, которые были подарены деду, по настоянию Чингачгука, которому мой дед однажды спас жизнь, делаварами. Они приняли его почетным членом своего племени. Мой отец, который часто посещал делаваров, будучи мальчиком, получил от них имя Орла, кажется, за свою наружность. Это имя перешло и ко мне.

— Продолжай свой рассказ,— сказал Мармадюк.

— Мне остается прибавить лишь несколько слов, сэр! Я отправился на озеро, где, как я часто слыхал, жил Натти, и убедился, что он действительно приютил у себя своего старого господина, но сохранял это в величайшей тайне, так как и ему не хотелось выставлять напоказ в бедности и унижении человека, на которого целый народ взирал когда-то с уважением.

— Что же ты сделал?

— Что я сделал? Я истратил мои последние деньги на покупку ружья и начал учиться быть охотником у Кожаного Чулка. Остальное вы знаете, судья Темпль!

— А потшему ви не думал о старый Фриц Гартман? — с упреком спросил немец.— Ви не слыхал имя старый Фриц Гартман от вашего отец?

— Может быть, я поступал неправильно, джентльмены,— возразил молодой человек,— но у меня была своя гордость. Я не хотел открывать посторонним людям вещи, о которых мне и теперь тяжело говорить. У меня были свои планы, быть может, нелепые, но я хотел, если дед доживет до осени, взять его с собой в город, где у нас есть дальние родственники. Но он быстро разрушается,— прибавил Оливер с грустью,— и скоро будет лежать рядом с могиканом.

Так как погода была хорошая, то они оставались на воздухе, пока не услышали стук колес экипажа судьи Темпля на склоне горы. Разговор тем временем продолжался с не остывающим интересом, разъясняя пункты, остававшиеся еще неясными, и устраняя антипатию молодого человека к Мармадюку. Он уже не возражал против переселения своего деда, на лице которого появилось выражение детского удовольствия, когда он увидел себя в экипаже.

Пока его дед не был уложен в постель, возле которой уселся Натти, молодой Эффингам не отходил от него. Затем его пригласили в кабинет судьи, где он нашел Мармадюка и майора Гартмана.

— Прочти эту бумагу, Оливер,— сказал он,— и ты увидишь, что не только при жизни я не намеревался делать зло твоей семье, но позаботился и о том, чтобы после моей смерти справедливость была восстановлена насколько возможно.

Молодой человек взял бумагу, которая оказалась завещанием судьи. Несмотря на свое волнение, он заметил, что дата совпадала с тем временем, когда Мармадюк находился в угнетенном состоянии. По мере того как он читал, глаза его увлажнялись, а рука, державшая бумагу, начала сильно дрожать.

Завещание начиналось обычными формальными заявлениями, но затем следовало изложение воли Мармадюка. Ясным, определенным языком он сообщал о своих обязательствах по отношению к полковнику Эффингаму, о своей дружбе с ним и обстоятельствах, при которых они расстались. Затем он объяснил мотивы своего продолжительного молчания, упоминал о значительных суммах, посланных им своему другу и возвращенных вместе с нераспечатанными письмами. Он сообщил также о своих поисках деда, который пропал без вести, и о своей уверенности, что прямой наследник вверенного ему состояния погиб вместе с отцом в океане.

После этого краткого и ясного изложения событий он указал точную сумму денег, переданных ему на хранение полковником Эффингамом. Затем следовало завещание: он оставлял половину своего состояния дочери, а другую Оливеру Эффингаму, майору в отставке великобританской армии, его сыну Эдуарду Эффингаму и его сыну Эдуарду Оливеру Эффингаму, или тому из них, кто окажется в живых, или его потомкам. Это распоряжение сохранило силу до 1810 г. Но если бы в течение этого времени не нашлось никого из указанных лиц, то все состояние переходило в руки его дочери или ее наследников с обязательством уплатить сумму его долга полковнику Эффингаму с наросшими на нее процентами законным наследникам семьи Эффингама.

Слезы выступили на глазах у молодого человека, когда он читал это неоспоримое свидетельство безусловной честности Мармадюка. Его смущенный взгляд все еще был прикован к бумаге, когда возле него раздался голос, заставивший его вздрогнуть:

— Вы все еще сомневаетесь в нас, Оливер?

— Я никогда не сомневался в вас! — воскликнул молодой человек.

— А мой отец…

— Я вижу, что был не прав!

— Благодарю тебя, сын мой,— сказал судья, обменявшись теплым рукопожатием с молодым человеком.— Мы оба заблуждались: ты был чересчур поспешен, а я чересчур медлителен. Половина моего состояния станет твоей; как только закончатся формальности передачи, если же мои подозрения правильны, то и другая не замедлит присоединиться к ней.

Говоря это, он соединил руку молодого человека с рукой своей дочери и сделал знак майору, приглашая его последовать за ним.

— Послушайте, девица,— добродушно сказал майор,— бивай я такой, какой бивал, когда ходил в походы с его дед, этот молотшик не получшал бы так легко такой приз.

— Идем, идем, старый Фриц! — сказал судья.— Вам не семнадцать лет, а семьдесят! Ричард поджидает вас в столовой за чашкой пунша.

— Ритшард! Черт побирай! — воскликнул немец, поспешно выходя из комнаты.— Его пунш годится для моя лошадь! Черт побирай! Он накладает в пунш патоки.

Мармадюк улыбнулся, дружески кивнул молодой чете и вышел, оставив их наедине.

Глава XLI

Наступил октябрь. За это время произошло много важных событий.

Двумя главнейшими были свадьба Оливера и Елизаветы и смерть майора Эффингама. Оба события произошли в первых числах сентября, и первое предшествовало последнему всего несколькими днями. Старик угас, как догоревшая свеча.

Одной из забот Мармадюка было согласовать обязанности должностного лица с его личными чувствами по отношению к провинившимся перед законом друзьями. На другой день после событий у пещеры Натти и Бенджамен вернулись в тюрьму, где оставались, обставленные всеми удобствами, до возвращения из Альбани нарочного, который привез помилование Кожаному Чулку.

Гирама убедили отказаться от подачи жалобы, и двое заключенных в один и тот же день вышли на свободу.

Однажды, в середине месяца, Оливер вошел в залу, где Елизавета отдавала обычные хозяйственные распоряжения на этот день, и предложил ей прогуляться с ним к озеру.

Оттенок грусти на лице мужа привлек внимание Елизаветы. Она накинула на плечи легкую шаль и, взяв под руку Оливера, последовала за ним, не спрашивая, куда он ведет ее. Они перешли через мост, свернули с дороги и направились вдоль берега озера.

Елизавета догадывалась о цели их прогулки и, видя задумчивость мужа, не хотела нарушать ее несвоевременными вопросами. Вскоре они вышли на простор, и перед ними открылось спокойное озеро с массой водяных птиц. Склоны холмов осень уже расцветила яркими красками.

— Ты, наверное, догадываешься, куда мы идем? — спросил Оливер Елизавету.— Я рассказывал тебе о моих планах. Как ты их находишь?

— Сначала я должна посмотреть, как они исполнены,— сказала она.— Но у меня есть тоже свои планы. Пора мне рассказать о них.

— У тебя? Наверное, что-нибудь относительно моего старого друга Натти?

— Разумеется, относительно Натти, но у меня есть и другие друзья, кроме Кожаного Чулка. Разве ты забыл о Луизе и ее отце?

— Нет, конечно, но ведь я подарил добрейшему Гранту одну из лучших ферм в графстве. Что касается Луизы, то мне хотелось бы, чтобы она всегда оставалась с тобой.

— Тебе бы хотелось,— сказала Елизавета, ревниво сжимая губы,— но, быть может, бедняжка Луиза имеет другие виды. Быть может, она желает последовать моему примеру и выйти замуж.

— Не думаю,— сказал Эффингам после минутного раздумья.— Я, право, не знаю здесь ни одного подходящего человека для нее.

— Здесь, может быть, и не найдется такого, но есть и другие места, кроме Темпльтона.

— Неужели ты желаешь, чтобы мы лишились мистера Гранта?

— Что же делать,— возразила Елизавета, чуть заметно улыбаясь,— если это необходимо?

— Но ты забываешь о ферме?

— Он может сдать ее в аренду, как делают другие, тем более что ему некогда заниматься хозяйством.

— Но куда же он уедет? Ты забываешь Луизу?

— Нет, я не забываю Луизу,— сказала Елизавета, снова поджимая свои хорошенькие губки.— Помнишь, Эффингам, мой отец говорил, что я им командую и буду командовать тобой. Вот я и хочу испытать свою власть.

— Сделай одолжение, милая, но только не к ущербу всех нас, не к ущербу твоей подруги.

— Почему вы знаете, сэр, что это будет к ущербу моей подруги? — спросила Елизавета, ревниво глядя ему в лицо, на котором, впрочем, не заметила ничего, кроме выражения искреннего недоумения.

— Как почем знаю? Но, разумеется, ей будет жаль расстаться с нами.

— Наш долг бороться с нашими чувствами,— возразила она,— и у нас нет причины опасаться, что Луиза окажется слишком слабой для этого.

— В чем же, однако, заключается твой план?

— Мой отец выхлопотал для мистера Гранта место пастора в одном из городов на Гудзоне. Там он может жить спокойно, а его дочь найдет там общество и знакомства.

— Ты удивляешь меня, Бесс! Я не знал, что ты обдумала все так хорошо.

— О, я обдумала гораздо основательнее, чем вы воображаете, сэр,— сказала жена, лукаво улыбаясь.

Эффингам засмеялся. Они дошли до цели своей прогулки, и разговор перешел на другую тему.

Место, где они находились, было той самой площадкой, на которой так долго стояла хижина Кожаного Чулка. Площадка была очищена от обломков, выровнена и выложена дерном, который прекрасно прижился благодаря дождям и одевал ее густым газоном. Ее окружала каменная ограда с калиткой, в которую они вошли.

Они увидели, к своему удивлению, «ланебой» Натти, прислоненный к ограде. Гектор и сука лежали на траве. Сам охотник лежал на земле перед надгробным камнем, отодвигая рукой высокую траву, заслонявшую надпись.

Оливер и Елизавета неслышными шагами подошли к Натти, который не заметил их появления, всматриваясь в надпись и моргая глазами, точно что-то мешало ему видеть. Наконец, он медленно встал и произнес вслух:

— Так, так, могу сказать, хорошо устроено. Похоже, что тут что-то написано, но мне не разобрать. Вот трубка, и томагавк, и мокассины вышли очень хорошо, очень хорошо для человека, который, пожалуй, и не видывал их никогда. Ох-хо-хо! Вот они лежат здесь рядом, успокоились, наконец. Кто-то меня уложит в землю, когда придет мое время?

— Когда наступит этот печальный час, Натти, найдутся друзья, которые отдадут вам последнюю почесть,— сказал Оливер, тронутый словами охотника.

Старик повернулся, не выражая никакого удивления, так как усвоил в этом отношении индейские привычки, и провел рукой по лицу, словно стирая с него выражение печали.

— Вы пришли посмотреть могилы, детки? — сказал он.

— Я надеюсь, что все устроено, как вы хотели? — сказал Эффингам.— Ваш голос в этом случае имеет наибольший вес.

— Ну, я ведь не привык к богатым могилам,— отвечал старик.— Мой вкус тут не много значит. Вы положили майора головой к западу, а могикана к востоку, да?

— Да, как вы хотели.

— Так и следует,— сказал охотник.— Но прежде, чем я уйду, мне хотелось бы знать, что тут говорится людям, которые слетаются в эту страну, точно голуби весной, о старом делаваре и о храбрейшем из белых, который когда-нибудь ходил по этим холмам.

Эффингам и Елизавета были поражены необычайно торжественными манерами Кожаного Чулка. Приписывая это окружающей обстановке, молодой человек подошел к памятнику и прочел вслух надпись:

— «Памяти Оливера Эффингама, эсквайра, майора 60-го пехотного полка. Утро своей жизни провел он в почете и богатстве, но закат ее был омрачен бедностью, одиночеством и болезнью, которые облегчались только нежной заботливостью его старого, верного и искреннего друга и помощника Натаниэля Бумпо».

Кожаный Чулок вздрогнул при звуках своего имени, и радостная улыбка осветила его старческие черты.

— Вы это сказали, молодец? Вы вырезали имя старика на этом камне, рядом с именем майора? Спасибо вам, детки! Это была добрая мысль, а добро дорого для сердца, когда жизнь уже подходит к концу.

Елизавета отвернулась, скрывая слезы. Эффингам, с трудом подавив волнение, ответил:

— Оно вырезано на этом камне, но его следовало бы написать золотыми буквами!

— Покажите мне мое имя, молодец,— сказал Натти с наивным восторгом.— Покажите мне мое имя, которому досталась такая честь.

Эффингам положил его палец на имя, и Натти с глубоким интересом обвел очертания букв, а затем встал и сказал:

— Это хорошо, и добрая мысль, и добрый поступок! А что вы написали о краснокожем?

— Слушайте, я прочту: «Этот камень поставлен в память индейского вождя племени делаваров, который был известен под именем Джона могикана»…

— Могикана, молодец! Они называют себя могиканами.

— …»и Чингагука»…

— …гач, малый, гачгука! Чингачгука! Значит это: Великий Змей. Имя нужно поставить правильно, потому что индейские имена всегда что-нибудь обозначают.

— Я велю исправить …»он был последним представителем своего племени, обитавшим в этой стране. О нем можно сказать, что недостатки его были недостатками человека, а доблести — доблестями индейца».

— Вот это верно, так верно, мистер Оливер! Ах, если бы вы знали его, как я, в цвете лет! Если бы вы видели его в той самой битве, когда ирокезы схватили его и уже привязали к столбу, а старый джентльмен, который покоится рядом с ним, выручил его. Я разрезал веревки и дал ему мой томагавк и нож, потому что ружье было всегда моим любимым оружием. И как же он действовал ими! Когда я встретился с ним вечером после погони, у него было тринадцать скальпов мингов. Не дрожите, мадам Эффингам, ведь это все были войны! А теперь, когда я смотрю с вершины холма, откуда я мог насчитать иногда до двадцати огней в лагере делаваров, мне грустно думать, что здесь не осталось ни одного краснокожего, разве забредет иногда какой-нибудь пьяница из онеидцев или из тех полуиндейцев, что живут на берегу моря и, по-моему, даже не могут называться индейцами, потому что они ни рыба, ни мясо, ни белые, ни краснокожие… Но пора мне, пора! Время пришло, и я ухожу…

— Уходите?— отозвался Эдвардс.— Куда вы уходите?

Кожаный Чулок, который бессознательно для самого себя воспринял много индейских привычек, отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и, достав из-за памятника большой узел, увязал его себе на спину.

— Вы уходите? — воскликнула Елизавета, быстро подходя к нему.— Вам не следует уходить далеко в леса одному в ваши годы. Право, это неблагоразумно! Он задумал, Эффингам, какую-нибудь дальнюю охотничью экскурсию.

— Мистрис Эффингам правду говорит, Натти! — сказал Оливер.— Зачем вам теперь подвергаться таким лишениям? Снимайте-ка ваш узел, да ограничьте вашу охоту прогулкой вместе с нами в лес.

— Лишениям! Да это удовольствие, единственное удовольствие, которое остается для меня.

— Нет, нет, вы не уйдете далеко! — воскликнула Елизавета, ощупывая узел охотника.— Я угадала: вот его походный котелок, вот рог с порохом. Нельзя ему позволить уходить далеко от нас, Оливер! Вспомни, как внезапно угас могикан.

— Я знал, что разлука будет нелегка, детки! Я знал это! — сказал Кожаный Чулок.— Вот я и зашел проститься с могилами и решил, что если я и оставлю вам на память альбом, который подарил мне майор, когда мы в первый раз расстались в лесах, то вы будете знать, что куда бы ни пошел старик, сердце его всегда будет с вами.

— Он что-то затеял! — воскликнул молодой человек.— В чем дело, Натти? Куда вы собрались?

Охотник подошел к нему с уверенным видом, как будто то, что он собирался сказать, должно было устранить всякие возражения.

— Вот что, молодец, я слышал, что на Больших озерах охота еще хоть куда, а белых людей почти не встретишь, кроме таких, как я. Я устал жить на расчистках и слышать стук молота с утра до вечера. И хоть я очень привязался к вам обоим, детки,— я бы не сказал этого, если бы это не было правдой,— но я слишком стосковался по лесам.

— По лесам! — повторила Елизавета с дрожью в голосе.— Да разве здесь мало леса?

— Ах, дитя, это не то, что нужно для человека, привыкшего к пустырям. Плохо мне здесь жилось с тех пор, как ваш отец явился сюда с поселенцами, но я не хотел уходить, пока был жив тот, кто покоится под этим камнем. Но теперь и его нет, и Чингачгука нет! Вы оба молоды и счастливы! Да! Теперь в большом доме весело! Пора и мне подумать о моих удобствах на старости лет. Леса! Какие это леса! Я не называю лесами таких мест, где что ни шаг, то расчистка.

— Скажите, что нужно для вашего удобства, Кожаный Чулок, и если это исполнимо, то будет исполнено!

— Вы хотите мне добра, молодец, я это знаю, и вы тоже, мистрис, но ваши пути — не мои пути.

— Это так неожиданно! — воскликнула Елизавета с глубоким огорчением.— Я думала, что вы останетесь жить с нами до самой смерти, Натти!

— Слова не помогут! — сказал Эдвардс Эффингам.— Узы одного дня не одолеют сорокалетних привычек. Я слишком хорошо знаю вас, чтобы спорить с вами, Натти! Но не могу ли я выстроить вам хижину на каком-нибудь отдаленном холме, где мы могли бы навещать вас иногда, и где вам было бы удобно?

— Не бойтесь за Кожаного Чулка, детки! Не бойтесь! Я знаю, что вы хотите мне добра, но наши дороги разные: я люблю леса, а вам нужны человеческие лица. Я ем, когда голоден, и пью, когда мне хочется пить, а у вас — назначенные часы для еды и для питья! Да, да, вы даже собак закармливаете по своей доброте, а пес должен быть тощим, чтобы хорошо выслеживать дичь. Я создан для пустыни. Если вы меня любите, то не мешайте мне идти в леса, по которым я тоскую.

Спорить было бесполезно. Все увещания остались бы бесплодными. Елизавета опустила голову и заплакала, ее муж смахнул слезы с глаз и, достав дрожащими руками из кармана бумажник, протянул охотнику несколько банковых билетов.

— Возьмите, по крайней мере, хоть это,— сказал он.— Спрячьте их у себя. В час нужды они могут оказать вам большую услугу.

Старик взял банковые билеты и с любопытством осмотрел их.

— Это новые деньги, которые делают в Альбани из бумаги. Они годятся только для того, кто умеет читать. Нет, нет, возьмите их назад, они мне ни к чему. Я забрал у француза весь порох, а свинец найдется и там, куда я иду. Эти бумаги и на пыжи-то не годятся, потому что я употребляю только кожаные. Мистрис Эффингам, позвольте старику поцеловать вас и пожелать счастья вам и всем вашим.

— Еще раз прошу вас, останьтесь! — воскликнула Елизавета.— Не заставляйте меня, Кожаный Чулок, оплакивать человека, который дважды спас мне жизнь и так верно служил тем, кого я люблю! Останьтесь если не ради себя самого, то ради меня! Мне будет казаться, что вас постигли все беды, порождаемые одиночеством, нуждой и болезнью. Останьтесь!

— Такие мысли недолго будут вас мучить,— возразил охотник.— Они исчезнут.

Елизавета подняла голову и подставила старику свою побледневшую щеку. Он снял шапку и прикоснулся к ней губами. Рука его судорожно стиснула руку молодого человека, который хранил молчание. Затем охотник затянул покрепче пояс и ремни узла с медлительностью, которая показывала, как тяжела ему разлука. Раза два он пытался что-то сказать, но не мог. Наконец, он вскинул ружье на плечи и кликнул собак звонким голосом, далеко раздававшимся вокруг:

— Сюда, сюда, собачки! В путь, в путь! Долгонько нам придется идти.

Собаки вскочили на крик и поплелись за своим хозяином. Наступила непродолжительная пауза, в течение которой Оливер закрыл лицо руками. Когда он отнял руки, на кладбище не было никого, кроме него и его жены.

— Он ушел! — воскликнул Эффингам.

Елизавета подняла глаза и увидела старого охотника на опушке леса. Он остановился на минуту, оглянулся, махнул им рукой в знак прощания и скрылся в лесу.

Больше они не видели Кожаного Чулка. Он ушел в сторону заходящего солнца передовым из пионеров, проложивших путь через материк.

Примечания:

1. Это ружье, как знают читатели предыдущих романов серии, называлось "ланебой"

2. Здесь говорится о Вильяме Пенне — владельце и законодателе Пенсильвании. Роль его в истории колонизации Пенсильвании огромна.

3. Квакеры, «дрыгуны» — секта, возникшая в Англии в XVII ст. Название это было дано им в насмешку из-за судорожных движений и припадков, обычных во время их богослужений. Квакеры, между прочим, отказывались от всякой военной службы.

4. Борьба за независимость Сев.-Америк. Соединенных Штатов.

5. 3 сентября 1783 года по миру, заключенному в Версале.

6. На берегах этого озера, называвшегося тогда среди охотников Глиммерглас, разыгрывалось действие первого романа этой серии: «Зверобой». Здесь было жилище Канадского Бобра — Гуттера — и здесь старый Бумпо, тогда еще юноша, вступил впервые на «тропинку войны».

7. Уничтожение невольничества в Нью-Йорке совершилось не сразу. Когда общественное мнение стало резко высказываться против невольничества, Развился обычай покупать услуги раба на шесть или восемь лет, под условием освобождения по истечении этого срока. Квакерам, которым «религиозные убеждения» не позволяли открыто пользоваться рабами, тем не менее поощряли подобное рабство «на срок». Таким образом и «волки были сыты, и овцы целы».

8. Термин «янки» происходит от «ингиз», как произносили индейцы слово «инглиш» — англичанин. Так как Нью-Йорк был первоначально голландской колонией, то его обитатели к себе это название обычно не применяли.

9. Вильям Пенн получил у делаваров прозвище Микуона.

10. Кошка — семихвостная плеть, которой истязали за провинности матросов на судах.

11. См. т. 1 собр. романов Купера: «Шпион». Мистрис Холлистер, бывшая маркитантка драгунского полка, говорит здесь о капитане Лоутоне, действия которого красной нитью проходят через весь указанный роман.

12. Сосквеганна по-индейски значит «извилистая река». в горах, принадлежит ему. Его кровь — кровь делаваров, и его право бесспорно. Но брат Микуона Вильям Пени был квакер. Вот почему старый Джон, намекая на Мармадюка, тоже квакера, называет его братом Микуона.

13. Акр — 889 квадр. саженей.

14. Значительная победа американцев над англичанами 17 октября 1781 года.

15. Подслащенная смесь пива и джина (водки).

16. Земли вокруг Темпльтона, до образования этого поселка, принадлежали майору Эффингаму и после их конфискации были, как мы уже знаем, скуплены Мармадюком.

17. По Фаренгейту.

18. Склянка — морское выражение: полчаса.

19. Кухня, вообще продовольственный склад. Выражение моряков.

20. Галс — направление корабля относительно ветра.

21. Бискайский залив — очень бурная часть Атлантического океана между сев. Испанией и зап. Францией.

22. Остров из группы Больших Атлантических островов, славящийся изготовляемым там ромом.

23. Азорские острова — 9 островов в Атлантическом океане, причисляются к Европе.

24. Метис — человек, происшедший от смешанного брака индейца и белой или наоборот.

25. Сквау — женщина — индейское выражение.

26. «Сахем» — так индейцы называли своих мудрейших вождей.

27. Драек — небольшой деревянный инструмент, употребляемый моряками при работах с тонкими бечевками и проч.

28. Сикспенс — монета в полшиллинга или 6 пенсов.

29. Козодой — птица, по внешнему виду напоминает ласточку, почему и назван «ночной ласточкой». Величина его колеблется в пределах от величины жаворонка до вороны. Издает странный крик.

30. Стряпчим в старину в общежитии называли ходатая по судебным делам адвоката.

31. Здесь говорится о колониальной войне англичан и французов. См. тома 3 и 4 собр. романов Ф. Купера

32. Вампум — здесь подразумевается пояс из вампумов (цилиндрических кружков особой породы раковин), заменяющий у сев.-америк. туземцев писанные договоры и проч.