История Щелкунчика

Предисловие, в котором объясняется, как автора заставили рассказать историю Щелкунчика из Нюрнберга

Как-то раз мой друг граф де М. устроил у себя дома большой детский праздник, и я со своей стороны увеличил шумную и веселую компанию, приведя туда свою дочь.

Правда, уже через полчаса, в течение которых мне пришлось, исполняя отеческий долг, стать свидетелем четырех или пяти следующих одна за другой партий игры в жмурки, в ладошки и в салочки, моя голова начала слегка раскалываться от гама, который производили двадцать очаровательных маленьких бесенят в возрасте от восьми до десяти лет, старавшихся перекричать друг друга, и я украдкой вышел из гостиной, отправившись на поиски некоего известного мне будуара, весьма тихого и удаленного, и рассчитывая неспешно восстановить там прерванный ход моих мыслей.

Свое отступление я проделал весьма ловко и в то же время удачно, сумев избежать не только взглядов юных гостей, что было не так уж трудно, учитывая, насколько дети были поглощены своими играми, но и взглядов их родителей, а это было куда сложнее. Наконец я добрался до столь желанного будуара, но, войдя туда, увидел, что он на время превращен в трапезную и что поставленные там огромные буфеты ломятся от пирожных и прохладительных напитков. И поскольку замеченные мною гастрономические приготовления давали мне еще один повод для уверенности в том, что меня не побеспокоят до начала ужина, раз уж этот будуар выбран для того, чтобы угощать в нем гостей, я, обнаружив там громадное вольтеровское кресло — настоящее глубокое кресло эпохи Людовика XV, с мягкой спинкой и закругленными подлокотниками, кресло для ленивцев, как говорят в Италии, стране истинных лентяев, с наслаждением устроился в нем, испытывая восторг от сознания, что мне предстоит провести целый час наедине со своими мыслями, а ведь это так ценно для нашего брата, невольника публики, постоянно втянутого в нескончаемую суету.

И то ли от усталости, то ли от отсутствия привычки, то ли вследствие столь редкого для меня ощущения блаженства — через десять минут размышлений я крепко уснул.

Не знаю, на сколько времени я утратил ощущение происходящего вокруг меня, как вдруг мой сон был прерван взрывами громкого смеха. От удивления я открыл глаза, но своим блуждающим взглядом охватил над собой лишь прелестный потолок в стиле Буше, весь расписанный амурами и голубками, и попытался встать; однако мои усилия оказались тщетными — я был привязан к своему креслу не менее основательно, чем Гулливер, оказавшийся на побережье Лилипутии.

В тот же миг ко мне пришло осознание всей неприятности моего положения: я был захвачен врасплох на вражеской территории и стал военнопленным.

В этих обстоятельствах лучшее, что я мог сделать, — это мужественно примириться с происшедшим и начать полюбовно договариваться о своем освобождении.

Прежде всего я предложил моим победителям отвести их на следующий день к Феликсу и предоставить весь его магазин в их распоряжение. К несчастью, время для такого предложения было выбрано неудачно, поскольку рты у тех, кто меня слушал, были набиты ромовыми бабами, а руки полны пирожными.

Так что этот мой замысел был с позором отвергнут.

Тогда я пригласил всю почтенную компанию собраться в каком угодно саду и устроить там фейерверк, составленный из такого количества огненных колес и римских свечей, какое будет назначено самими зрителями.

Это предложение имело немалый успех у мальчиков, но девочки решительно воспротивились ему, заявив, что они страшно боятся фейерверков, что их нервы не выдерживают шума петард и что запах пороха вызывает у них недомогание.

Я уже готов был высказать еще одну свою идею, как вдруг послышался тонкий, нежный голосок, прошептавший слова, которые заставили меня вздрогнуть:

— Велите папе, ведь он сочиняет разные истории, рассказать нам какую-нибудь занятную сказку!

Я попытался было протестовать, но мой голос тут же был перекрыт криками:

— О да! Сказку! Занятную сказку! Мы хотим сказку!

— Но, дети мои, — закричал я изо всех сил, — вы просите у меня самое трудное, что есть на свете: сказку! Это уж слишком. Попросите меня рассказать вам «Илиаду», «Энеиду», «Освобожденный Иерусалим» — на это я еще сгожусь, но сказка! Черт возьми! Перро — сочинитель совсем иного рода, нежели Гомер, Вергилий или Тассо, а Мальчик с Пальчик — выдумка совсем иного свойства, нежели Ахилл, Турн или Ринальдо.

— Мы не хотим эпическую поэму! — в один голос закричали дети. — Мы хотим сказку!

— Дорогие мои дети, если...

— Никаких «если» — мы хотим сказку!

— Но, мои маленькие друзья...

— Никаких «но» — мы хотим сказку! Мы хотим сказку! Мы хотим сказку! — хором повторяли все голоса тоном, не допускавшим возражений.

— Ну ладно, — сдался я, вздыхая. — Пусть будет сказка.

— О! Вот это хорошо! — обрадовались мои мучители.

— Но предупреждаю: сказка, какую я вам расскажу, не моя.

— Какая нам разница, лишь бы только она была интересная!

Признаться, я был немного оскорблен тем, сколь мало настаивала моя аудитория на том, чтобы услышать мое собственное сочинение.

— А чья это сказка, сударь? — послышался голосок, без сомнения принадлежавший существу более любопытному, чем остальные.

— Гофмана, мадемуазель. Знаете вы Гофмана?

— Нет, сударь, я его не знаю.

— А как она называется, твоя сказка? — тоном смельчака, сознающего, что он имеет право задавать вопросы, поинтересовался сын хозяев дома.

— «Щелкунчик из Нюрнберга», — ответил я с полнейшим смирением. — Вас устраивает название, дорогой Анри?

— Хм! Ничего такого уж интересного это название не обещает. Ну, да ладно, давай; если ты наведешь на нас скуку, мы тебя остановим, и ты расскажешь нам другую сказку, и так, предупреждаю, будет до тех пор, пока ты не расскажешь нам такую сказку, какая нас позабавит.

— Минутку, минутку, я не принимаю на себя подобного обязательства. Вот если бы вы были взрослыми — тогда другое дело!

— Тем не менее, таковы наши условия; иначе тебя ждет пожизненное заключение!

— Мой дорогой Анри, вы очаровательный ребенок, изумительно воспитанный, и меня крайне удивит, если в один прекрасный день вы не станете выдающимся государственным мужем; освободите меня — и я сделаю все, что вам будет угодно!

— Честное слово?

— Честное слово!

В то же мгновение я почувствовал, как ослабевают связывающие меня тысячи нитей; каждый из присутствующих приложил руку к моему освобождению, и через полминуты я обрел свободу.

Но поскольку надо держать слово, даже если даешь его детям, я пригласил своих слушателей усесться поудобнее, чтобы они могли легко перейти от слушания сказки ко сну, и, когда все заняли свои места, начал так.

Крестный Дроссельмейер

Жил некогда в городе Нюрнберге весьма уважаемый президент, звавшийся господин президент Зильберхауз («Зильберхауз» в переводе означает «серебряный дом»).

У этого президента были сын и дочь.

Сына девяти лет звали Фрицем.

Дочь семи с половиной лет звали Мари.

Это были красивые дети, но настолько отличные друг от друга и характером, и внешностью, что никто никогда не подумал бы, будто это брат и сестра.

Фриц был славный толстый мальчик, пухлощекий, хвастливый и проказливый, начинавший топать ногами при малейшем противодействии ему, убежденный в том, что весь мир создан лишь для того, чтобы забавлять его или исполнять его прихоти, и пребывавший в этом убеждении до тех пор, пока отец, выведенный из терпения его криками, плачем и топаньем ногами, не выходил из своего кабинета, поднимал указательный палец правой руки на высоту своей нахмуренной брови и произносил всего лишь два слова:

— Господин Фриц!..

В такие минуты Фриц чувствовал, что его охватывает огромное желание провалиться сквозь землю.

Что касается матери, то, само собой разумеется, на какую бы высоту она ни подняла палец или даже всю руку, Фриц не обратил бы на это никакого внимания.

Его сестра Мари, совсем напротив, была хрупкое, бледное дитя с длинными вьющимися волосами, которые падали на ее белые плечики, напоминая легкий и лучезарный золотой сноп, поставленный в алебастровую вазу. Мари была скромной, кроткой, приветливой, исполненной сострадания ко всяким горестям — даже горестям своих кукол; она по первому же знаку повиновалась своей матери, госпоже президентше, и никогда не противоречила даже своей гувернантке фрейлейн Трудхен; понятно, что Мари все обожали.

И вот наступило 24 декабря 17.. года. Вам, разумеется, известно, мои маленькие друзья, что 24 декабря — это канун Рождества, то есть дня, когда младенец Иисус родился в яслях, рядом с ослом и волом. Теперь я хочу объяснить вам кое-что.

Даже самые несведущие из вас слышали, что каждая страна имеет свои обычаи, не так ли? А самые осведомленные уже знают, несомненно, что Нюрнберг — это город в Германии, славящийся своими игрушками, куклами и полишинелями: их целыми ящиками рассылают оттуда по всем странам мира; из этого следует, что нюрнбергские дети должны быть самыми счастливыми на свете, если только они не похожи на обитателей Остенде, которые видят устриц, лишь когда тех увозят от них.

Так вот, Германия совсем иная страна, нежели Франция: у нее другие обычаи. Во Франции первый день года — это день праздничных подарков, поэтому многие французы очень хотели бы, чтобы год всегда начинался со 2 января. Однако в Германии день праздничных подарков — 24 декабря, то есть канун Рождества. Более того, по другую сторону Рейна новогодние подарки преподносят совершенно необыкновенным способом: в гостиной, посреди стола, устанавливают большую елку, и на всех ее ветвях развешивают игрушки, предназначенные для детей, а то, что невозможно повесить на елку, кладут на стол; потом детям говорят, что добрый младенец Иисус принес им часть даров, которые он получил от трех царей-волхвов, и это только наполовину неправда, поскольку, как вам известно, именно от Иисуса исходят все блага мира.

Мне нет надобности говорить вам, что среди самых счастливых детей Нюрнберга, то есть среди тех, кто получал к Рождеству больше всего разного рода игрушек, были дети президента Зильберхауза, ибо, кроме отца и матери, обожавших их, у них был еще и крестный, который тоже их обожал и которого они называли «крестный Дроссельмейер».

Следует описать вам в двух словах внешность этого достопочтенного человека, занимавшего в Нюрнберге почти такое же видное место, как и президент Зильберхауз.

Крестный Дроссельмейер, советник медицины, был далеко не самый красивый мужчина на свете. Это был высокий сухощавый человек ростом в пять футов и восемь дюймов, так сильно горбившийся, что, хотя ноги у него были длинные, он мог, почти не нагибаясь, поднять носовой платок, если тот падал на землю. Лицо его было морщинистым, как ранетовое яблоко, схваченное апрельским морозом. На месте правого глаза у него был большой черный пластырь; крестный был совершенно лыс, и этот недостаток он скрывал, надевая густой завитой парик, чрезвычайно искусно сделанный им из стеклянных нитей; это вынуждало его из уважения к столь почтенному головному убору постоянно держать свою шляпу под мышкой. Его единственный глаз, впрочем, был живым и блестящим и, казалось, выполнял не только свою работу, но и работу своего отсутствующего товарища, так быстро он поворачивался, осматривая комнату, все подробности обстановки которой крестный Дроссельмейер хотел охватить одним взглядом, и так пристально он всматривался в человека, самые потаенные мысли которого хотел прочитать его обладатель.

Так вот, крестный Дроссельмейер, который, как мы уже сказали, был советником медицины, вместо того чтобы, подобно большей части его собратьев по ремеслу, пристойно, по всем правилам убивать живых людей, напротив, занимался исключительно тем, что вдыхал жизнь в мертвые предметы; иными словами, изучив тела людей и животных, он настолько постиг устройство живого организма, что мог изготовлять кавалеров, способных ходить, кланяться и фехтовать; дам, умеющих танцевать и играть на клавесине, арфе и скрипке; собак, бегающих, приносящих поноску и лающих; птиц, летающих, прыгающих и поющих; рыб, плавающих и хватающих корм. Наконец, он достиг даже того, что мог заставить своих кукол и полишинелей произносить кое-какие слова, правда несложные, вроде «папа» или «мама», однако слова эти произносились таким однообразным и неприятным голосом, что это крайне огорчало слушателей, поскольку было совершенно ясно, что все это делает хитроумный автомат, а любой хитроумный автомат, что ни говори, всего лишь смехотворное подражание лучшему творению Господа Бога.

Однако, невзирая на тщетность подобных попыток, крестный Дроссельмейер вовсе не отчаивался и с уверенностью заявлял, что рано или поздно ему удастся изготовить настоящих мужчин, настоящих женщин, настоящих собак, настоящих птиц и настоящих рыб. Ясно без слов, что два его крестника, которым он обещал подарить свои первые пробы в этой области, ждали этой минуты с большим нетерпением.

Нетрудно понять, что крестный Дроссельмейер, достигший подобного уровня знаний в механике, был бесценным человеком для своих друзей. И если в доме президента Зильберхауза заболевали часы и, несмотря на старания обычных часовщиков, их стрелки переставали показывать время, прекращалось тиканье и останавливался механизм — посылали известить об этом крестного Дроссельмейера. Он прибегал тут же, потому что это был истинный художник, влюбленный в свое искусство. Он просил подвести его к покойнику, немедленно вскрывал его, извлекал из него механизм и помещал его между коленями; затем, положив на пол свой стеклянный парик, высунув изо рта кончик языка и сверкая единственным глазом, словно карбункулом, он доставал из кармана кучу маленьких инструментов, не имевших названия, ибо он изготавливал их сам и лишь он один знал их назначение, выбирал из них самые острые и вонзал их во внутренность часов; это игловкалывание страшно огорчало маленькую Мари, так как она не могла поверить, что бедным часам не причиняют боли подобные операции, но они, напротив, воскрешали послушного пациента: часы, помещенные в свой футляр, или между своими колоннами, или на свою каменную подставку, начинали ходить, бить и похрипывать наилучшим образом; и жизнь тотчас же возвращалась в жилище, которое, теряя своего веселого обитателя, казалось, теряло и свою душу.

Но этим дело не ограничивалось: по просьбе маленькой Мари, которой очень больно было видеть, как кухонный пес вращает вертел (а такое занятие и в самом деле было чрезвычайно утомительно для бедного животного), крестный Дроссельмейер согласился спуститься с высот своей науки, чтобы изготовить механическую собаку, которая с того времени стала вращать вертел, не испытывая при этом ни страдания, ни вожделения, тогда как Турок, исполнявший эту обязанность в течение трех лет и ставший из-за этого страшным мерзляком, грел свои лапы и мордочку и, словно истинный рантье, не имея какого-либо иного дела, разглядывал своего преемника, а тот, однажды заведенный, мог исполнять свой гастрономический труд в течение целого часа, не нуждаясь более ни в чьем внимании.

Поэтому и получилось, что после президента, президентши, Фрица и Мари пес Турок стал тем существом, которое, несомненно, больше всех в доме любило и почитало крестного Дроссельмейера; он радостно встречал его каждый раз, когда тот приходил, а порой даже возвещал веселым лаем и виляньем хвоста о скором приходе советника медицины, еще до того как почтенный крестный дотрагивался до дверного молотка.

И вот в вечер благословенного кануна Рождества, когда уже начали спускаться сумерки, Фриц и Мари, которых весь день не пускали в большую парадную гостиную, сидели на корточках в уголке обеденной залы.

И в то время как их гувернантка, фрейлейн Трудхен, вязала у окна, придвинувшись к нему, чтобы воспользоваться последними лучами дневного света, детей стал охватывать какой-то смутный страх, потому что, как и полагается в этот торжественный день, им не принесли свечей; так что Франц и Мари разговаривали шепотом, как всегда разговаривают, если немножко страшно.

— Братец, — промолвила Мари, — конечно же, папа и мама занимаются нашей рождественской елкой, ведь я слышала какой-то страшный шум в гостиной, куда нам не разрешили входить.

— А я, — заявил Фриц, — по тому, как минут десять назад залаял Турок, понял, что в дом вошел крестный Дроссельмейер.

— О Боже! — вскричала Мари, хлопая в ладоши. — Что же он нам принес, наш добрый крестный? Я вот уверена, что это будет прекрасный сад со множеством деревьев, с красивой речкой, которая течет по лужайке, усеянной цветами. По этой речке поплывут серебряные лебеди в золотых ошейниках, а маленькая девочка принесет им марципаны, которые они будут есть прямо из ее передника.

— Прежде всего, — отозвался Фриц присущим ему наставительным тоном, который родители считали одним из самых серьезных его недостатков, — вам надо бы знать, мадемуазель Мари, что лебеди не едят марципанов.

— Охотно верю, — согласилась Мари, — но ведь ты на полтора года старше меня, тебе и следует знать больше.

Фриц принял важный вид.

— А кроме того, — продолжал он, — я полагаю, что могу с уверенностью сказать: если крестный Дроссельмейер и принесет что-то, это будет крепость с солдатами, чтобы ее охранять, с пушками, чтобы ее защищать, и с врагами, чтобы ее штурмовать; так что можно будет устраивать превосходные битвы!

— Я не люблю сражений, — сказала Мари. — Если он, как ты говоришь, принесет крепость, то это будет подарок для тебя; однако я попрошу тогда для себя раненых, чтобы лечить их.

— Что бы он ни принес, — заявил Фриц, — ты прекрасно знаешь, что это будет и не для тебя, и не для меня, ведь под предлогом, что подарки крестного Дроссельмейера всегда истинное чудо, их у нас тут же заберут и поставят на самую верхнюю полку стеклянного шкафа, куда может дотянуться один только папа, да и то забравшись на стул, а потому, — продолжал Фриц, — я не меньше и даже больше игрушек крестного Дроссельмейера люблю те, какие нам дарят мама и папа и какими, по крайней мере, нам позволяют играть до тех пор, пока мы не разломаем их на мелкие кусочки!

— И я тоже, — призналась Мари. — Однако не надо говорить этого нашему крестному.

— Почему?

— Он будет огорчен, что мы не любим его игрушки так же, как те, что нам дарят папа и мама; он ведь приносит подарки, чтобы доставить нам удовольствие, вот пусть и думает, что не ошибся.

— Ну уж! — хмыкнул Фриц.

— Мадемуазель Мари права, господин Фриц, — заметила фрейлейн Трудхен, отличавшаяся крайней молчаливостью и позволявшая себе говорить только в чрезвычайных обстоятельствах.

— Послушай, — поспешно обратилась к брату Мари, чтобы помешать ему сказать какую-нибудь дерзость бедной гувернантке, — послушай, давай попробуем догадаться, что нам подарят родители. Я вот, на условии, что она не будет браниться, рассказала маме, что мадемуазель Роза, моя кукла, становится все более и более неуклюжей и, несмотря на все замечания, какие я ей без конца делаю, только и знает что падать прямо на нос, а от этого на ее лице остаются чрезвычайно противные отметины; так что больше нечего уже даже думать о том, чтобы вывести ее в свет, настолько ее внешность не вяжется теперь с ее платьями.

— А я, — откликнулся Фриц, — дал знать папе, что крепкая гнедая лошадь будет очень уместна в моей конюшне; заодно я попросил его обратить внимание на то, что не бывает правильно устроенной армии без легкой кавалерии и что в дивизии, находящейся под моим командованием, недостает эскадрона гусар.

Услышав это, фрейлейн Трудхен решила, что ей пришло время взять слово во второй раз.

— Господин Фриц и мадемуазель Мари, — сказала она, — вы прекрасно знаете, что это младенец Иисус дает и освящает все те прекрасные игрушки, какие вам приносят. Стало быть, не нужно заранее говорить о том, чего вы желаете: ему лучше знать, что может быть вам приятно.

— О да, — произнес Фриц, — но при этом в прошлом году он подарил мне одну лишь пехоту, хотя, как я только что сказал, мне было бы очень приятно иметь эскадрон гусар.

— А мне, — прошептала Мари, — остается только благодарить его, потому что я просила всего одну куклу, а получила еще и красивую белую голубку с розовыми лапками и розовым клювиком.

Между тем совсем стемнело, так что дети говорили все тише и тише, прижимались друг к другу все теснее и теснее, и им казалось, что они ощущают рядом с собой радостное биение крыльев их ангелов-хранителей, а вдали слышится нежная мелодичная музыка, словно это орган под темными сводами кафедрального собора поет славу рождеству Господа нашего Христа. Внезапно по стене пробежал светлый луч, и дети поняли, что это младенец Иисус, оставив им подарки в гостиной, улетает на золотом облаке к другим детям, ждущим его с таким же нетерпением, как и они.

Тотчас же зазвонил звонок, дверь распахнулась с шумом и из гостиной хлынул такой яркий свет, что ослепленные дети замерли на месте, и у них хватило сил лишь на то, чтобы закричать:

— Ах! Ах! Ах!

На пороге гостиной появились президент и президентша; они взяли Фрица и Мари за руки.

— Пойдите посмотрите, дружочки, — сказали они, — что вам принес младенец Иисус!

Дети тут же бросились в гостиную, а фрейлейн Трудхен, положив свое вязание на стоявший перед ней стул, последовала за ними.

Рождественская елка

Вы наверняка знаете, дорогие мои дети, Сюсса и Жирý — этих великих творцов детской радости; вас приводили в их великолепные магазины и говорили вам, открывая неограниченный кредит: «Идите, смотрите, выбирайте!» И вы замирали, затаив дыхание, с распахнутыми глазами, с разинутым ртом, испытывая при этом такой восторг, какого вам не испытать больше никогда в жизни, — даже в день, когда вы станете академиками, депутатами или пэрами Франции. Так вот, то же самое ощущали Фриц и Мари, когда они вошли в гостиную и увидели рождественскую елку, которая, казалось, росла прямо из большого стола, покрытого белой скатертью, и вся была увешена не только золотыми шишками, но и сахарными цветами вместо настоящих цветов и шоколадными конфетами вместо настоящих плодов; она вся сияла, освещенная огнями сотни свечей, которые были спрятаны в ее густой зелени и делали ее такой же сверкающей, как те треугольные стойки для иллюминационных плошек, что вы видите в дни народных гуляний. При виде этой елки Фриц несколько раз исполнил такие антраша, что они делали честь г-ну Пошетту, его учителю танцев, ну а Мари даже не попыталась сдержать радостные слезы; похожие на жидкий жемчуг, они покатились по ее сияющему, словно майская роза, личику.

Но что началось, когда дети перешли от целого к подробностям и увидели, что стол под елкой завален всевозможными игрушками; когда Мари нашла там куклу ростом в два раза выше мадемуазель Розы и очаровательное шелковое платьице, висевшее на вешалке, так что его можно было рассмотреть со всех сторон; когда Фриц обнаружил выстроившийся на столе эскадрон одетых в красные ментики с золотыми петлицами гусаров верхом на белых лошадях, а на полу привязанного к ножке того же самого стола превосходного гнедого коня, которого так недоставало в его конюшне; и новоявленный Александр Македонский тотчас же садится верхом на уже оседланного и взнузданного Буцефала и, проехав вскачь вокруг елки три или четыре раза, заявляет, спешившись, что, хотя, конечно, это совершенно дикое животное, норовистее которого не найти, он ручается, что сумеет укротить его: не пройдет и месяца и конь станет кротким как ягненок.

Но в ту минуту, когда Фриц спешился, а Мари дала своей новой кукле имя Клерхен, что соответствует французскому имени Клер, как Розхен соответствует имени Роза, во второй раз раздался серебристый звон колокольчика, и дети посмотрели туда, откуда исходил этот звук, — в угол гостиной.

И они увидели там нечто такое, чего не заметили прежде, поскольку их внимание было привлечено стоявшей в самой середине комнаты сверкающей рождественской елкой: они увидели, что этот угол гостиной был отделен китайской ширмой, за которой слышался какой-то шум и звучала какая-то музыка, свидетельствовавшие о том, что в этом месте комнаты происходило нечто новое и необычное. И тогда дети одновременно вспомнили, что еще не видели в тот вечер советника медицины, и в один голос воскликнули:

— Ах! Крестный Дроссельмейер!

Ширма, словно только и ждавшая этого восклицания, чтобы прийти в движение, сразу же сама собой сложилась, и дети увидели не только крестного Дроссельмейера, но и кое-что еще!

Посреди зеленой лужайки, усеянной цветами, стоял великолепный замок со множеством зеркальных окон по фасаду и двумя красивыми позолоченными башнями по бокам. В то же мгновение внутри замка раздался звон колокольчика, открылись все его двери и окна, и стало видно, как в комнатах, освещенных свечами размером в полпальца, прогуливаются крошечные кавалеры и дамы: кавалеры были роскошно одеты в расшитые кафтаны, в шелковые жилеты и короткие шелковые штаны, на боку у них были шпаги, а под мышкой — шляпы; на дамах были великолепные парчовые платья с огромными фижмами; дамы были причесаны на прямой пробор и держали в руках вееры, которыми они обмахивали себе лица, словно изнывая от жары. А в центральном зале, который был ярко освещен свечами, пылавшими в хрустальной люстре, под звон колокольчика танцевала целая толпа детей: мальчики в нарядных камзольчиках и девочки в коротеньких платьицах. А в это самое время из окна смежной с залом комнаты выглядывал господин в меховом плаще, судя по всему имеющий право называться, по крайней мере, его сиятельством, тогда как крестный Дроссельмейер собственной персоной, одетый в свой желтый редингот, с пластырем на глазу и в стеклянном парике, удивительно похожий на настоящего, но ростом от силы в три пальца, входил и выходил из замка, словно приглашая гуляющих последовать за ним.

В первое мгновение дети были исполнены лишь удивлением и радостью, но после нескольких минут созерцания замка Фриц, который стоял, облокотясь о стол, выпрямился и сказал нетерпеливо:

— Крестный Дроссельмейер, а почему ты все время входишь и выходишь через одну и ту же дверь? Должно быть, тебе уже надоело входить и выходить в одном и том же месте. Выйди-ка вот здесь, а войди сюда!

И Фриц рукой указал крестному на двери двух башен.

— Но это невозможно! — ответил крестный Дроссельмейер.

— Тогда, — заявил Фриц, — будь любезен, поднимись по лестнице и встань у окна вместо этого господина, а ему вели встать у двери на твоем месте.

— Невозможно, дорогой мой Фриц, — повторил советник медицины.

— Ну, тогда хватит детям танцевать: пусть теперь они прогуливаются, а эти господа и дамы танцуют.

— До чего же ты неразумен со своими вечными вопросами! — воскликнул крестный, начиная сердиться. — Как механизм сделан, так он и будет работать.

— Тогда, — заявил Фриц, — я сам хочу войти в замок.

— Но, дорогое мое дитя, это же полная глупость! — воскликнул президент. — Ты же прекрасно видишь, что тебе никак не удастся войти в этот замок, ведь флюгер на самой высокой его башне едва достает тебе до плеча!

Фриц уступил этому доводу и замолчал; но через минуту, видя, что кавалеры и дамы без конца прогуливаются, дети по-прежнему танцуют, господин в меховом плаще через равные промежутки времени появляется в окне, а крестный Дроссельмейер не отходит от двери, он с полнейшим разочарованием произнес:

— Крестный Дроссельмейер, если эти твои маленькие фигурки не умеют делать ничего, кроме того, что они сейчас делают, и вечно будут повторять одно и то же, можешь завтра же забрать их, потому что они мне совершенно неинтересны, и мне куда больше нравится мой конь, который скачет, как мне вздумается, и мои гусары, которые по моей команде передвигаются вправо, влево, вперед и назад и не заперты ни в каком доме, чем твои бедные маленькие человечки, вынужденные двигаться так, как угодно механизму!

И с этими словами он повернулся спиной к крестному Дроссельмейеру и его замку, бросился к столу и выстроил в боевом порядке свой эскадрон гусар.

Что касается Мари, то она тоже тихонько отошла от замка, поскольку размеренное движение маленьких куколок показалось ей страшно однообразным. Однако, будучи добрым и сердечным ребенком, она не сказала ни слова из страха огорчить крестного Дроссельмейера. А тот, едва Фриц повернулся к нему спиной, и в самом деле с обиженным видом сказал президенту и президентше:

— Ну-ну, подобный шедевр не для детей, сейчас я положу мой замок обратно в коробку и унесу его с собой.

Но президентша подошла к нему и, заглаживая грубость, допущенную Фрицем, стала вдаваться в такие частности, связанные с этим шедевром, так решительно просила объяснить ей, как работает его механизм, так ловко хвалила его сложное устройство, что ей в конце концов удалось исправить советнику медицины испорченное настроение и он даже извлек из карманов своего желтого редингота множество маленьких коричневых человечков, мужчин и женщин, с белыми глазами и позолоченными руками и ногами. Помимо всех прочих достоинств, эти маленькие человечки еще и восхитительно пахли, поскольку они были сделаны из коричного дерева.

В эту минуту фрейлейн Трудхен позвала Мари и предложила ей надеть то красивое шелковое платьице, какое было подарено девочке и так очаровало ее с первого взгляда, что она стала спрашивать, будет ли ей позволено примерить его; но Мари, всегда такая вежливая, не ответила фрейлейн Трудхен, настолько она была занята новым персонажем, который был обнаружен ею среди игрушек и на котором, дорогие мои дети, я прошу сосредоточить все ваше внимание, потому что именно он главный герой этой весьма правдивой истории, в то время как фрейлейн Трудхен, Мари, Фриц, президент, президентша и даже крестный Дроссельмейер всего лишь ее второстепенные персонажи.

Человечек в деревянном плаще

Мари, повторяем, не ответила на приглашение фрейлейн Трудхен, потому что в эту самую минуту она обнаружила среди подарков игрушку, не замеченную ею прежде.

И в самом деле, Фриц, заставляя свои эскадроны маршировать, делать повороты и развороты кругом, открыл задумчиво сидящего у ствола рождественской елки очаровательного маленького человечка, тихо и благопристойно ожидавшего, пока очередь дойдет до него и его, наконец, увидят. Определенно, стоит кое-что сказать о внешности этого человечка, которого мы, возможно, чересчур поторопились назвать очаровательным, ибо, помимо того, что его туловище, чересчур длинное и чересчур плотное, никоим образом не соответствовало его коротеньким и худеньким ножкам, у него была такая непомерно огромная голова, что ее пропорции не укладывались в требования, предписанные не только природой, но и знаменитыми рисовальщиками, понимающими в этом побольше природы.

Однако если и имелись какие-то изъяны в наружности маленького человечка, то они полностью искупались совершенством его наряда, по которому сразу было видно, что это человек благовоспитанный и со вкусом; на нем был полонез из фиолетового бархата, со множеством брандебуров и золотых пуговиц, такие же рейтузы, прелестнейшие маленькие сапожки, какие никогда не увидишь на ногах студента и даже офицера: они так облегали ногу, что казались нарисованными. Однако два предмета его одежды казались весьма странными для человека, обладавшего, по-видимому, столь безупречным вкусом: уродливый узкий деревянный плащ, похожий на шлейф и спускавшийся от затылка до середины спины, и нахлобученный на голову дрянной колпак, какие носят горцы. Тем не менее Мари, увидев эти две особенности туалета, совершенно не соответствовавшие всему остальному наряду человечка, подумала, что ведь и крестный Дроссельмейер носит поверх своего желтого редингота воротничок ничуть не лучшего фасона, чем этот деревянный плащ, и порой надевает себе на голову ужасный колпак, рядом с которым все колпаки на свете не выдерживают никакого сравнения, однако это не мешает крестному Дроссельмейеру быть превосходным крестным! Она даже сказала себе, что, будь крестный Дроссельмейер точно в такой же одежде, как человечек в деревянном плаще, он выглядел бы далеко не так мило и изящно.

Понятно, что все эти мысли пришли к Мари после внимательного изучения маленького человечка, к кому она с первого взгляда прониклась дружескими чувствами; и чем больше Мари его изучала, тем больше доброты и нежности она находила в его лице. Его светло-зеленые глаза, которые можно было упрекнуть лишь в том, что они были слегка навыкате, выражали исключительно безмятежность и доброжелательство. Завитая борода из белой ваты, покрывавшая весь его подбородок, необычайно ему шла и придавала особое очарование улыбке, в которой открывался его рот, быть может несколько великоватый, с разрезом чуть ли не до ушей, но зато с алыми и блестящими губами.

И потому, после того как в течение десяти минут девочка рассматривала со все возраставшей нежностью этого человечка, не смея к нему прикоснуться, она воскликнула:

— Ах, милый папочка! Скажи мне скорее, кому принадлежит этот славный маленький человечек, что сидит под самой елкой?

— Никому в отдельности, а вам вместе, — ответил президент.

— Как это так, папочка? Я тебя не понимаю!

— Это ваш общий работник, — объяснил президент. — Ему надлежит впредь разгрызать для вас все орешки, какие вы будете есть; и он принадлежит тебе так же, как и Фрицу, а Фрицу так же, как тебе.

И, осторожно вынув человечка из-под елки, президент приподнял его узкий деревянный плащ и нажатием на самый обыкновенный рычажок заставил его открыть рот и показать два ряда белых и острых зубов. По предложению отца Мари всунула в рот человечку орех, и — щелк! щелк! — человечек разгрыз орех с такой ловкостью, что скорлупа раскололась на тысячу кусков, а нетронутое ядрышко упало на ладонь девочки. И тогда Мари поняла, что милый маленький человечек происходит из старинного и высокочтимого рода Щелкунчиков, который не уступает в древности самому городу Нюрнбергу и истоки которого теряются во тьме времен, и продолжает почтенное и человеколюбивое ремесло своих предков; придя в восторг от своего открытия, Мари принялась прыгать от радости. Увидев это, президент сказал ей:

— Ну хорошо, малышка Мари; хотя Щелкунчик принадлежит в равной степени и Фрицу и тебе, но, раз он так тебе нравится, я поручаю прежде всего тебе заботиться о нем. Отдаю его на твое попечение.

С этими словами президент протянул человечка Мари; она взяла его в руки и тотчас же заставила приступить к делу, но сердце у этого очаровательного ребенка было настолько добрым, что она стала выбирать самые маленькие орешки, чтобы ее подопечному не нужно было слишком широко раскрывать рот, поскольку это вовсе не шло ему и придавало его физиономии смешной вид. Тут и фрейлейн Трудхен решила в свою очередь полюбоваться на Щелкунчика, и ему пришлось грызть орешки для нее тоже; надо сказать, что проделал он это весьма любезно и без малейшего недовольства, хотя фрейлейн Трудхен, как известно, была всего лишь служанкой.

Тем временем Фриц, все еще продолжавший объезжать своего гнедого коня и проводить маневры со своими гусарами, услышал раз двадцать повторенное «Щелк! Щелк! Щелк!» и понял, что рядом происходит что-то новое. Он поднял голову, вопрошающе посмотрел удивленными глазами на группу, состоявшую из президента, Мари и фрейлейн Трудхен, и заметил в руках у сестры маленького человечка в деревянном плаще; он спешился и, не тратя время на то, чтобы отвести гнедого коня в конюшню, подбежал к Мари, давая знать о своем появлении радостными взрывами смеха, охватившего его при виде того, какой комичной становилась физиономия человечка, когда тот разевал свой широкий рот. Прежде всего Фриц потребовал свою долю орехов, расколотых Щелкунчиком, — ему их дали; затем он заявил о своем праве самому заставить человечка грызть орехи — ему предоставили это право как совладельцу игрушки. Однако, в отличие от своей сестры и невзирая на ее возражения, Фриц сразу же стал выбирать и всовывать в рот Щелкунчику самые большие и самые твердые орехи, так что после пятого или шестого такого ореха раздалось «Трах!» — и три маленьких зуба вывалились изо рта Щелкунчика, а его вывихнутая нижняя челюсть сразу же обвисла и зашаталась, как у старика.

— Ах, мой бедный, милый Щелкунчик! — вскричала Мари, вырывая человечка из рук брата.

— Что за дурак! — воскликнул Фриц. — Хочет быть Щелкунчиком, а у самого челюсть стеклянная! Это не настоящий Щелкунчик! Он не знает своего ремесла! Отдай-ка мне его, Мари, пусть он продолжает грызть мне орехи, даже если при этом у него выпадут оставшиеся зубы и окончательно отвалится подбородок! Ну зачем тебе этот лентяй?

— Нет! Нет! Нет! — закричала Мари, сжимая в объятиях маленького человечка. — Нет, ты больше не получишь моего бедного Щелкунчика! Посмотри только, как он с несчастным видом смотрит на меня, показывая свою бедную раненую челюсть! Фу! У тебя злое сердце, ты бьешь своих лошадей, а на днях застрелил одного из своих солдат!

— Я бью своих лошадей, когда они упрямятся, — ответил Фриц самым фанфаронским тоном. — Что же касается солдата, на днях расстрелянного мною, то это был жалкий бродяга, с которым я ничего не мог поделать в течение всего года, что он был у меня на службе, и который в один прекрасный день кончил тем, что дезертировал с оружием и снаряжением, а это во всех странах мира влечет за собой смертную казнь. Впрочем, все это вопросы дисциплины, и к женщинам они отношения не имеют. Я не мешаю тебе наказывать твоих кукол, а ты не мешай мне бить моих лошадей и расстреливать моих солдат. А теперь я хочу Щелкунчика!

— Папочка! На помощь! — закричала Мари, заворачивая человечка в свой носовой платок. — На помощь! Фриц хочет забрать у меня Щелкунчика!

На крики Мари к детям приблизился стоявший в отдалении президент, а заодно примчались еще президентша и крестный Дроссельмейер. Каждый из детей приводил свои доводы: Мари — желая оставить Щелкунчика у себя, Фриц — стремясь забрать его у сестры; и, к большому удивлению Мари, крестный Дроссельмейер с улыбкой, показавшейся девочке зверской, признал правоту Фрица. К счастью для бедного Щелкунчика, президент и президентша встали на сторону дочери.

— Дорогой мой Фриц, — сказал президент, — я отдал Щелкунчика на попечение вашей сестры, и, насколько мне позволяют судить в данную минуту мои скромные познания в области медицины, несчастный тяжело покалечен и крайне нуждается в лечении; поэтому до окончательного его выздоровления я предоставляю Мари полную возможность распоряжаться им, и никто не вправе против этого возражать. Впрочем, ты, кто так силен в военной дисциплине, скажи, разве ты когда-нибудь видел, чтобы генерал снова посылал в бой солдата, раненного на службе? Раненые отправляются в госпиталь и лежат там до полного своего выздоровления, а если вследствие ранений они остаются калеками, у них есть право уйти в инвалидный дом.

Фриц хотел было настаивать на своем, но президент поднял указательный палец к правому глазу и проронил всего лишь два слова:

— Господин Фриц!

Мы уже говорили о том, какое влияние оказывали на мальчика два эти слова; поэтому, пристыженный выговором, который ему пришлось получить, он сейчас же, не вымолвив ни слова, потихоньку проскользнул к тому краю стола, где его гусары, выставив часовых на самых опасных постах и обеспечив сторожевое охранение, без шума расположились на ночлег.

Тем временем Мари подобрала зубки, выпавшие у Щелкунчика, которого она продолжала держать завернутым в носовой платок и отвисшую нижнюю челюсть которого она подвязала красивой белой ленточкой, отколов ее от своего нового шелкового платья. А маленький человечек, такой бледный и испуганный сначала, явно поверил в доброту своей защитницы и стал понемногу успокаиваться, видя, как нежно она его убаюкивает. Внезапно Мари заметила, что крестный Дроссельмейер с насмешкой смотрит на материнские заботы, проявляемые ею по отношению к человечку в деревянном плаще, и ей даже показалось, что единственный глаз советника медицины горит злобным огнем, чего она у него прежде никогда не видела. И девочке пришло в голову на всякий случай отойти подальше.

А крестный Дроссельмейер стал громко смеяться, говоря при этом:

— О Господи! Дорогая моя крестница, я не понимаю, как такая красивая девочка, как ты, может быть столь любезной с этим уродцем!

Мари обернулась и, поскольку при ее любви к ближнему комплимент, сделанный ей крестным, никоим образом не искупал несправедливого выпада против Щелкунчика, почувствовала, что, вопреки своей натуре, она охвачена сильным гневом, и уже отмеченное ею странное сходство крестного с маленьким человечком в деревянном плаще снова пришло ей на ум.

— Крестный Дроссельмейер! — воскликнула она. — Вы несправедливы к моему бедному маленькому Щелкунчику, называя его уродцем! Кто знает, даже если бы вы надели такой же красивый полонез, такие же красивые маленькие рейтузы и такие же красивые маленькие сапожки, как у него, — кто знает, выглядели бы вы так же хорошо, как он?

При этих словах родители Мари принялись смеяться, а нос советника медицины необычайно вытянулся.

Почему так вытянулся нос советника медицины и почему так захохотали президент и президентша? Мари, чрезвычайно удивленная тем, какое действие возымели ее слова, напрасно пыталась найти ответ на этот вопрос.

Но, поскольку не бывает действия без причины, это действие было связано с какой-то таинственной и неведомой причиной, которая станет нам понятна в дальнейшем.

Чудеса

Не знаю, помните ли вы, мои дорогие маленькие друзья, что я говорил вам вскользь о некоем стеклянном шкафе, в котором стояли игрушки детей президента Зильберхауза. Этот шкаф стоял справа при входе в гостиную. Мари была еще в колыбели, а Фриц едва начинал ходить, когда президент заказал этот шкаф весьма искусному краснодеревщику, украсившему его такими сверкающими стеклами, что игрушки казались в десять раз красивее на полках шкафа, чем когда их держали в руках. На самом верху, куда ни Фриц, ни Мари не могли дотянуться, помещали шедевры крестного Дроссельмейера. Сразу под ними была полка, предназначенная для книжек с картинками; и наконец, две нижние полки были предоставлены детям, имевшим право заполнять их, как им было угодно. Однако почти всегда получалось так, что, по негласному уговору, Фриц расквартировывал на верхней из них свои войска, а на нижней Мари расставляла своих кукол, их посуду и их кроватки. Точно так же они поступили и на Рождество: Фриц выстроил свое новое пополнение наверху, а Мари, задвинув мадемуазель Розу в угол, предоставила ее спальню и ее кроватку мадемуазель Клер (так звали новую куклу) и напросилась провести у нее вечер за сладким угощением. Впрочем, мадемуазель Клер, которая, оглядевшись по сторонам, обнаружила на полке шкафа расставленную в полнейшем порядке кукольную мебель, стол, заваленный конфетами и зажаренным в сахаре миндалем, а главное, белую кроватку с красивым розовым атласным покрывалом, сверкавшим чистотой, выглядела весьма довольной своим новым жилищем.

Когда дети закончили расставлять свои новые игрушки, был уже поздний вечер; близилась полночь, крестный Дроссельмейер давно уже ушел, а их все никак нельзя было оторвать от стеклянного шкафа.

Вопреки обыкновению, Фриц первым внял уговорам родителей, без конца повторявших, что пора ложиться спать.

— В самом деле, — сказал он, — мои бедняги-гусары, должно быть, страшно устали после тех строевых занятий, что я проводил с ними весь вечер; но я их знаю: все они храбрые солдаты, знающие свой долг по отношению ко мне, и, пока я здесь, ни один из них не позволит себе сомкнуть глаз, поэтому мне лучше уйти.

С этими словами, отдав солдатам приказ быть начеку, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох каким-нибудь вражеским дозором, Фриц, и правда, ушел.

Но Мари никак не уходила и, в ответ на настояния президентши, которая торопилась последовать за своим мужем, уже удалившимся в спальню, и упрашивала девочку оторваться от заветного шкафа, говорила:

— Еще одну минуточку, милая мамочка, еще одну совсем маленькую минуточку. Позволь мне закончить все мои дела; у меня еще осталось столько всего важного, что надо доделать, и, как только я с этим управлюсь, сразу пойду спать, обещаю тебе.

Мари просила об этой милости таким умоляющим голосом, и к тому же она была таким послушным и разумным ребенком, что мать не усмотрела никакой беды в том, чтобы уступить ее желанию; однако, поскольку фрейлейн Трудхен уже отправилась готовить постель Мари, президентша из опасения, что девочка, всецело занятая своими новыми игрушками, забудет задуть свечи, сама позаботилась об этом, оставив гореть только потолочную лампу, заливавшую комнату мягким, бледным светом, а потом тоже ушла, сказав дочери:

— Поскорее иди спать, малышка Мари, ведь оставаясь здесь слишком долго, ты устанешь и, возможно, тебе трудно будет подняться завтра.

И с этими словами президентша вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.

Как только Мари оказалась одна, она вернулась к мыслям, занимавшим ее больше всего: о бедном маленьком Щелкунчике, которого она продолжала баюкать на руках и который был по-прежнему укутан в носовой платок. Девочка бережно положила человечка на стол, распеленала его и осмотрела полученные им раны. Было видно, что Щелкунчик сильно страдает и чрезвычайно сердит.

— Ах, дорогой мой человечек, — тихо сказала Мари, — не злись, пожалуйста, на моего брата Фрица за то, что он сделал тебе так больно; поверь, у него не было дурных намерений; просто от солдатской жизни у него немного огрубели манеры, чуточку очерствело сердце. А вообще он очень добрый мальчик, могу уверить тебя! И я убеждена, что, узнав его получше, ты его простишь. К тому же, чтобы возместить зло, причиненное тебе моим братом, я буду лечить тебя так заботливо, так внимательно, что через несколько дней ты повеселеешь и будешь хорошо себя чувствовать. Ну а вставить тебе зубки и вправить челюсть — это уж дело крестного Дроссельмейера: он отлично умеет справляться с такого рода неприятностями.

Мари не успела закончить свою короткую речь. В тот миг, когда она произнесла имя крестного Дроссельмейера, Щелкунчик, которому эта речь была предназначена, скорчил такую страшную гримасу и в его зеленых глазах сверкнули такие яркие огоньки, что испуганная девочка умолкла и на шаг отступила от стола. Однако, поскольку тотчас же лицо Щелкунчика вновь обрело выражение доброжелательности и его опять озарила печальная улыбка, она подумала, что ей это все просто почудилось и что черты его лица исказил свет лампы, дрогнувшей от случайного сквозняка.

Она даже посмеялась над собой:

— До чего же я, правду сказать, глупая, если могла подумать, что это деревянное личико может строить мне рожицы! Ну-ка, подойдем к нему поближе и начнем ухаживать за ним, как это требуется при его состоянии.

Закончив разговаривать сама с собой, Мари снова взяла на руки своего подопечного, подошла к стеклянному шкафу, постучала в дверцу, закрытую Фрицем, и сказала своей новой кукле:

— Прошу тебя, мадемуазель Клер, уступи свою кроватку моему Щелкунчику, ведь он болен, а сама устройся-ка на ночь на диване; посуди сама: ты же чувствуешь себя отлично и совершенно здорова, о чем свидетельствуют твои румяные и пухлые щеки! К тому же ночь быстро пройдет, а диван очень хороший, и, наверное, не так уж много в Нюрнберге кукол, которые будут ночевать столь же удобно, как ты.

Мадемуазель Клер, само собой разумеется, не проронила ни слова, однако Мари показалось, что кукла приняла чрезвычайно чопорный и недовольный вид. Тем не менее Мари, считая, при всей своей совестливости, что по отношению к мадемуазель Клер ею соблюдены все надлежащие условности, не стала больше с ней церемониться и, вынув ее из кроватки, чрезвычайно бережно уложила туда больного Щелкунчика, натянув ему простыни до самого подбородка. Потом ей пришло в голову, что она еще не знает сущности характера мадемуазель Клер, ибо та принадлежит ей всего лишь несколько часов; что кукла, по-видимому, была сильно раздосадована, когда у нее забрали кроватку, и что с больным может случиться какая-нибудь беда, если оставить его рядом с этой дерзкой особой. А потому Мари переставила кроватку с Щелкунчиком на следующую полку, прямо рядом с хорошенькой деревенькой, где расположилась лагерем кавалерия Фрица; затем, уложив мадемуазель Клер на диван, она закрыла шкаф и собралась идти в спальню, где ее ждала фрейлейн Трудхен, как вдруг вокруг бедного ребенка, по всей комнате, стали раздаваться какие-то неясные шорохи, исходившие из-за кресел, из-за печки, из-за шкафов. В это же самое время большие настенные часы, на которых вместо привычной кукушки сидела большая золоченая сова, начали шипеть все громче и громче, не решаясь, однако, прозвонить. Мари бросила взгляд на часы и увидела, что большая золоченая сова свесила свои крылья так, что почти полностью прикрыла циферблат, и вытянула вперед, насколько могла, свою противную кошачью голову с круглыми глазами и загнутым клювом; одновременно шипение часов, ставшее еще громче, перешло в какое-то бормотание, похожее на голос, и явственно послышались слова, казалось, исходившие из клюва совы:

— Часы, часы! Стучите тише, тише — слышит все король мышиный! Бом! Бом! Бом! Напевайте только песню старую свою! Бом! Бом! Бом! Звоните, колокольчики, звоните час его последний — ведь королю конец вот-вот придет!

И — Бом! Бом! Бом! — часы глухо и хрипло прозвонили двенадцать раз.

Мари страшно испугалась. Она задрожала с головы до ног и хотела убежать, как вдруг заметила, что теперь верхом на часах вместо совы сидит крестный Дроссельмейер и желтые полы его редингота легли там, где только что свисали крылья ночной птицы. Увидев это, девочка застыла на месте от удивления, а потом принялась плакать и кричать:

— Крестный Дроссельмейер, что ты там наверху делаешь? Спускайся ко мне и не пугай меня так, гадкий крестный Дроссельмейер!

Едва она произнести эти слова, как вокруг нее раздалось пронзительное посвистывание и яростное хихиканье; и тотчас же за стенами послышался топот тысяч маленьких лапок, а в щелях перегородок замерцали тысячи огоньков; но, сказав «тысячи огоньков», я ошибся: это были тысячи сверкающих маленьких глазок! И Мари увидела, что со всех сторон в комнату готовятся пролезть полчища мышей. И в самом деле, несколько минут спустя сквозь щели в дверях и в полу в комнату проникли тысячи мышей, послышались звуки «топ-топ-топ, хоп-хоп-хоп», мыши начали бегать туда-сюда и вскоре выстроились в шеренги, точь-в-точь, как Фриц обычно расставлял своих солдат перед битвой. Мари это очень понравилось, и, не испытывая того врожденного ребяческого страха перед мышами, какой присущ другим детям, она готовилась позабавиться от всей души этим зрелищем, как вдруг послышался такой чудовищный, такой пронзительный и протяжный свист, что по спине у нее побежали мурашки. В тот же миг у ее ног поднялась половица и рядом с ней, из кучи песка, штукатурки и развороченной земли, подталкиваемый какой-то подземной силой, показался мышиный король с семью своими коронованными головами, и каждая из них, едва показавшись, начала отвратительно свистеть и разевать пасть, в то время как из-под пола продолжало выползать тело, из которого тянулись эти семь голов. И тотчас же вся армия мышей бросилась навстречу своему королю, хором приветствуя его троекратным писком; а затем сразу же, сохраняя строй, полчища мышей побежали по комнате, направляясь к стеклянному шкафу, к которому, окруженная со всех сторон, вынуждена была отступать Мари. Как мы уже говорили, Мари не была боязливым ребенком, но, когда она увидела себя в окружении этих несметных полчищ во главе с чудовищем о семи головах, ее охватил страх и сердце ее начало биться так сильно, что ей показалось, будто оно вот-вот выскочит из груди. Потом внезапно кровь в ее жилах словно застыла, у нее перехватило дыхание, и, наполовину потеряв сознание, она стала, пошатываясь, пятиться, пока — клик! клик! пррр! — стекло в дверце шкафа, в которое она ударилась локтем, не упало на пол, разлетевшись вдребезги. Мари тут же почувствовала жгучую боль в левой руке, но в то же время на сердце у нее стало легче, потому что она уже не слышала того страшного писка, что приводил ее в такой ужас; и правда, все вокруг нее успокоилось, мыши исчезли, и она подумала, что мыши, испугавшись звона разбитого стекла, попрятались в свои норки.

Но едва этот писк стих, в шкафу начался странный гул — тоненькие пронзительные голоса кричали изо всех своих слабых силенок: «К оружию! К оружию! К оружию!»

Одновременно в замке зазвенели колокольчики и со всех сторон послышался шепот: «Подъем! Подъем! В ружье! В ружье! Все будем начеку, ведь перед нами враг! На бой! На бой! На бой!»

Мари обернулась. Шкаф был чудесным образом освещен, и на его полках царил страшный переполох: все арлекины, пьеро, полишинели и картонные паяцы бегали туда-сюда, воодушевляя друг друга, в то время как куклы щипали корпию и готовили лекарства для раненых. В конце концов и сам Щелкунчик, отбросив прочь одеяла, одним прыжком соскочил с кровати и крикнул:

— Щелк! Щелк! Щелк! Безмозглый сброд мышиный! Бегом обратно в норы! Не то придется вам иметь со мною дело!

При этой угрозе кругом снова послышался свист, и Мари догадалась, что мыши вовсе не вернулись в свои норки: просто, испуганные звоном разбитого стекла, они попрятались под столы и кресла, а теперь стали выходить из своих укрытий.

Но Щелкунчик никоим образом не был испуган свистом, напротив, казалось, что его мужество лишь возросло.

— Ах, презренный король мышей! — вскричал он. — Значит, это ты! Наконец-то ты соглашаешься вступить в бой, который я предлагаю тебе уже так давно! Выходи же, и пусть эта ночь решит, кто кого! А вы, мои добрые друзья, мои товарищи, мои братья, если правда, что со времен лавки Захариаса нас связывают узы взаимной любви, поддержите меня в этой жестокой битве! Ну же! Вперед! Кто любит меня — за мной!

Никогда еще призыв к бою не оказывал подобного действия: два арлекина, один пьеро, два полишинеля и три картонных паяца воскликнули во весь голос:

— Да, повелитель, рассчитывайте на нас — мы верны вам навек! Мы победим под вашим началом или погибнем вместе с вами!

Услышав эти слова, доказывавшие ему, что его призыв нашел отклик в сердцах друзей, Щелкунчик настолько воспламенился, что выхватил саблю и, не считаясь с тем, что он находился на страшной высоте, бросился вниз со второй полки. Мари, видя этот отчаянный прыжок, испуганно вскрикнула, ибо Щелкунчик неизбежно должен был разбиться; однако мадемуазель Клер, находившаяся на полке внизу, соскочила с дивана и приняла Щелкунчика в свои объятия.

— Ах, милая, добрая Клер! — воскликнула Мари, в умилении складывая ладони. — Как я была несправедлива к тебе!

Но мадемуазель Клер, целиком поглощенная происходящим, в это время говорила Щелкунчику:

— Как, ваше высочество, ваши раны еще не зажили, а вы снова подвергаете себя опасностям? Удовольствуйтесь командованием и предоставьте сражаться другим. Ваша отвага всем известна и не нуждается ни в каких доказательствах!

И, произнеся эти слова, мадемуазель Клер попыталась удержать доблестного Щелкунчика, прижав его к своему атласному лифу; но наш герой стал так брыкаться и болтать ногами, что мадемуазель Клер вынуждена была отпустить его; выскользнув из ее объятий и с безукоризненным изяществом опустившись на ноги, он встал на одно колено и сказал:

— Принцесса, будьте уверены, что, хоть вы и были некогда несправедливы ко мне, я всегда буду помнить о вас, даже в разгаре битвы!

Мадемуазель Клер нагнулась так низко, как только могла, схватила его за руку и заставила подняться; затем, поспешно развязав на себе сверкающий блестками кушак, она хотела надеть его как шарф на шею юного героя, но тот отступил на два шага и, склонившись в знак признательности за столь великую милость, сорвал с себя белую ленточку, которой Мари перевязала ему рану, поднес ее к губам и, опоясавшись ею, легкий и проворный, как птица, спрыгнул с полки на пол, размахивая своей маленькой саблей. Тотчас же писк и свист возобновились, став еще более жуткими, чем прежде, — и мышиный король, словно отвечая на вызов Щелкунчика, вышел из-под большого стола, стоявшего посреди гостиной, во главе своего войска, левый и правый фланги которого между тем стали выдвигаться из-под кресел, где они до тех пор укрывались.

Битва

— Трубачи, подавайте сигнал к атаке! Барабанщики, бейте общий сбор! — закричал Щелкунчик.

И тотчас же трубачи из гусарского эскадрона Фрица дали сигнал к атаке, одновременно барабанщики из его пехоты начали бить общий сбор и послышался глухой и прерывистый грохот пушек, подскакивающих на своих лафетах. Немедленно сложился отряд музыкантов: это были фигаро с гитарами, итальянцы с волынками, швейцарские пастухи с рожками и негры с треугольниками; без какого бы то ни было призыва со стороны Щелкунчика они, тем не менее, по собственной воле начали спускаться с одной полки шкафа на другую, играя при этом марш Самнитов. Это, без сомнения, вскружило голову миролюбивым гражданам, и в то же мгновение образовалось нечто вроде национальной гвардии: ею командовал церковный стражник, а в ряды ее вступили арлекины, пьеро, полишинели и картонные паяцы; за одну минуту вооружившись всем, что попалось им под руку, они готовились к битве. Дело дошло даже до того, что один повар, оставив кухонную плиту, спустился вниз с вертелом, на котором была нанизана наполовину зажаренная индейка, и занял свое место в строю. Щелкунчик встал во главе этого доблестного войска, поскольку, к стыду регулярной армии, оно оказалось готовым к бою первым.

Следует добавить, правда (ибо могут подумать, будто нас ослепляет наша любовь к гражданскому ополчению, к которому мы принадлежим и сами): в том, что гусары и пехотинцы Фрица были не в состоянии собраться так же быстро, как все остальные, не было их вины. Дело в том, что Фриц, выставив часовых на самых опасных постах и обеспечив сторожевое охранение, расквартировал оставшуюся часть своего войска в четырех больших коробках и закрыл их крышками. Несчастные пленники напрасно прислушивались к звукам труб и барабанов, звавших их в бой, ибо они были заперты и не могли выйти наружу. Было слышно, как они скребутся в своих коробках, словно раки в корзине, но, несмотря на все свои усилия, не могут выбраться оттуда. В конце концов гренадерам, закрытым менее надежно, удалось приподнять крышку своей коробки и оказать помощь егерям и стрелкам. В одну минуту все пришли в боевую готовность и, понимая, какую пользу принесет им кавалерия, бросились освобождать гусаров, тотчас же принявшихся гарцевать на флангах и выстраиваться по четверо в ряд.

Хотя регулярные войска и опоздали на несколько минут, они, благодаря дисциплине, постоянно поддерживаемой в них Фрицом, очень быстро наверстали потерянное время: пехотинцы, конники и артиллеристы начали спускаться вниз, словно снежная лавина, под рукоплескания мадемуазель Розы и мадемуазель Клер, при виде их хлопавших в ладоши и подбадривавших воинов жестами и возгласами, как некогда делали прекрасные кастелянши, от которых они, без всякого сомнения, произошли.

Между тем мышиный король осознал, что ему предстоит сражаться с целой армией. И в самом деле, в центре ее расположился Щелкунчик со своим доблестным гражданским ополчением; слева находился полк гусар, ждавший лишь сигнала к началу атаки; справа стояла грозная пехота; а на табурете, господствовавшем над полем битвы, только что была установлена батарея из десяти пушек; кроме того, был образован мощный резерв из пряничных человечков и разноцветных леденцовых конников, которые оставались в шкафу и начали в свой черед приходить в движение. Но отступать было поздно: мышиный король дал сигнал: «Квик!» — и мышиная армия хором повторила его возглас.

В тот же миг несколько стоявших на табурете орудий ответило на этот клич залпом картечи, направленным в самую середину мышиных полчищ.

Почти в то же мгновение весь гусарский полк двинулся в атаку; так что с одной стороны летела пыль из-под копыт лошадей, а с другой все застилал дым от пушек, становившийся все гуще и гуще и закрывавший Мари вид на поле битвы.

Однако и среди грохота канонады, криков сражающихся и хрипов умирающих она по-прежнему различала голос Щелкунчика, перекрывавший шум боя.

— Сержант Арлекин! — кричал он. — Возьмите двадцать солдат и цепью бросайтесь на вражеский фланг! Лейтенант Полишинель, постройте войско в каре! Капитан Паяц, командуйте огнем взвода! Полковник гусаров, атакуйте всем войском, а не четверками, как вы это делаете! Браво, господа оловянные солдатики, браво! Пусть все исполнят свой долг так, как вы, и победа будет за нами!

Однако по самим этим ободряющим командам Мари могла понять, что битва идет ожесточенная и что совершенно неясно, кто в ней одержит победу. Мыши, отброшенные вспять гусарами, с поредевшими от огня пехоты рядами, опрокинутые залпами картечи, поспешно возвращались снова и снова, кусая и растерзывая все, что попадалось им на пути; это была страшная рукопашная схватка, напоминавшая стычки времен рыцарства: в ней каждый нападал и защищался, не думая о соседе. Тщетно Щелкунчик пытался руководить передвижениями всего войска в целом и управлять этими толпами! Гусары, оттесненные назад огромным полчищем мышей, были рассеяны по полю битвы и тщетно старались объединиться вокруг своего полковника; большой батальон мышей отрезал их от остальных войск и обходил теперь национальную гвардию, творившую настоящие чудеса. Церковный стражник метался со своей алебардой, как черт в кропильнице; повар нанизывал целые шеренги мышей на свой вертел; оловянные солдатики стояли стеной; однако сержант Арлекин со своими двадцатью солдатами был откинут назад, и ему пришлось занять позицию под прикрытием артиллерии; каре лейтенанта Полишинеля было прорвано, и остатки его войска, убегая, расстроили ряды гражданского ополчения; и, наконец, капитан Паяц, без сомнения из-за нехватки зарядов, прекратил огонь и отступал — шаг за шагом, но все же отступал. Из-за этого попятного движения по всей линии фронта батарея пушек оказалась открытой. И тотчас мышиный король, понимавший, что захват этой батареи обеспечит благоприятный для него исход битвы, приказал самым закаленным своим войскам идти на штурм высоты. В одну минуту табурет был взят приступом, а канониры Щелкунчика убиты рядом со своими пушками. Один из них сумел при этом взорвать зарядный ящик и своей героической смертью увлек вместе с собой на тот свет двадцать врагов. Однако вся эта отвага оказалась бесполезна против несметных полчищ мышей, и вскоре залпы картечи, которой стреляли из его собственных орудий и которая поливала батальон, находившийся под его непосредственным командованием, дали знать Щелкунчику, что батарея пушек на табурете оказалась в руках врага.

Это означало, что битва проиграна, и у Щелкунчика была теперь лишь одна забота — с достоинством отступить; однако, чтобы дать хоть небольшой отдых своим войскам, он призвал к себе резерв.

Тотчас же из шкафа выскочили и ринулись в бой пряничные человечки и леденцовые фигурки. Это были свежие силы, но, по правде говоря, недостаточно опытные в военном деле; особенно неловкими оказались пряничные человечки: без разбора нанося удары, они калечили с равным успехом как чужих, так и своих; войско леденцовых фигурок держалось твердо, но внутри него не было никакого единства: это воинство состояло из императоров, рыцарей, тирольцев, садовников, купидонов, обезьян, львов и крокодилов, так что они никак не могли согласовать свои действия и были сильны только своей численностью. Однако их содействие оказалось небесполезным: едва только попробовав на вкус пряничных человечков и леденцовых фигурок, мыши оставили в покое оловянных солдатиков, которых так трудно было кусать, а также полишинелей, паяцев, арлекинов, церковных стражников и поваров, набитых всего-навсего паклей и опилками, и тысячами набросились на несчастный резерв; в одно мгновение он был окружен и после героической обороны съеден вместе с оружием и снаряжением.

Щелкунчик хотел было воспользоваться этой минутой передышки, чтобы воссоединить свое войско, но страшное зрелище истребляемого резерва привело в оцепенение даже самых мужественных воинов. Паяц стал бледным как смерть; платье Арлекина превратилось в лохмотья; одна из мышей проникла в горб Полишинеля и пожирала его внутренности, подобно лисице юного спартанца; ну а полковника гусаров вместе с частью его отряда взяли в плен, и теперь, благодаря лошадям бедных пленников, была сформирована мышиная кавалерия.

Больше не могло быть и речи о победе несчастного Щелкунчика, но не могло быть речи и об отступлении: оставалось только умереть. И Щелкунчик встал во главе небольшого отряда воинов, намеревавшихся, как и он, дорого продать свою жизнь.

Тем временем кукол охватило полное отчаяние: мадемуазель Клер и мадемуазель Роза ломали себе руки и рыдали.

— Увы! — восклицала мадемуазель Клер. — Неужели мне суждено умереть во цвете лет, мне, дочери короля, которой судьбой было уготовано столь блестящее будущее?!

— Увы! — восклицала мадемуазель Роза. — Неужели мне суждено живой попасть в лапы врагов? И неужели я так хорошо сохранилась лишь только для того, чтобы меня растерзали гнусные мыши?

Другие куклы метались рыдая, и их крики смешивались со стенаниями Розы и Клер.

Тем временем дела у Щелкунчика шли все хуже и хуже: его уже покинули немногие друзья, которые оставались ему преданы. Остатки эскадрона гусар бежали в шкаф, все оловянные солдатики были взяты в плен, канониры давно уже погибли, а гражданское ополчение, как триста спартанцев, пало в бою, не отступив ни на шаг. Щелкунчик, прижатый к выступающему краю шкафа, тщетно пытался взобраться наверх: это было нужно ему для того, чтобы прийти на помощь мадемуазель Розе и мадемуазель Клер, но обе они только что решили упасть в обморок. Щелкунчик предпринял последнюю попытку, собрал все свои силы и прокричал в предельном отчаянии:

— Коня! Коня! Корону за коня!

Но, подобно голосу Ричарда III, его голос остался без ответа или, скорее, выдал его врагу. Два неприятельских егеря бросились на него и схватили его за деревянный плащ. В ту же секунду послышался крик мышиного короля, исходивший одновременно из всех семи его глоток:

— Проклятие на ваши головы! Возьмите его живым! Вспомните, что мне надо отомстить за мою мать! Его казнь должна повергать в ужас всех грядущих Щелкунчиков!

И с этими словами мышиный король сам бросился к пленнику.

Однако Мари не могла более выносить этого жестокого зрелища.

— О мой бедный Щелкунчик! — воскликнула она, рыдая. — Мой бедный Щелкунчик, которого я люблю всем сердцем! Неужели мне придется увидеть, как ты погибнешь?

И одновременно, не отдавая себе отчета в том, что она делает, Мари непроизвольным движением сорвала туфельку с ноги и изо всех сил бросила ее в самую гущу мышей, да так ловко, что страшный снаряд попал в мышиного короля, и тот покатился по полу. В тот же миг король и войско, победители и побежденные — все исчезли, словно улетучились. Мари ощутила в своей раненой руке жгучую боль, куда более сильную, чем прежде; девочка хотела добраться до кресла, чтобы сесть в него, но силы изменили ей, и она без чувств повалилась на пол.

Болезнь

Когда Мари очнулась после глубокого забытья, она увидела, что лежит в своей кроватке, а яркие, искрящиеся лучи солнца проникают в комнату сквозь заиндевевшие окна. У ее постели сидел какой-то незнакомый человек, в ком, однако, она вскоре узнала хирурга Вандельштерна; едва девочка открыла глаза, он шепотом произнес:

— Она пришла в себя!

Тотчас к кроватке подошла президентша и испуганно посмотрела на дочь беспокойным взглядом.

— Ах, дорогая мамочка! — вскричала маленькая Мари, увидев ее. — Скажи, убрались ли все эти ужасные мыши и спасся ли мой бедный Щелкунчик?

— Ради Бога, милая Мари, не говори глупостей! Что, я тебя спрашиваю, могут сделать мыши с Щелкунчиком? А вот ты, нехорошая девочка, страшно напугала нас! Так всегда бывает, когда дети своевольничают и не хотят слушаться родителей. Ты вчера до поздней ночи заигралась со своими куклами, потом, скорее всего, задремала, и, возможно, какая-нибудь маленькая мышка испугала тебя; короче, со страху ты выбила локтем стекло в шкафу и так порезала себе руку, что доктор Вандельштерн, который только что вынимал осколки стекла, застрявшие в твоей ране, сказал даже, будто ты могла перерезать себе артерию и умереть от потери крови! Но, слава Богу, я проснулась, уж не знаю, в каком часу, и, вспомнив, что оставила тебя в гостиной, отправилась туда. Бедное дитя! Ты лежала на полу у шкафа, а вокруг тебя в беспорядке, вперемешку, валялись куклы, паяцы, полишинели, оловянные солдатики, пряничные человечки, гусары Фрица, а ты в окровавленной руке сжимала своего Щелкунчика! Но как получилось, что левая ножка у тебя была босая, а твоя туфелька лежала в трех или четырех шагах от тебя?

— Ах, мамочка, мамочка, — отвечала Мари, вся дрожа при воспоминании о ночном происшествии, — вы же прекрасно понимаете, что это были следы великой битвы между куклами и мышами; испугалась же я так сильно при виде того, как мыши, одержав победу, собираются взять в плен моего бедного Щелкунчика, командовавшего армией кукол! Вот тогда-то я и бросила свою туфлю в мышиного короля, а что было дальше, не знаю.

Хирург сделал глазами знак президентше, и та ласково сказала Мари:

— Забудь все это, дитя мое, и успокойся. Все мыши убежали, твой маленький Щелкунчик находится в стеклянном шкафу, он весел и прекрасно себя чувствует.

Тут в спальню вошел президент и завел долгий разговор с хирургом. Однако из всех сказанных им слов Мари сумела разобрать лишь два: «Она бредит».

Услышав эти слова, Мари догадалась, что в ее рассказе сомневаются, а поскольку девочка и сама прекрасно понимала, что теперь, при свете дня, все происшедшее можно принять за небылицу, она не стала ни на чем настаивать, решив подчиниться всему, чего от нее хотели, лишь бы поскорее встать на ноги и навестить своего бедного Щелкунчика; впрочем, она уже знала, что он вышел из схватки целым и невредимым, а в данную минуту это было все, чего ей хотелось знать.

Однако Мари было очень скучно: играть она не могла из-за раненой руки, а когда пыталась читать или перелистывать книжки с картинками, все кружилось у нее перед глазами, так что ей тут же пришлось отказаться и от этого развлечения. Ей казалось, что время тянется страшно медленно, и она с нетерпением ждала вечера, так как по вечерам мать садилась у ее постели и читала или рассказывала сказки.

И вот однажды вечером президентша пришла рассказать дочери восхитительную сказку о принце Фахреддине, как вдруг дверь открылась, в комнату заглянул крестный Дроссельмейер и сказал:

— А все же мне хотелось бы собственными глазами посмотреть, как себя чувствует бедная больная!

Однако, как только Мари увидела крестного Дроссель-мейера в его стеклянном парике, с пластырем на глазу и в желтом рединготе, воспоминания о той ночи, когда Щелкунчик потерпел поражение в достославной битве с мышами, с такой живостью всплыли у нее в памяти, что она невольно крикнула советнику медицины:

— О крестный Дроссельмейер, какой же ты гадкий! Я отлично видела, да, да, видела, как ты сидел верхом на часах и как ты закрывал их крыльями, чтобы они не могли звонить, ведь их бой обратил бы мышей в бегство! Я отлично слышала, как ты позвал короля с семью головами! Почему ты не пришел на помощь моему бедному Щелкунчику, мерзкий крестный Дроссельмейер? Из-за того, что ты не сделал это, я ранена и лежу в постели!

Президентша с растерянным видом слушала дочь, ибо ей показалось, что у девочки снова начался бред. И она в страхе спросила ее:

— Да что ты такое говоришь, милая Мари? Ты опять сходишь с ума?

— Ну конечно же нет, — ответила Мари, — и уж кто-кто, а крестный Дроссельмейер отлично знает, что я говорю правду!

Но крестный, ничего не отвечая, скорчил жуткую гримасу, как если бы он сидел на раскаленных углях, а потом вдруг принялся бормотать гнусавым и монотонным голосом:

Мари смотрела на крестного Дроссельмейера все более и более растерянно, ибо он казался ей гораздо более уродливым, чем обычно. Она могла бы страшно испугаться крестного, если бы рядом не было матери и если бы Фриц, вбежавший в комнату, не прервал эту странную песенку громким смехом.

— А знаешь, крестный Дроссельмейер, до чего ты потешный сегодня! — сказал Фриц. — Ты кривляешься, как мой старый полишинель, которого я забросил за печку, и я уж не говорю о твоей песенке, в ней вообще нет никакого смысла!

Но президентша оставалась очень серьезной.

— Дорогой господин советник медицины, — обратилась она к крестному Дроссельмейеру, — вы сейчас весьма странно пошутили, и, как мне кажется, единственная ваша цель — сделать так, чтобы Мари стало еще хуже!

— Ба! — отвечал крестный Дроссельмейер. — Разве вы не помните, дорогая президентша, эту песенку часовщика, которую я обычно напеваю, когда чиню ваши часы?

С этими словами он сел рядом с кроваткой Мари и быстро сказал девочке:

— Не сердись, дорогое дитя, за то, что я не вырвал своими собственными руками у мышиного короля его четырнадцать глаз; но я ведь знаю, что делаю, и сегодня, чтобы помириться с тобой, хочу рассказать одну сказку.

— Какую сказку? — спросила Мари.

— Сказку об орехе Кракатук и принцессе Пирлипат. Знаешь такую?

— Нет, милый крестный, не знаю, — ответила девочка, которую это предложение тут же примирило с искусным механиком. — Ну, рассказывай же, рассказывай!

— Дорогой советник, — спросила президентша, — я надеюсь, что ваша сказка не будет такой мрачной, как ваша песенка?

— О нет, дорогая президентша! — заверил ее крестный Дроссельмейер. — Напротив, она очень занятная.

— Да рассказывай же! — закричали дети. — Рассказывай скорее!

И крестный Дроссельмейер начал так.

Сказка об орехе Кракатук и принцессе Пирлипат

Как родилась принцесса Пирлипат и какую огромную радость принесло это событие ее достославным родителям.

Поблизости от Нюрнберга находилось некогда маленькое королевство, которое не было ни Пруссией, ни Польшей, ни Баварией, ни Пфальцем и управлял которым король.

Жена этого короля, которая, следственно, была королевой, в один прекрасный день произвела на свет дочь, которая, следственно, оказалась прирожденной принцессой и получила красивое и изысканное имя Пирлипат.

Короля тотчас же известили об этом счастливом событии. Он прибежал, запыхавшись, и, увидев хорошенькую маленькую девочку, лежавшую в колыбельке, почувствовал столь глубокое удовлетворение, оттого что стал отцом такого очаровательного ребенка, что совершенно перестал владеть собой и сначала громко закричал от радости, потом стал кружиться по комнате и в конце концов запрыгал на одной ножке, приговаривая:

— Ах, великий Боже! Ты, который каждый день видишь ангелов, видел ли ты когда-нибудь ребенка прекраснее моей Пирлипатхен?

И, поскольку вслед за королем посмотреть на девочку пришли его министры, генералы, старшие офицеры, президенты, советники и судьи, они все, видя, как король пляшет на одной ножке, принялись прыгать таким же образом и кричать:

— Нет, нет, никогда! Нет, государь, никогда! Нет никого на свете прекраснее вашей Пирлипатхен!

И по правде говоря, дорогие мои дети, хоть вас это и сильно удивит, в словах придворных не было никакой лести, потому что, в самом деле, со времен сотворения мира не рождалось на земле ребенка прекраснее принцессы Пирлипат. Ее маленькое личико было словно соткано из нежно-розового и лилейно-белого шелка. Ее глаза были сияющей лазурью, и не было ничего приятнее для взгляда, чем ее блестящие золотистые волосы, вьющиеся мелкими колечками и блестящими локонами падающие на беленькие, словно из алебастра, плечики. Добавьте к этому, что Пирлипат явилась на свет с двумя рядами чудных, прямо-таки жемчужных зубок, которыми она через два часа после своего рождения так сильно укусила палец главного хранителя королевской печати, который отличался слабым зрением и потому, желая рассмотреть ее поближе, наклонился чересчур низко к колыбельке, что, хотя и принадлежа к школе стоиков, он, как утверждает кое-кто, закричал:

— Ах! Черт побери!

Другие, из почтения к философии, уверяют, что он воскликнул всего лишь:

— Ай-ай-ай!

Впрочем, еще и сегодня спор по этому важному вопросу продолжается, голоса разделились, и ни одна партия не желает уступить. Единственное, в чем «чертпоберисты» и «ай-айисты» находят согласие друг с другом, единственное, что признается всеми бесспорным, — это то, что принцесса Пирлипат укусила главного хранителя королевской печати за палец. И с тех пор все в стране поняли: в очаровательном тельце Пирлипатхен столько же ума, сколько и красоты.

Стало быть, все были счастливы в этом благословенном Небесами королевстве. Одна лишь королева необычайно тревожилась и беспокоилась, и никто не знал причины этого. Но особенно поражало умы подданных то, как эта боязливая мать заставляла стеречь колыбельку своей дочери. И в самом деле, мало того, что у всех дверей дворца дежурили телохранители, мало того, что около принцессы постоянно находились на страже две няньки, — помимо них, вокруг колыбельки было посажено еще шесть других нянюшек, сменявшихся каждую ночь. Но что вызывало самое большое любопытство и чего никто не мог понять — почему каждой из них полагалось держать на своих коленях кота и почесывать его, чтобы он не переставал мурлыкать.

Я убежден, дорогие мои дети, что вам, не менее чем обитателям этого маленького безымянного королевства, любопытно узнать, почему этим шести нянюшкам полагалось держать на коленях котов и постоянно почесывать их, чтобы они не переставали мурлыкать ни на секунду; но поскольку вы тщетно искали бы ответ на эту загадку, я сам все расскажу вам, чтобы вы избежали головной боли, неизбежно появившейся бы у вас вследствие подобных стараний.

Однажды, в ту пору, когда принцесса Пирлипат еще не родилась, с полдюжины самых славных монархов вознамерились нанести в одно и то же время визит будущему отцу нашей героини; их сопровождали кронпринцы, наследные великие герцоги и самые миловидные искатели престолов. Для короля, который их принимал и который был одним из самых блистательных монархов на свете, представился случай изрядно опустошить свою казну и устроить множество турниров, конных состязаний и представлений. Но это было еще не все. Узнав от главного управителя королевских кухонь, что придворный звездочет возвестил о наступлении времени забоя свиней и что, судя по взаимному расположению звезд, нынешний год окажется благоприятным для изготовления колбас, он велел устроить на своих скотных дворах грандиозную бойню хрюшек. Затем, сев в карету, он отправился лично приглашать одного за другим всех прибывавших в это время в его столицу королей и принцев прийти отведать вместе с ним супа — столь велико было его желание насладиться их удивлением при виде того роскошного пиршества, какое он рассчитывал им задать; вернувшись во дворец, он отправился в покои королевы и, приблизившись к ней, сказал ласковым тоном, каким обычно мог добиться от нее чего угодно:

— Ну что, милочка моя, ты ведь не забыла, до чего я люблю кровяную колбасу? Правда, не забыла?

Королева с первого же слова поняла, к чему клонит речь король. И в самом деле, этими лукавыми словами его величество хотел сказать всего-навсего, что ей следует предаться, как это было уже много раз, чрезвычайно полезному занятию — изготовлению своими королевскими ручками как можно большего количества сосисок, а также ливерных и кровяных колбас. Она лишь улыбнулась, услышав это высказывание своего супруга, ибо, хотя и высоко неся свое звание королевы, она была куда менее чувствительна к похвалам достоинству, с каким ей удавалось держать скипетр и носить корону, чем к похвалам ее умению делать пудинг и выпекать ромовые бабы. Она удовольствовалась тем, что сделала изящный реверанс мужу, сказав, что готова служить ему, приготовляя кровяные колбасы, как, впрочем, и во всем другом.

Главному казначею пришлось тотчас же выдать для королевской кухни гигантский позолоченный котел и огромные серебряные кастрюли, предназначенные для приготовления в них кровяных колбас и сосисок. Невероятных размеров печь растопили дровами сандалового дерева. Королева повязала свой белый камчатовый передник, и вскоре из котла потянуло нежным ароматом. Этот восхитительный запах тотчас же распространился по коридорам дворца, быстро проник во все его комнаты и в конце концов достиг тронного зала, где заседал королевский совет. Король был тонким знатоком вкусной еды, так что этот аромат доставил ему необычайное наслаждение. Однако, поскольку это был степенный государь, славившийся своим умением владеть собой, он какое-то время сопротивлялся притягательной силе, которая влекла его на кухню; но в конце концов, сколь ни властен он был над своими страстями, ему пришлось уступить охватившему его неизъяснимому восторгу.

— Господа! — воскликнул он, поднимаясь. — С вашего позволения, я через минуту вернусь; подождите меня!

И через все комнаты и коридоры он помчался на кухню, сжал в своих объятиях королеву, золотым скипетром помешал в гигантском котле, попробовал на язык его содержимое и, немного успокоившись, вернулся на заседание совета, где, хотя и несколько рассеянно, вновь занялся обсуждавшимся на нем вопросом.

Он покинул кухню как раз в тот ответственный момент, когда разрезанное на ломтики сало нужно было поджарить на серебряных жаровнях; королева, ободренная похвалами супруга, лично занялась этим, и, когда первые капли жира, шипя, упали на раскаленные угли, послышался тоненький дрожащий голосок:

Королева тотчас же узнала этот голос: он принадлежал госпоже Мышильде.

Госпожа Мышильда долгие годы жила в королевском дворце. Она утверждала, что состоит в родстве с королевской семьей и что сама она — королева мышиного королевства; вот почему она держала под кухонным очагом весьма многочисленный двор.

Королева, женщина добрая и кроткая, хотя и отказываясь вслух признавать госпожу Мышильду коронованной особой и своей сестрой, тайком оказывала ей множество знаков уважения и была с ней чрезвычайно любезна, так что король нередко упрекал ее за подобное унижение королевского достоинства; понятно, что в столь торжественных обстоятельствах королева не захотела отказывать своей подруге в ее просьбе и сказала ей:

— Подойдите сюда, госпожа Мышильда, подойдите смелее и отведайте — я вам разрешаю — этого сала, сколько вам захочется!

Госпожа Мышильда тут же появилась на кухне, веселая и юркая, и, вспрыгнув на плиту, принялась ловко хватать своими маленькими лапками один за другим те кусочки сала, какие ей протягивала королева.

Но тут вдруг, привлеченные радостными попискиваниями, которые издавала мышиная королева, а более всего — соблазнительным запахом, исходившим от жареного сала, на кухню явились — такие же юркие и прыткие — сначала семь сыновей госпожи Мышильды, затем ее родственники, затем свойственники, страшные негодяи и ужасные обжоры; они так набросились на сало, что королева при всем своем хлебосольстве вынуждена была заявить им: если они будут продолжать в том же духе, то для кровяных колбас сала совсем не останется. Однако сколь ни справедливо было это замечание, семь сыновей госпожи Мышильды не обратили на него никакого внимания и, несмотря на увещевания своей матери и своей королевы, подавая дурной пример своим родственникам и свойственникам, так набросились на сало своей тетушки, что оно могло вот-вот совсем исчезнуть, но тут на крики королевы, неспособной более справляться с назойливыми гостями, прибежала обер-гофмейстерина, которая позвала главного повара, тот позвал начальника поварят; вмиг появились поварята, вооруженные вениками, опахалами и метлами и быстро заставили весь мышиный народец убраться обратно под печь. Но победа, хотя и была полной, оказалась запоздалой: у королевы осталась едва ли четверть сала, необходимого для изготовления сосисок, а также ливерных и кровяных колбас; то, что уцелело, было в соответствии с указаниями королевского математика, срочно призванного по этому случаю, по всем правилам науки распределено между большим котлом для кровяных колбас и двумя большими кастрюлями для ливерных колбас и сосисок.

Спустя полчаса после всех этих событий загрохотали пушечные выстрелы, зазвучали трубы и горны, и во дворец явились все гостившие в столице самодержцы, кронпринцы, наследные герцоги и искатели тронов, облаченные в самые великолепные свои наряды; некоторые из них приехали в хрустальных каретах, другие — верхом на парадных лошадях. Король встречал их на дворцовом крыльце и приветствовал с изысканной любезностью и сердечной приветливостью; затем, проводив гостей в пиршественный зал, он с короной на голове и со скипетром в руках сел во главе стола в соответствии со своим положением верховного властителя, а других монархов пригласил занять места в зависимости от положения того или другого гостя среди коронованных особ, кронпринцев, наследных герцогов и искателей тронов.

Стол был заставлен роскошными яствами, и все шло хорошо, пока ели суп и следующее за ним блюдо. Но когда подали ливерные колбасы, государь явно пришел в волнение; когда подали сосиски, он заметно побледнел, а когда, наконец, подали кровяные колбасы, он поднял глаза к небу и из груди у него вырвался такой тяжкий вздох, словно страшное горе разрывало его душу; под конец он откинулся на спинку кресла, закрыл лицо руками и, исполненный отчаяния, зарыдал до того жалобно, что все повскакали со своих мест и окружили его, выражая живейшее беспокойство. Приступ и в самом деле казался тяжелейшим — придворный медик тщетно искал пульс несчастного монарха, раздавленного, по-видимому, под бременем самого глубокого, самого чудовищного и самого неслыханного на свете горя. И только после того как были пущены в ход сильнейшие средства — такие, как жженые перья, английская соль и некоторые другие, — он наконец-то немного пришел в себя, приоткрыл потухшие глаза и прошептал таким слабым голосом, что его едва можно было расслышать:

— Слишком мало сала!..

При этих словах королева в свою очередь побледнела. Она кинулась на колени и прерывающимся от рыданий голосом вскричала:

— О мой бедный, несчастный царственный супруг! Какое же горе я вам причинила, не послушавшись тех предостережений, что вы так часто мне делали! Однако вы видите виновницу у ваших ног и можете покарать ее так жестоко, как только пожелаете!

— Что это значит? — спросил король. — И что такое здесь происходит, о чем мне не говорят?

— Увы! Увы! — отвечала королева, с которой муж никогда еще не говорил так сурово. — Увы! Это госпожа Мышильда со своими семью сыновьями, своими племянниками, кузенами и свойственниками съела все сало!

Но королева не могла больше говорить, силы ей изменили, она упала, потеряв сознание.

Тогда король поднялся и, взбешенный, завопил ужасным голосом:

— Госпожа обер-гофмейстерина, что это значит?

И тогда госпожа обер-гофмейстерина рассказала все, что ей было известно, а именно, как, услышав крик королевы, она прибежала на кухню и увидела ее величество борющейся со всем семейством госпожи Мышильды и как она тогда в свою очередь позвала повара, с помощью поварят сумевшего заставить всех грабителей убраться обратно под печь.

Король тотчас же понял, что речь идет о преступлении, заключающемся в оскорблении королевского величества, и, вновь обретя все свое достоинство и все свое спокойствие, приказал ввиду тяжести злодеяния немедленно собрать тайный совет и поручить самым опытным своим советникам рассмотреть это дело.

Посему совет был созван, и на нем большинством голосов было решено, что, поскольку госпожа Мышильда обвиняется в поедании сала, предназначавшегося для сосисок, а также ливерных и кровяных колбас короля, то необходимо провести судебное разбирательство и что, в случае если ее признают виновной, она вместе со своим народом будет навсегда изгнана из королевства, а все, чем она владеет в нем, включая земли, замки, дворцы и королевские резиденции, будет отобрано в казну.

Однако король, выслушав решение тайного совета, обратил внимание своих опытных советников на то, что все время, пока будет длиться судебное разбирательство, госпожа Мышильда и ее семейство смогут беспрепятственно поедать его сало, а это чревато новыми унижениями, подобными тому, которому он только что подвергся в присутствии шести коронованных особ, бесчисленных кронпринцев, наследных герцогов и искателей трона; поэтому его величество потребовал, чтобы ему были предоставлены неограниченные полномочия в отношении госпожи Мышильды и ее семейства.

Разумеется, совет для порядка провел голосование, и неограниченные полномочия, потребованные королем, были ему предоставлены.

После этого король отправил один из лучших своих экипажей, предшествуемый для большей срочности гонцом, к весьма искусному механику, проживавшему в городе Нюрнберге и носившему имя Кристиан Элиас Дроссельмейер; вышепоименованный механик приглашался прибыть по неотложному делу во дворец его величества. Кристиан Элиас Дроссельмейер тут же повиновался; поскольку он был настоящим мастером своего дела, у него не было сомнений, что столь славный король вызывает его исключительно для того, чтобы доверить ему изготовление какого-нибудь хитроумнейшего механизма. И, сев в карету, он ехал день и ночь, пока не предстал перед королем. Он так торопился, что не успел даже одеться надлежащим образом и явился ко двору в своем повседневном желтом рединготе. Однако, вместо того чтобы рассердиться на мастера за такое забвение этикета, король был ему признателен, ибо, если прославленный механик и совершил ошибку, то лишь потому, что он стремился без задержки исполнить повеление его величества.

Король пригласил Кристиана Элиаса Дроссельмейера в свой кабинет и объяснил ему положение: как он решил в назидание другим изгнать из своего королевства все мышиное племя; как, прослышав о его великой славе, он обратил на него свой взор, дабы сделать его исполнителем королевского правосудия, опасаясь лишь, что, при всем своем мастерстве, механик встретит непреодолимые трудности при осуществлении замысла, порожденного королевским гневом.

Но Кристиан Элиас Дроссельмейер успокоил короля и дал ему обещание, что не пройдет и недели, как во всем королевстве не останется ни одной мыши.

И в самом деле, в тот же день он принялся изготавливать хитроумные продолговатые коробочки, внутри которых кусочком проволоки был прикреплен ломтик сала. Потянув сало, вор, кем бы он ни был, захлопывал за собой дверцу и оказывался пленником. Менее чем за неделю сто таких коробочек были изготовлены и расставлены не только под печью, но и на всех чердаках и во всех подвалах дворца.

Госпожа Мышильда была слишком мудра и слишком проницательна, чтобы с первого взгляда не понять хитрость метра Дроссельмейера. Она собрала семерых своих сыновей, а также племянников и кузенов, чтобы предупредить их о приготовленной для них западне. Но сыновья, племянники и кузены, притворившись вначале, что они внимательно слушают госпожу Мышильду из уважения к ее сану и из снисхождения к ее возрасту, в конце концов удалились, смеясь над ее страхами, и, привлеченные запахом жареного сала, оказавшимся более сильным, чем любые увещевания, решили воспользоваться удачной находкой, неизвестно откуда взявшейся.

По прошествии суток семь сыновей госпожи Мышиль-ды, восемнадцать ее племянников, пятьдесят кузенов и двести тридцать пять родичей разных степеней родства, не считая тысяч ее подданных, были пойманы в мышеловки и преданы позорной казни.

И тогда госпожа Мышильда покинула вместе с остатками своего двора и кучкой уцелевших подданных эти края, обагренные кровью во время избиения ее близких. Слух об этом решении просочился наружу и докатился до короля. Его величество во всеуслышание поздравлял себя с этим, придворные поэты сочинили множество сонетов, воспевающих его победу, а обычные придворные сравнивали его с Сезострисом, Александром Македонским и Цезарем.

Одна лишь королева была грустна и встревожена: она хорошо знала госпожу Мышильду и нисколько не сомневалась, что та не оставит неотомщенной смерть своих сыновей и своих близких. И в самом деле, в то время, когда королева, желая заставить своего супруга забыть допущенную ею ошибку, готовила для него своими собственными руками паштет из печенки, которым он очень любил полакомиться, перед ней вдруг предстала госпожа Мышильда и сказала ей:

Вслед за этими словами она исчезла, и с тех пор никто ее не видел. Но королева, через несколько дней и в самом деле заметившая, что она беременна, была так взволнована этим предсказанием, что уронила паштет в огонь.

Таким образом во второй раз госпожа Мышильда лишила короля одного из его любимых блюд; это привело его в ярость, однако заставило еще больше порадоваться столь удачно осуществленным им решительным мерам.

Не стоит и говорить, что Кристиан Элиас Дроссельмей-ер получил от короля щедрую награду и с триумфом вернулся в Нюрнберг.

Как, несмотря на все предосторожности, предпринятые королевой, госпожа Мышильда осуществила свою угрозу по отношению к принцессе Пирлипат

Теперь, дорогие мои дети, вы знаете не хуже меня, не так ли, почему королева приказала столь бдительно стеречь чудесную маленькую принцессу: она боялась мести госпожи Мышильды, ибо, судя по словам госпожи Мышильды, для наследницы маленького счастливого безымянного королевства речь могла идти либо о потере жизни, либо, по крайней мере, о потере красоты, а такое, как уверяют, для женщины еще хуже. Особенно усиливало тревогу любящей матери то, что механические устройства метра Дроссельмейера были совершенно бессильны против опытности госпожи Мышильды. Правда, придворный звездочет, который одновременно был и главным предсказателем, и главным астрологом, опасаясь, что его должность упразднят как бесполезную, если он не выскажется по этому вопросу, заявил, будто звезды вполне определенно говорят ему, что только семейство прославленного кота Мурра способно защитить колыбельку принцессы от госпожи Мышильды. Вот почему каждая из шести нянюшек была обязана постоянно держать у себя на коленях одного из сынов этого семейства, которые, кстати сказать, были причислены ко двору в качестве тайных секретарей посольства, и должна была нежным и продолжительным почесыванием облегчать этим юным дипломатам тяготы государственной службы.

Но однажды вечером — а вы знаете, дети, что бывают дни, когда никак не можешь проснуться окончательно, — так вот, однажды вечером, несмотря на все усилия, предпринятые шестью нянюшками, которые сидели повсюду в спальне, держа на своих коленях котов, и двух обер-гофнянек, дежуривших у изголовья принцессы, все они почувствовали, что ими постепенно овладевает сон. Но, поскольку каждая из них была поглощена собственными ощущениями, не считая нужным доверить их подругам в надежде, что те не заметят у нее потерю бдительности и будут продолжать бодрствовать, пока она поспит, случилось так, что глаза у одной за другой сомкнулись, затем, в свою очередь, замерли руки, почесывавшие котов, а коты, которых перестали почесывать, воспользовались этим обстоятельством и задремали.

Мы не можем сказать, сколько времени продолжался этот странный сон, но около полуночи одна из двух обер-гофнянек внезапно проснулась. Все окружавшие ее женщины, по-видимому, впали в полное оцепенение: не было слышно ни малейшего похрапывания, даже дыхание спящих, казалось, остановилось; кругом царила мертвая тишина: слышался лишь тихий шорох, с каким червяк точил дерево. Но что стало с обер-гофнянькой, когда она увидела рядом с собой огромную страшную мышь, которая, встав на задние лапки, просунула голову в колыбель принцессы Пирлипат и, похоже, была занята тем, что грызла личико ребенка! Обер-гофнянька вскочила с криком ужаса. Услышав этот крик, пробудились и все остальные; однако госпожа Мышильда — а это была, конечно, она! — шмыгнула в угол спальни. Тайные секретари посольства бросились вдогонку, но, увы, было слишком поздно: госпожа Мышильда скрылась, проскользнув в щель в полу. В то же мгновение принцесса Пирлипат, разбуженная всем этим шумом, принялась плакать. Нянюшки и обер-гофняньки отозвались на этот плач криками радости.

— Хвала Господу! — воскликнули они. — Раз принцесса Пирлипат плачет, значит, она жива!

И они тут же побежали к колыбельке; но в какое же отчаяние они впали, когда увидели, что стало с этим нежным и очаровательным созданием!

И в самом деле, вместо чудесного бело-розового личика, этой маленькой головки с золотыми кудрями и лазурных, как небо, глазок на уродливом скрюченном тельце торчала огромная безобразная голова! Глаза ребенка потеряли свой небесный цвет — они стали зелеными, вытаращенными и обрели дикий неподвижный взгляд. Очаровательный ротик растянулся до ушей, а подбородок покрылся пушистой курчавой бородкой, как нельзя лучше подходящей для какого-нибудь старого шута, но отвратительной на лице юной принцессы.

В эту минуту в спальню вошла королева; шесть рядовых нянек и две обер-гофняньки пали ниц, в то время как шесть советников посольства стали оглядываться по сторонам в поисках открытого окна, чтобы выбраться на крышу.

Отчаяние бедной матери было ужасным. Она упала в обморок, и ее отнесли в королевскую спальню.

Но особенно тяжело было видеть горе несчастного отца, настолько страшно и глубоко он страдал. Пришлось повесить замки на оконные рамы, чтобы он не выбросился в окно, и обить ватой его покои, чтобы он не разбил себе голову о стены. Не стоит и говорить, что у него забрали шпагу, перестали класть перед ним на стол ножи и вилки и оставлять у него на виду какие-либо режущие и колющие инструменты. Впрочем, сделать это было не так уж трудно, поскольку в течение двух или трех первых дней после этих событий он наотрез отказывался есть, не переставая повторять:

— О, я несчастный монарх! О, злая судьба!

Возможно, вместо того чтобы обвинять судьбу, королю следовало бы подумать о том, что, как всегда и бывает, он сам стал виновником своего несчастья, ибо, если бы в свое время он спокойно съел свою кровяную колбасу с чуть меньшим, чем положено, количеством сала, и, отказавшись от мести, оставил бы госпожу Мышильду с ее семейством под печью, несчастье, которое он оплакивал, вовсе не случилось бы. Но мы должны сказать, что мысли царственного отца принцессы Пирлипат отнюдь не шли в подобном философском направлении.

Напротив, в соответствии с естественной потребностью всех могущественных людей перекладывать вину за обрушивающиеся на них беды на более слабых, король переложил свою собственную вину на искусного механика Кристиана Элиаса Дроссельмейера. И, прекрасно понимая, что, услышав повеление вернуться ко двору для того, чтобы быть там повешенным или обезглавленным, тот, конечно же, поостережется откликнуться на приглашение, король велел, напротив, вызвать мастера якобы для того, чтобы вручить ему новый орден, только что созданный его величеством исключительно для писателей, художников и механиков. Метр Дроссельмейер не был лишен тщеславия; он подумал, что орденская лента будет хорошо выглядеть на его желтом рединготе, и немедленно отправился в дорогу; но его радость очень скоро сменилась ужасом: на границе королевства его ждали гвардейцы. Они схватили Дроссельмейера и стали передавать его от подразделения к подразделению вплоть до самой столицы.

Король, по-видимому опасаясь смягчиться, не захотел даже принять метра Дроссельмейера, когда тот прибыл во дворец; он велел немедленно отвести механика к колыбели принцессы Пирлипат и объявить ему: если в течение месяца начиная с сегодняшнего дня принцесса не обретет вновь свой природный облик, Дроссельмейеру безжалостно отрубят голову.

Метр Дроссельмейер вовсе не мнил себя героем и всегда рассчитывал умереть, как говорится, своей смертью; поэтому он весьма испугался угрозы, но, тем не менее, вскоре, доверившись своей учености, размах которой никогда не мешала ему должным образом оценивать его личная скромность, немного успокоился и немедленно приступил к первой и самой необходимой процедуре, заключавшейся в том, чтобы убедиться, может ли болезнь поддаться какому-либо лекарству или она на самом деле неизлечима, как ему показалось с первого взгляда.

С этой целью он очень ловко разобрал принцессу на части, сначала сняв голову, а затем, одно за другим, все остальные части тела; он отнял у Пирлипат руки и ноги, чтобы с удобством изучить не только ее сочленения и пружины, но и внутреннее устройство. Но увы! Чем глубже он проникал в тайны телосложения принцессы, тем яснее понимал, что с возрастом она будет становиться все уродливее и безобразнее; осознав это, он старательно вернул на место все члены Пирлипат и, не зная, ни что делать, ни как поступить, стал в глубоком унынии прохаживаться подле колыбели принцессы, которую он не имел права покинуть, пока она не обретет вновь свой первоначальный облик.

Шла уже четвертая неделя и наступила среда, когда король, по своему обыкновению, заглянул посмотреть, не произошло ли каких-то изменений во внешности дочери, и, увидев, что все осталось по-прежнему, вскричал, угрожая механику своим скипетром:

— Берегись, Кристиан Элиас Дроссельмейер! У тебя осталось всего три дня на то, чтобы вернуть мне дочь такой, какой она была прежде. А если ты будешь упрямиться и не вылечишь ее, то уже в следующее воскресенье тебе отрубят голову!

Метр Дроссельмейер, который был не в состоянии вылечить принцессу вовсе не из упрямства, а из неспособности сделать это, принялся горько плакать, глядя полными слез глазами на принцессу Пирлипат, так радостно грызшую в это время орешек, словно она была самой красивой девочкой на свете. И тогда, при виде этого трогательного зрелища, механик впервые поразился той необычайной любви, какую принцесса с самого рождения проявляла к орехам, и тому, что она родилась уже с зубами. И в самом деле, сразу после своего превращения она принялась кричать и предавалась этому занятию до той минуты, пока вдруг не нашла у себя в колыбели лесной орех; она тут же разгрызла его, съела ядрышко и спокойно заснула. С тех пор обе обер-гофняньки не забывали набивать свои карманы орехами и давали ей один или несколько, едва только она начинала кривиться, собираясь заплакать.

— О инстинкт природы! О вечное и непостижимое взаимное влечение всех сотворенных существ! — воскликнул Кристиан Элиас Дроссельмейер. — Ты указуешь мне на дверь, ведущую к постижению твоих тайн! Я постучу в эту дверь, и она откроется!

Произнеся эти слова, весьма удивившие короля, механик обернулся и попросил его величество о милости: дать ему возможность поговорить с придворным звездочетом; король согласился на это, но при условии, что метра Дроссельмейера будет сопровождать к звездочету надежная охрана. Разумеется, метр Дроссельмейер предпочел бы проделать этот путь в одиночку, однако, поскольку в данных обстоятельствах он действовал вовсе не по собственной воле, ему пришлось смириться с тем, чего нельзя было избежать, и пройти под стражей, как преступник, по улицам столицы.

Придя к звездочету, метр Дроссельмейер бросился ему на шею, и они обнялись, проливая при этом потоки слез, ибо были знакомы с давних пор и очень любили друг друга; потом они уединились в дальнем кабинете и вместе перелистали несметное количество книг, где речь шла о врожденных побуждениях, взаимных влечениях, взаимной неприязни и массе других не менее таинственных явлений. И наконец, когда наступила ночь, звездочет поднялся на башню и при помощи метра Дроссельмейера, весьма сведущего в подобных вопросах, обнаружил, невзирая на те помехи, что чинили ему путавшиеся без конца линии гороскопа принцессы Пирлипат, следующее: чтобы разрушить чары, сделавшие ее безобразной и вернуть ей былую красоту, она должна всего-навсего съесть ядрышко ореха Кракатук, скорлупа которого так тверда, что колесо сорокавосьмифунтовой пушки прокатится по нему и не раздавит его. Кроме того, необходимо, чтобы в присутствии принцессы этот орех разгрыз зубами молодой человек, еще ни разу не брившийся и всю жизнь носивший сапоги. И наконец, молодой человек должен протянуть ядрышко ореха Кракатук принцессе, зажмурив глаза, а затем, не открывая их, отступить на семь шагов и не споткнуться при этом. Так ответили звезды.

Дроссельмейер и звездочет работали три дня и три ночи без передышки, чтобы прояснить всю эту загадочную историю. Как раз наступил вечер субботы, и король заканчивал ужин, приступив к десерту, как вдруг в обеденный зал дворца вошел радостный, ликующий механик, которого должны были казнить на следующий день, на рассвете, и сказал, что он, наконец, нашел средство вернуть принцессе Пирлипат утраченную красоту. Услышав эту новость, король с самым трогательным доброжелательством обнял его и спросил, что это за средство.

Механик рассказал королю о результатах своего совещания со звездочетом.

— Я прекрасно понимаю, метр Дроссельмейер, — воскликнул король, — что до сих пор вы просто упрямились! Итак, решено: сразу после ужина приступим к делу. Следовательно, позаботьтесь, дражайший механик, чтобы через десять минут здесь был небритый молодой человек, обутый в сапоги и с орехом Кракатук в руке. Особенно следите за тем, чтобы он за это время не выпил ни капли вина, а не то он споткнется, когда будет пятиться, словно рак, семь шагов назад; однако скажите ему, что, как только все закончится, я отдам в его распоряжение все мои подвалы, и он сможет напиться вволю!

Но, к большому удивлению короля, метр Дроссельмейер казался подавленным, слушая эту речь, и, поскольку он хранил молчание, король стал настаивать на том, чтобы механик немедленно объяснил ему, почему он молчит и не двигается с места, в то время как ему следует поспешно исполнять приказы его величества. Однако метр Дроссельмейер бросился на колени.

— Государь, — сказал он, — это правда, что мы нашли средство вылечить принцессу, и оно заключается в том, чтобы дать ей съесть ядрышко ореха Кракатук, разгрызенного молодым человеком, который ни разу не брил бороды и с самого рождения носил сапоги; но у нас нет ни молодого человека, ни ореха, и, по всей вероятности, мы лишь с большим трудом сумеем найти и орех и щелкунчика.

При этих словах король пришел в ярость и, взмахнув над головой механика скипетром, воскликнул:

— Раз так, смерть тебе!

Но королева, упав на колени рядом с Дроссельмейером, принялась увещевать своего августейшего супруга, поясняя ему, что, отрубив голову механику, они потеряют даже тот слабый лучик надежды, какой сохранится у них, если оставить Дроссельмейера в живых; кроме того, по всей вероятности, тот, кто составил гороскоп, может найти и орех, и щелкунчика; к тому же, следует тем более верить в это новое предсказание звездочета, что до сих пор ни одно из его предсказаний еще не сбылось, но в один прекрасный день они обязательно должны сбыться, ибо король, который не может ошибаться, назначил его своим главным предсказателем; и, наконец, принцессе Пирлипат, которой едва исполнилось три месяца, не пришла еще пора выходить замуж, а настанет такое время не раньше, чем когда ей исполнится пятнадцать лет, и, следственно, у метра Дроссельмейера и его друга звездочета есть четырнадцать лет и девять месяцев на поиски ореха Кракатук и молодого человека, способного его разгрызть; а потому можно предоставить метру Дроссельмейеру отсрочку, на условии, что к концу ее он вернется и отдаст себя в руки короля, независимо от того, будет ли раздобыто им это двойное средство излечить принцессу или нет: в одном случае его безжалостно обезглавят, а в другом — щедро вознаградят.

Король, обладавший необычным чувством справедливости и, главное, съевший в тот день за ужином два своих любимых блюда — кровяную колбасу и паштет из печенки, — благожелательно выслушал просьбу своей чувствительной и великодушной супруги; он решил, что механик и звездочет немедленно отправятся на поиски ореха и щелкунчика, и отпустил им на эти поиски четырнадцать лет и девять месяцев, но при условии, что по истечении этой отсрочки оба они должны вернуться и отдать себя в его власть, дабы, если они возвратятся с пустыми руками, он мог поступить с ними в соответствии со своей королевской волей.

Но если, напротив, они принесут орех Кракатук, способный вернуть принцессе Пирлипат ее первоначальную красоту, они получат: звездочет — пожизненный пенсион размером в тысячу талеров и почетную подзорную трубу, а механик — шпагу, украшенную бриллиантами, орден Золотого Паука, главный в государстве, и новый редингот.

Относительно же того молодого человека, кому надлежало разгрызть орех, король беспокоился меньше, утверждая, что его всегда можно будет раздобыть при помощи многократных объявлений в местных и заграничных газетах.

Тронутый таким великодушием, наполовину уменьшавшим сложность поставленной перед ним задачи, Кристиан Элиас Дроссельмейер дал слово, что он найдет орех Кракатук или же, как новоявленный Регул, вернется, чтобы отдать себя в руки короля.

В тот же вечер механик и звездочет покинули столицу королевства и отправились на поиски.

Как механик и звездочет обошли четыре части света и открыли пятую, не найдя при этом ореха Кракатук

Механик и звездочет уже четырнадцать лет и пять месяцев бродили по дорогам, но нигде не встретили и признака того, что они искали. Сначала они посетили Европу, потом Америку, потом Африку, потом Азию; они даже открыли пятую часть света, позднее названную учеными Новой Голландией, так как она была открыта двумя немцами; и хотя во всех этих дальних странствиях они видели множество орехов разной формы и разной величины, им нигде не встретился орех Кракатук. Тем не менее в тщетной, увы, надежде найти его, они провели годы при дворе короля Фиников и принца Миндаля; они безрезультатно обращались за справками в знаменитую Академию Зеленых Обезьян и прославленное Беличье Общество Естествоиспытателей; и, наконец, падая от усталости, они очутились на опушке огромного леса, окаймлявшего подножия Гималайских гор, повторяя в отчаянии, что осталось всего сто двадцать два дня, чтобы найти то, что им пришлось безуспешно искать в течение четырнадцати лет и пяти месяцев.

Если бы я стал рассказывать обо всех чудесных приключениях наших двух путешественников в течение этого долгого странствия, мои дорогие дети, у меня самого ушло бы на это не меньше месяца при ежевечерних наших встречах, и в конце концов я бы определенно вам наскучил. Так что я скажу вам лишь, что Кристиан Элиас Дроссельмейер, который более рьяно, чем его спутник, искал знаменитый орех, поскольку от результатов поисков зависела сохранность его головы, а потому и устал больше товарища, и подвергался большим опасностям, в итоге потерял все волосы — из-за солнечного удара, полученного им на экваторе, и правый глаз — его выбила стрела, пущенная из лука вождем караибов; кроме того, его желтый редингот, который и был-то не таким уж новым, когда путешественники покидали Германию, превратился буквально в лохмотья. Так что положение метра Дроссельмейера было более чем плачевным, но, тем не менее, в людях так сильна любовь к жизни, что, несмотря на все свои телесные повреждения, причиной которых были то и дело происходившие с ним несчастные случаи, он со все возраставшим ужасом ожидал мгновения, когда ему предстояло отдать себя в руки короля.

Однако механик был человек чести, и для него не могло быть и речи о том, чтобы не сдержать столь торжественного обещания, какое было им дано. И он решил, чего бы это ему ни стоило, уже на следующий день отправиться обратно в Германию. И в самом деле, больше нельзя было терять ни минуты, прошло уже четырнадцать лет и пять месяцев, и у двух путешественников оставалось, как уже говорилось, всего сто двадцать два дня, чтобы успеть вернуться в столицу королевства отца принцессы Пирлипат.

Кристиан Элиас Дроссельмейер сообщил о своем благородном решении другу-звездочету, и они условились отправиться в обратный путь на следующий день утром.

И в самом деле, на рассвете следующего дня наши путешественники тронулись в путь, направляясь в Багдад; из Багдада они добрались до Александрии, из Александрии отправились на корабле в Венецию, затем из Венеции добрались до Тироля, а из Тироля спустились в королевство отца принцессы Пирлипат, в глубине души тихо надеясь, что этот монарх уже умер или, по крайней мере, впал в детство.

Но, увы! Ничего этого не случилось; прибыв в столицу, несчастный механик узнал, что достойный властитель не только не утратил своих умственных способностей, но даже чувствует себя еще лучше, чем прежде; следовательно, у метра Дроссельмейера не оставалось никаких надежд избежать угрожавшей ему страшной участи, если только принцесса Пирлипат не излечится от своего уродства сама по себе, что было невозможно, или если сердце короля не смягчится, что было невероятно.

Тем не менее метр Дроссельмейер храбро явился к воротам дворца, поддерживаемый мыслью о том, что он совершает героический поступок, и попросил о встрече с королем.

Король, который был государем весьма доступным и принимал всех, у кого к нему было дело, приказал своему главному распорядителю приема иноземцев привести к нему двух странников.

Главный распорядитель обратил тогда внимание его величества на то, что эти два странника отвратительно выглядят и невыносимо плохо одеты. Однако король возразил на это, что не следует судить о душе человека по его внешности и не ряса делает монаха.

В ответ на это главный распорядитель, признав верность двух этих пословиц, почтительно поклонился и отправился за механиком и звездочетом.

Король выглядел как и прежде, поэтому путешественники сразу же узнали его, но сами они так изменились, особенно несчастный Кристиан Элиас Дроссельмейер, что вынуждены были назвать себя.

Увидев, что путешественники явились сами, король ощутил радостное волнение, ибо он был убежден, что они не вернулись бы во дворец, если бы не нашли орех Кракатук; но очень скоро он избавился от заблуждений, ибо механик, бросившись к его ногам, признался, что, несмотря на самые добросовестные и весьма тщательные поиски, он и его друг-звездочет вернулись с пустыми руками.

Мы уже говорили, что, король, хотя и был несколько гневлив, по натуре был добр; он был тронут тем, насколько безупречно был верен Кристиан Элиас Дроссельмейер своему слову, и заменил назначенную ему прежде смертную казнь пожизненным заключением. Что касается звездочета, то король ограничился тем, что приговорил его к изгнанию.

Однако, поскольку до конца предоставленной некогда королем отсрочки продолжительностью в четырнадцать лет и девять месяцев оставалось еще три дня, метр Дроссельмейер, сердце которого было в высшей степени исполнено любовью к родине, испросил у короля разрешения воспользоваться этими тремя днями, чтобы снова увидеть Нюрнберг.

Эта просьба показалась королю настолько справедливой, что он тут же согласился ее удовлетворить без каких бы то ни было оговорок.

Метр Дроссельмейер, в чьем распоряжении было всего три дня, решил использовать это время с толком и, выяснив, что, на его счастье, в почтовой карете есть свободные места, немедленно уехал в Нюрнберг. Ну а поскольку изгнанному звездочету было совершенно все равно, куда ехать — в Нюрнберг или в какое-нибудь другое место, — он отправился с ним.

На следующий день, около десяти часов утра, они прибыли в Нюрнберг. Так как у метра Дроссельмейера не осталось никаких других родственников, кроме Кристофа Захариаса Дроссельмейера, его брата, одного из самых видных продавцов детских игрушек в Нюрнберге, он остановился именно в его доме.

Кристоф Захариас Дроссельмейер был очень рад снова увидеть бедного Кристиана, которого он уже считал умершим. Сначала, правда, он не смог узнать его из-за лысины на лбу и пластыря на глазу, но механик показал торговцу игрушками свой желтый редингот, который, хотя и был весь изодран, сохранил местами следы своего первоначального цвета, и в подтверждение этого первого доказательства привел ему столько тайных подробностей прошлого, известных лишь им двоим, что Захариас был вынужден признать очевидное.

И тогда он спросил у брата, по какой причине тот так долго находился вдали от родного города и в какой стране он оставил свои волосы, глаз и недостающие обрывки редингота.

Кристиан Элиас Дроссельмейер не имел никаких оснований скрывать от родного брата свои злоключения. Он начал с того, что представил ему своего товарища по несчастью, а потом, когда с этой положенной условностью было покончено, перечислил Захариасу все свои беды, от первой до последней, и закончил сообщением, что может провести с братом всего несколько часов, ибо, не найдя ореха Кракатук, обязан уже на следующий день отправиться в тюрьму навечно.

В течение всего этого рассказа Кристоф Захариас Дроссельмейер не раз щелкал пальцами, крутился на месте и цокал языком. В любых других обстоятельствах механик, без сомнения, спросил бы у брата, что означают эти знаки, но он был так поглощен своим рассказом, что ничего не замечал и, только когда продавец игрушек дважды хмыкнул, а потом трижды охнул, поинтересовался у него, что означают подобные восклицания.

— Они означают, — отвечал Захариас, — что было бы чертовски странно, если бы... Хотя, нет... Впрочем, да...

— Что было бы чертовски странно? — повторил за ним механик.

— Если... — снова начал торговец детскими игрушками.

— Что если? — опять переспросил метр Дроссельмейер.

Но вместо того чтобы ответить, Кристоф Захариас, во время этих вопросов и недоговоренных ответов очевидно призывавший на помощь свои воспоминания, подбросил вверх свой парик и пустился в пляс, крича:

— Брат, ты спасен! Брат, ты не пойдешь в тюрьму! Брат, или я сильно ошибаюсь, или орех Кракатук находится у меня!

И после этого, не дав ошеломленному брату никаких объяснений, Кристоф Захариас бросился вон из комнаты; вернувшись мгновение спустя, он протянул механику шкатулку, в которой лежал крупный позолоченный лесной орех.

Метр Дроссельмейер, не осмеливаясь поверить в такое счастье, нерешительно взял в руки орех и стал поворачивать его по-всякому, внимательнейшим образом изучая его со всех сторон; закончив это изучение, он заявил, что присоединяется к мнению своего брата и будет крайне удивлен, если окажется, что это не орех Кракатук; затем он передал шкатулку звездочету, чтобы тот высказал свое мнение по этому поводу.

Звездочет изучил орех не менее внимательно, чем это только что сделал метр Дроссельмейер, и, покачав головой, ответил:

— Я присоединился бы к вашему мнению и, следственно, мнению вашего брата, если бы орех не был позолочен; ведь звезды никогда не говорили мне, что плод, который мы ищем, должен быть так украшен. И к тому же, откуда у вашего брата может взяться орех Кракатук?

— Сейчас я вам это объясню! — воскликнул Кристоф. — Я объясню вам и то, как орех попал в мои руки, и откуда взялась эта позолота, мешающая вам узнать его и действительно не свойственная ему от природы.

Он усадил гостей, весьма справедливо рассудив, что после четырнадцати лет и девяти месяцев странствий по свету путешественники сильно устали, и начал так:

— В тот самый день, когда король послал за тобой под предлогом вручения тебе ордена, в Нюрнберге появился чужестранец, принесший с собой мешок орехов на продажу; но местные торговцы орехами, желая сохранить исключительное право на этот вид товара, затеяли ссору с пришельцем — прямо у дверей моей лавки. Тогда чужестранец, чтобы легче было защищаться, опустил свой мешок на землю; потасовка шла своим ходом, к большому удовольствию уличных мальчишек и рассыльных, как вдруг какая-то тяжело нагруженная телега проехала прямо по мешку с орехами. При виде этого происшествия, воспринятого ими как проявление Небесного правосудия, местные торговцы орехами оставили пришельца в покое. Он подобрал свой мешок, и все орехи в нем оказались раздавленными, за исключением одного; чужестранец, странно улыбаясь, протянул мне этот орех и предложил купить его за новый цванцигер тысяча семьсот двадцатого года, добавив, что настанет день, когда я не пожалею об этой покупке, какой бы дорогостоящей она ни казалась мне теперь. Я порылся у себя в карманах и, к большому своему удивлению, обнаружил там именно такую монету, какую просил этот человек. Подобное совпадение показалось мне столь необычайным, что я отдал чужеземцу мой цванцигер; он же отдал мне орех и исчез.

Я выставил этот орех на продажу, но, хотя просил сверх заплаченной мною цены всего два крейцера, он лежал на прилавке в течение семи или восьми лет и никто не выразил желание его приобрести. И вот тогда я позолотил орех, чтобы увеличить его ценность, но, как выяснилось, только напрасно потратил еще два цванцигера: орех оставался в моей лавке до нынешнего дня, и никто по-прежнему не выражал готовности его купить.

В это мгновение звездочет, в чьих руках все еще оставался орех, радостно вскрикнул. Оказалось, что, пока метр Дроссельмейер слушал рассказ своего брата, он с помощью перочинного ножа осторожно соскоблил позолоту с ореха и в каком-то местечке скорлупы обнаружил выгравированное китайскими письменами слово:

«Кракатук».

Теперь не оставалось никаких сомнений: подлинность ореха была признана.

Как, найдя орех Кракатук, механик и звездочет нашли затем и молодого человека, способного разгрызть его

Кристиан Элиас Дроссельмейер так торопился сообщить королю добрую весть, что хотел немедленно сесть в почтовую карету; но Кристоф Захариас уговорил брата подождать хотя бы до возвращения племянника; механик откликнулся на эту просьбу тем охотнее, что не видел племянника почти пятнадцать лет, а порывшись в памяти, вспомнил, что в ту пору, когда ему, Элиасу, пришлось покинуть Нюрнберг, это был очаровательный малыш трех с половиной лет, которого он любил от всего сердца.

В эту самую минуту красивый молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати вошел в лавку Кристофа Заха-риаса, приблизился к нему и назвал его отцом.

Обняв юношу, Захариас представил его Элиасу и сказал:

— Теперь, мой мальчик, обними своего дядю!

Молодой человек заколебался, ибо дядя Дроссельмейер

в его изодранной одежде, с его огромной лысиной и пластырем на глазу выглядел отнюдь не привлекательно. Но отец, видя его колебания и опасаясь, что Элиас будет этим обижен, подтолкнул сына сзади, так что тот с грехом пополам оказался в объятиях механика.

Тем временем звездочет вглядывался в молодого человека с таким неослабным вниманием, что тому это показалось странным, и он воспользовался первым же предлогом, чтобы выйти из комнаты, ибо ему было не по себе, когда на него так смотрели.

Тогда звездочет задал Захариасу несколько вопросов о его сыне, и торговец игрушками поспешил ответить на них с чисто отцовским многословием.

Молодому Дроссельмейеру и в самом деле, как это было видно по его внешности, исполнилось лет семнадцать или восемнадцать. Еще с раннего детства от был таким забавным и милым, что мать развлекалась, наряжая его как игрушку из тех, что продавались в лавке мужа: она одевала его то студентом, то форейтором, то венгерцем, но всегда в наряд, непременной частью которого были сапожки, ибо, поскольку у мальчика были прелестнейшие ножки, но несколько тонковатые икры, сапоги подчеркивали достоинства и прятали недостатки его ног.

— Значит, — спросил звездочет у Захариаса, — ваш сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог?

— Да, мой сын никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог, — подтвердил торговец детскими игрушками и продолжал: — Когда ему исполнилось десять лет, я послал его в Тюбингенский университет, где он пробыл до восемнадцатилетнего возраста, не приобретя ни одной дурной привычки из тех, что свойственны его товарищам: он не пьет, не сквернословит, не дерется. Мне известна только одна его слабость: не желая, чтобы брадобрей дотрагивался до его лица, он отпустил на подбородке жалкую бороденку из нескольких волосков.

— Таким образом, — перебил его звездочет, — ваш сын никогда не брился?

Элиас все шире и шире раскрывал глаза.

— Никогда, — ответил Захариас.

— А пока длятся университетские каникулы, — продолжал звездочет, — как он проводит время?

— Ну, — сказал отец, — надев свой красивый студенческий мундир, он сидит в лавке и из чистой любезности разгрызает орешки девушкам, приходящим сюда купить игрушки, так что они прозвали его Щелкунчиком.

— Щелкунчиком?! — воскликнул механик.

— Щелкунчиком?! — повторил за ним звездочет.

И они посмотрели друг на друга, а Захариас посмотрел на них обоих.

— Дорогой господин Дроссельмейер! — обратился звездочет к Захариасу. — Я полагаю, что вам привалило счастье!

Торговец игрушками, выслушавший это предсказание не без интереса, попросил объяснений, но звездочет отложил эти объяснения на следующее утро.

Когда механик и звездочет оказались одни у себя в комнате, звездочет бросился на шею другу, крича:

— Это он! Мы его нашли!

— Вы так думаете? — спросил Элиас тоном человека, который полон сомнений, но только того и ждет, чтобы его убедили.

— Черт побери! Думаю ли я так? По-моему, у него есть все качества, какие нам требуются!

— Давайте повторим их вкратце.

— Он никогда не носил на ногах ничего, кроме сапог.

— Это правда.

— Он никогда не брился.

— Тоже правда.

— И наконец, из любезности или, скорее, по призванию, он сидит в лавке отца и грызет орешки девушкам, зовущим его не иначе как Щелкунчиком!

— И это правда.

— Дорогой друг, счастье никогда не приходит одно. Впрочем, если вы еще сомневаетесь, давайте обратимся за советом к звездам.

Они поднялись на крышу дома и, составив гороскоп молодого человека, выяснили, что ему суждена в жизни большая удача.

Это предсказание, подтверждавшее все надежды звездочета, убедило и механика согласиться с ним.

— А теперь, — торжествующим голосом произнес звездочет, — осталось всего два дела, которыми нельзя пренебрегать.

— Какие? — спросил Элиас.

— Во-первых, вам надо приспособить к затылку вашего племянника крепкую деревянную косицу, которая будет связана с его нижней челюстью так, что это усилит сжатие его челюстей.

— Ничего нет легче, — промолвил метр Дроссельмейер, — это просто азбука механики.

— Во-вторых, — продолжал звездочет. — Когда мы придем во дворец, нам надо тщательно скрывать, что мы привели с собой молодого человека, чье предназначение заключается в том, чтобы разгрызть орех Кракатук, ибо я полагаю, что, чем больше будет сломано зубов и чем больше будет вывихнуто челюстей при попытках разгрызть орех Кракатук, тем большее вознаграждение предложит король тому, кто преуспеет там, где стольких других постигла неудача.

— Дорогой друг, — ответил механик, — вы очень разумный человек. Давайте ляжем спать.

После этого, спустившись с крыши, друзья направились в свою комнату, легли в постель, надвинув на уши хлопчатобумажные колпаки, и спали так спокойно, как им ни разу не удавалось за четырнадцать лет и девять месяцев.

На следующий день, утром, друзья пришли в лавку к Захариасу и посвятили его во все те прекрасные замыслы, что они обсудили накануне. И поскольку Захариас не лишен был честолюбия и его отцовскому чувству льстило, что у сына чуть ли не самые мощные во всей Германии челюсти, он с восторгом воспринял предложение взять из его лавки не только орешек, но и того, кто мог его разгрызть.

Молодому человеку решиться на это оказалось гораздо труднее. Особенно его волновало, что, вместо изящной косички в сетке, которую он носил с таким изяществом, на затылке у него появится деревянная косица. Но звездочет, дядя и отец так уговаривали его, надавали ему столько обещаний, что он в конце концов решился. И поскольку Элиас Дроссельмейер тотчас же взялся за дело, деревянная косица вскоре была изготовлена и прочно прикреплена к затылку исполненного упований юноши. Поспешим сказать, дабы удовлетворить любопытство наших читателей, что это хитроумное устройство работало весьма успешно и в первый же день наш искусный механик добился самых блестящих результатов, испытывая его как на самых твердых абрикосовых косточках, так и на самых неподдающихся персиковых.

Закончив испытания, звездочет, механик и молодой Дроссельмейер незамедлительно отправились к королю. Захариасу очень хотелось сопровождать их, но, поскольку кому-то надо было присматривать за лавкой, этот добрейший отец пожертвовал собой и остался в Нюрнберге.

Конец сказки о принцессе Пирлипат

Первой заботой механика и звездочета по прибытии ко двору было оставить молодого Дроссельмейера на постоялом дворе и отправиться во дворец, дабы объявить там, что после безрезультатных поисков в четырех частях света они, наконец, нашли орех Кракатук в Нюрнберге; но о том, кому предстояло разгрызть этот орех, они, как и было между ними условлено, не сказали ни слова.

Во дворце поднялось ликование. Король сразу же вызвал к себе тайного советника, надзиравшего за умонастроением народа и распоряжавшегося всеми газетами, и приказал ему составить для королевского «Вестника» официальное сообщение, которое должны были перепечатать редакторы других изданий и в котором говорилось, что все те, кто считает свои зубы достаточно крепкими для того, чтобы разгрызть орех Кракатук, должны явиться во дворец и, в случае успешного завершения операции, получить значительное вознаграждение.

Лишь в подобных обстоятельствах можно понять, сколько прочных челюстей имеется в королевстве! Соперников оказалось так много, что пришлось создать жюри под председательством королевского зубодера, обязанного осматривать соперников, чтобы проверить, на месте ли у них все тридцать два зуба и не испорчен ли хотя бы один из этих зубов.

Три тысячи пятьсот кандидатов были допущены к первому испытанию, длившееся неделю и не имевшее никаких других результатов, кроме огромного количества сломанных зубов и вывихнутых челюстей.

Пришлось поэтому опубликовать еще одно воззвание. Местные и заграничные газеты запестрели объявлениями. Король обещал обладателю необыкновенных челюстей, способному разгрызть орех Кракатук, место непременного президента Академии и орден Золотого Паука. Образования для участия в состязании не требовалось.

В этом втором испытании участвовало пять тысяч человек. Все научные корпорации Европы прислали своих представителей на это важнейшее собрание. Там было замечено несколько членов Французской академии, и среди них ее непременный секретарь, который, правда, не мог участвовать в состязании, ибо у него недоставало зубов, сломанных им при попытках уничтожить сочинения своих собратьев.

Это второе испытание, длившееся две недели, было, увы, еще более безуспешным, чем перво:. Среди тех, кто упорствовал в желании разгрызть орех, были и делегаты ученых сообществ, действовавшие во славу направивших их корпораций, к которым они принадлежали; но при этом они потеряли свои лучшие зубы.

Что же касается ореха, то на его скорлупе не сохранилось ни малейшего следа многочисленных попыток ее раздавить.

Король был в отчаянии; он решил принять крайние меры и, поскольку у него не было наследников мужского пола, приказал опубликовать в местных и заграничных газетах третье объявление: тому, кто сможет разгрызть орех Кракатук, предлагались рука принцессы Пирлипат и право наследования трона. Единственное условие, ставившееся на этот раз участникам состязания, состояло в том, что они должны были быть не моложе шестнадцати и не старше двадцати четырех лет.

Обещание подобной награды взволновало всю Германию. Кандидаты прибывали со всех концов Европы; они бы, разумеется, прибыли и из Азии, и из Африки, и из Америки, и даже из той пятой части света, что открыли Элиас Дроссельмейер и его друг-звездочет, если бы ограниченные во времени читатели, увидев это объявление в газетах, не рассудили вполне справедливо, что в тот день, когда они читают его, испытание уже заканчивается или даже закончилось.

На этот раз механик и звездочет сочли, что пришла пора выставить на свет молодого Дроссельмейера, ибо король не смог бы предложить более высокую награду, чем та, какая уже была им назначена. Однако, будучи уверены в успехе, хотя в этом испытании участвовала целая толпа принцев с мощными королевскими или даже императорскими челюстями, они явились в Бюро записей (не надо путать его с Бюро надписей и изящной словесности!), когда оно уже закрывалось, и имя Натаниэля Дроссельмейера было внесено в список последним, причем под номером 11375.

На этот раз, как и в двух предыдущих испытаниях, все 11374 соперника Натаниэля Дроссельмейера выбыли из строя, и на девятнадцатый день состязаний, в одиннадцать часов тридцать пять минут утра, то есть в тот самый час, когда принцессе Пирлипат исполнилось пятнадцать лет, было названо имя Натаниэля Дроссельмейера.

Молодой человек явился в сопровождении своих наставников: механика и звездочета.

Эти два замечательных персонажа впервые с тех пор, как они оставили принцессу Пирлипат в колыбели, увидели ее, и за это время с ней произошли большие перемены; однако со всей нашей искренностью историка следует отметить, что эти перемены отнюдь не пошли ей на пользу: когда наши друзья расставались с ней, принцесса была просто уродлива, теперь же она стала отвратительна по виду.

В самом деле, она сильно выросла, но выглядела при этом тщедушной. Так что невозможно было понять, как эти тощие ножки, эти немощные ляжки, это сморщенное тельце сочетается с чудовищной головой, которой они служили опорой. Перед путешественниками были те же взъерошенные волосы, те же зеленые глаза, тот же громадный рот, тот же поросший пушком подбородок, о которых мы уже говорили; однако все это стало старее на пятнадцать лет!

Увидев это воплощение уродства, несчастный Натаниэль весь задрожал и спросил механика и звездочета, вполне ли они уверены, что ядрышко ореха Кракатук способно вернуть принцессе красоту, ибо, если она останется в том же состоянии, что и сейчас, он, конечно, готов пройти испытание, чтобы прославиться, преуспев там, где столько других потерпели поражение, но честь вступить в брак и выгоду, какую влечет за собой наследование трона, он уступит тому, кто пожелает на них согласиться. Не стоит и говорить, что механик и звездочет успокоили своего подопечного, твердо пообещав ему, что, как только орех Кракатук будет расколот, а ядрышко съедено, Пирлипат тотчас же превратится в самую прекрасную принцессу на свете.

Но если при виде принцессы Пирлипат сердце несчастного Натаниэля застыло от ужаса, то, следует сказать к чести бедного малого, что его собственная внешность произвела на чувствительное сердце наследницы престола прямо противоположное действие; увидев молодого человека, она не смогла сдержаться и закричала:

— О! Как я хочу, чтобы вот он разгрыз орех!

На это старшая фрейлина, ведавшая воспитанием принцессы, вынуждена была ответить:

— Я полагаю необходимым обратить внимание вашего высочества на то, что совершенно не принято, чтобы такая юная и прекрасная принцесса, как вы, во всеуслышание высказывала свое мнение по такого рода вопросам.

Но в самом деле, Натаниэль был создан для того, чтобы кружить головы всем принцессам на свете. На нем был бархатный фиолетовый полонез с брандебурами и золотыми пуговицами, заказанными его дядей по такому торжественному случаю, короткие штаны из того же самого материала и чудесные маленькие сапожки, так блестевшие и так облегавшие ногу, что их можно было счесть нарисованными. Несколько портила общий вид лишь злополучная косица, приделанная к затылку молодого человека; но, удлинив ее, дядя Дроссельмейер сумел придать ей вид узкого плаща и поэтому, в крайнем случае, она могла сойти за какой-нибудь причудливый наряд или за какую-то модную новинку, которую портной Натаниэля, пользуясь обстоятельствами, попытался украдкой внедрить при дворе.

Вот почему то, что принцесса по неосторожности высказала вслух, все присутствующие, увидев очаровательного юношу, сказали про себя, и не было в зале ни одного человека, включая даже короля и королеву, кто бы не желал в глубине души, чтобы именно Натаниэль вышел победителем из того испытания, в какое он был вовлечен.

Со своей стороны, молодой Дроссельмейер вошел в зал столь уверенно, что это усилило возлагавшиеся на него надежды. Он приблизился к возвышению, где восседало королевское семейство, и поприветствовал короля и королеву, потом — принцессу Пирлипат, потом — придворных; после этого он взял из рук главного церемониймейстера орех Кракатук, осторожно зажал его между указательным и большим пальцами, как это делает фокусник со своим шариком, положил в рот, сильно ударил кулаком по деревянной косице и — щелк! щелк! — раздавил скорлупу на несколько кусков.

Затем он тотчас же ловко очистил ядрышко от приставших к нему волокон и протянул его принцессе, расшаркавшись перед ней столь же изящно, сколь и почтительно, после чего закрыл глаза и начал пятиться. Принцесса тут же проглотила ядрышко, и в то же мгновение — о, чудо! — безобразное чудовище превратилось в юную девушку ангельской красоты. Ее лицо было словно соткано из нежно-розового и лилейно-белого шелка; ее глаза были сияющей лазурью, а ее густые золотистые кудри падали на белые, словно из алебастра, плечи. Тотчас же оглушительно запели трубы и зазвенели цимбалы. Радостные крики народа вторили звукам музыкальных инструментов. Король, министры, советники и судьи — как это было при известии о рождении принцессы Пирлипат — принялись прыгать на одной ножке, а королеве, упавшей от восторга в обморок, пришлось брызнуть в лицо одеколон.

Эта страшная суматоха привела в сильное замешательство молодого Натаниэля Дроссельмейера, а ему, напомним, для завершения своей задачи полагалось еще отступить назад на семь шагов; однако он взял себя в руки с твердостью, укрепившей надежды на успех его будущего правления, и уже занес назад ногу, чтобы сделать последний, седьмой шаг, как вдруг из-под пола выскочила мышиная королева, отвратительно запищала и прошмыгнула между ногами молодого человека; так что в ту минуту, когда будущий наследник королевского престола опустил ногу на пол, он всем каблуком придавил госпожу Мышильду и споткнулся из-за этого так сильно, что чуть не упал.

О, злой рок! В один миг прекрасный юноша стал таким же безобразным чудовищем, каким только что была принцесса: его ноги истончились, туловище съежилось и, казалось, едва могло поддерживать огромную уродливую голову, глаза выкатились наружу и стали зелеными; наконец, рот растянулся до ушей, а его милая, едва пробивающаяся бородка преобразилась во что-то белое и мягкое, что позднее было признано сделанным из ваты.

Однако та, по чьей вине произошло это страшное превращение, была наказана в то же мгновение, когда оно случилось. Госпожа Мышильда, вся в крови, извивалась на полу: ее злодейство не осталось безнаказанным. В самом деле, молодой Дроссельмейер так сильно наступил на мышиную королеву каблуком сапога, что раздавил ее насмерть. И вот теперь госпожа Мышильда, извиваясь в предсмертных муках, слабеющим голосом кричала из последних сил:

Последний вздох госпожи Мышильды был, возможно, срифмован не слишком хорошо; однако все согласятся, что если и позволено делать ошибки в стихосложении, то именно при последнем вздохе.

Едва мышиная королева издохла, позвали главного придворного валяльщика шерсти, он взял госпожу Мы-шильду за хвост и вышел из дворца, взяв на себя обязательство присоединить ее мертвое тело к бренным останкам ее семьи, за четырнадцать лет и девять месяцев до этого похороненным в общей могиле.

Поскольку во время всей этой суматохи никому, за исключением механика и звездочета, не было дела до Натаниэля Дроссельмейера, принцесса, не знавшая о том, что с ним произошло, приказала привести к ней юного героя, ибо, несмотря на то внушение, какое ей сделала старшая фрейлина, ведавшая ее воспитанием, она торопилась отблагодарить его. Но, едва увидев несчастного Натаниэля, она спрятала лицо в ладонях и, забыв об услуге, оказанной ей юношей, закричала:

— Вон отсюда! Вон отсюда, безобразный Щелкунчик! Вон отсюда! Вон отсюда!

И сейчас же гофмаршал взял бедного Натаниэля за плечи и вытолкнул его на лестницу.

Король, взбешенный тем, что ему осмелились предложить в зятья Щелкунчика, обвинил во всем звездочета и механика и, вместо ежегодного дохода в десять тысяч талеров и почетной подзорной трубы, которые должен был получить первый, вместо шпаги с бриллиантами, главного королевского ордена Золотого Паука и желтого редингота, которые должен был получить второй, он изгнал их из своего королевства, предоставив им всего сутки на то, чтобы добраться до его границ.

Следовало повиноваться. Механик, звездочет и молодой Дроссельмейер, превратившийся в Щелкунчика, покинули столицу и пересекли границу королевства. Но, когда наступила ночь, двое наших ученых снова обратились за советом к звездам и взаимное расположение светил открыло им, что, как ни безобразен теперь был их подопечный, это не помешает ему стать принцем и королем, если только он не предпочтет остаться простым смертным: выбор был оставлен за ним самим; произойдет же это, когда его уродство исчезнет, а его уродство исчезнет, когда он будет командовать в сражении, в котором погибнет государь, семиголовым произведенный на свет госпожой Мышильдой после смерти первых ее семи сыновей и ныне ставший мышиным королем; и, наконец, когда, несмотря на уродство Щелкунчика, его полюбит прекрасная дама.

В ожидании столь блестящей судьбы Натаниэль Дроссельмейер, вышедший из лавки отца единственным его сыном, возвращался туда Щелкунчиком.

Не стоит и говорить, что отец не смог узнать его, и, когда он спросил у своего брата-механика и его друга-звездо-чета, что же стало с его любимым сыном, те ответили с самоуверенностью, свойственной ученым мужам, что король и королева не пожелали расставаться со спасителем принцессы, и юный Натаниэль, увенчанный славой и осыпанный почестями, остался при дворе.

Что же касается несчастного Щелкунчика, ощущавшего на себе все тяготы своего нынешнего положения, то он не проронил ни слова, надеясь, что в будущем его ожидают перемены. Однако мы должны признаться, что, несмотря на мягкость его характера и философский склад его ума, он затаил в глубине своего большущего рта огромный зуб на своего дядю Дроссельмейера, который, явившись в ту минуту, когда его меньше всего ждали, и надавав горы обещаний, стал единственным виновником страшного несчастья, случившегося с молодым человеком.

Вот вам, дорогие мои дети, сказка об орехе Кракатук и принцессе Пирлипат — в том виде, как рассказал ее маленькой Мари крестный Дроссельмейер, и теперь вы знаете, почему, встретившись с каким-нибудь трудным делом, говорят: «Да, это крепкий орешек!»

Дядя и племянник

Если кому-то из моих юных читателей или юных читательниц случалось порезаться стеклом, — а такое могло произойти как с теми, так и с другими в те дни, когда они проявляли непослушание, — им должно быть известно по опыту, что такой порез особенно неприятен тем, что он очень долго заживает. Вот и Мари пришлось провести целую неделю в постели, потому что, как только она пыталась подняться, у нее начинала кружиться голова; но, наконец, она совсем поправилась и смогла прыгать по комнате, как раньше.

Если у вас нет предвзятого отношения к нашей маленькой героине, вы легко поймете, что прежде всего она навестила стеклянный шкаф; он выглядел превосходно: взамен разбитого стекла было вставлено другое, а за остальными стеклами — так тщательно отмытыми фрейлейн Трудхен, что они тоже казались новыми, блестящими и сверкающими, — находились деревья, дома и куклы, подаренные к Новому году. Но прежде всего среди всех этих сокровищ своего детского королевства Мари увидела Щелкунчика: он улыбался ей со второй полки, куда его поместили, и показывал такие целые зубы, каких у него и раньше не было. Пока Мари радостно разглядывала своего любимца, в голову ей уже не в первый раз пришла мысль, от которой у нее защемило сердце. Ей подумалось, что все рассказанное крестным Дроссельмейером вовсе не сказка, а правдивая история распри Щелкунчика с покойной мышиной королевой, а затем — с ее сыном, нынешним королем мышей; она понимала теперь, что Щелкунчик не кто иной, как молодой Дроссельмейер из Нюрнберга, красивый, но, к несчастью, заколдованный племянник крестного, ибо в том, что искусный механик при дворе короля, отца принцессы Пирлипат, это советник медицины Дроссельмейер, у нее не было никакого сомнения с той минуты, когда он в своем желтом рединготе появился в рассказе крестного, и это ее убеждение лишь укреплялось, по мере того как она узнавала, что свои волосы он потерял из-за солнечного удара, а глаз — из-за попавшей в него стрелы, отчего ему и пришлось придумать для себя ужасный пластырь и изобрести хитроумный стеклянный парик, о которых шла речь в начале этой истории.

«Но почему твой дядя не пришел тебе на помощь, мой бедный Щелкунчик?» — задавалась вопросом Мари, стоя напротив стеклянного шкафа; неотрывно глядя на своего подопечного, она размышляла о том, что от успеха битвы зависело, будет ли бедный человечек расколдован и станет ли он королем королевства кукол, вполне готовых, впрочем, терпеть его власть, ведь в течение всей битвы, вспоминала Мари, куклы подчинялись Щелкунчику, как солдаты подчиняются генералу; эта беспечность крестного Дроссельмейера тем сильнее огорчала Мари, что она была уверена, будто куклы, которых она в своем воображении наделила жизнью и способностью двигаться, в самом деле ожили и шевелятся.

Однако, по крайней мере на первый взгляд, ничего такого в шкафу не происходило: все там оставалось в спокойствии и неподвижности; но Мари не спешила отказываться от своего внутреннего убеждения и приписывала царящее на полках спокойствие колдовству мышиной королевы и ее сына; она так глубоко поверила в это, что, продолжая разглядывать Щелкунчика, вскоре стала говорить ему вслух то, что вначале говорила про себя:

— Хотя вы и не в состоянии пошевелиться и не можете, из-за того, что заколдованы, сказать мне ни словечка, дорогой господин Дроссельмейер, я уверена, что вы отлично понимаете меня и знаете, как хорошо я к вам отношусь; рассчитывайте на мою помощь, если вы будете нуждаться в ней. И будьте спокойны, я упрошу вашего дядю помочь вам, а он такой ловкий, что можно надеяться: если только он хоть чуточку вас любит, то непременно придет вам на выручку.

Несмотря на эту выразительную речь, Щелкунчик так и не пошевелился; однако Мари показалось, что по стеклянному шкафу пронесся легкий вздох, от которого тихо-тихо зазвенели стекла, но так удивительно мелодично, что Мари почудилось, будто нежный, как маленький серебряный колокольчик, голосок произнес:

— Дорогая маленькая Мари, мой ангел-хранитель, я буду твоим! Мари, ты моя!

При этих словах, чудесным образом расслышанных ею, Мари, несмотря на дрожь, пробежавшую по ее телу, ощутила, что ее охватывает необычайное блаженство.

Тем временем наступили сумерки. Пришли президент и советник медицины Дроссельмейер. В ту же минуту фрейлейн Трудхен накрыла чайный стол, и вся семья, весело беседуя, расселась вокруг него. Мари же принесла свое креслице и потихоньку села у ног крестного Дроссельмейера; улучив минуту, когда все замолчали, она подняла на советника медицины свои большие голубые глаза и сказала, глядя ему прямо в лицо:

— Теперь я знаю, дорогой крестный Дроссельмейер, что мой Щелкунчик — это твой племянник, юный Дроссельмейер из Нюрнберга. Он стал принцем и королем кукольного королевства, как и предсказывал твой друг-звездочет; но ты знаешь, что он ведет открытую и ожесточенную войну с мышиным королем. Скажи-ка, дорогой крестный Дроссельмейер, почему ты не помог ему, когда, словно сова, сидел верхом на часах, и почему ты сейчас оставил его без своей помощи?

И после этих слов Мари снова рассказала под громкий смех отца, матери и фрейлейн Трудхен о ходе великой битвы, свидетельницей которой она стала. И только Фриц и крестный Дроссельмейер выслушали ее рассказ, не моргнув глазом.

— Да откуда только, — спросил крестный, — девочка набралась всех этих глупостей?

— У нее очень живое воображение, — ответила мать, — и, в сущности все это не что иное, как грезы и видения, вызванные лихорадкой.

— А доказательство, — произнес Фриц, — то, что она сказала, будто мои красные гусары бежали с поля битвы! Это не может быть правдой! По крайней мере, они не презренные трусы; в любом случае, черт побери, они бы на такое не пошли, а не то я бы им показал!

Но крестный Дроссельмейер, странно улыбнувшись, посадил Мари на свои колени и сказал ей нежнее, чем он говорил прежде:

— Дорогое дитя, ты и сама не знаешь, на какой опасный путь ты становишься, принимая такое горячее участие в Щелкунчике: тебе придется много страдать, если ты будешь по-прежнему вступаться за этого обездоленного беднягу, ибо мышиный король, считая его убийцей госпожи Мышильды, будет преследовать его всеми возможными способами. Но, во всяком случае, знай: не я, а лишь одна ты можешь его спасти; будь же стойкой и преданной, и все пойдет хорошо!

Ни Мари, ни остальные ничего не поняли из сказанного крестным; более того, его речь показалась президенту столь странной, что он, не промолвив ни слова, взял советника медицины за руку и, пощупав его пульс, сказал, как Бартоло говорил Базилю:

— Дорогой друг, у вас сильная лихорадка, и я вам советую пойти прилечь.

Победа

Ночью, которая последовала за только что описанной нами сценой, яркий луч луны, сиявшей во всем своем блеске, проскользнул сквозь неплотно задернутые занавески спальни, где рядом с матерью спала маленькая Мари, и девочка проснулась, разбуженная шумом: он явно доносился из угла комнаты, и в нем смешивались пронзительные посвистывания и продолжительные писки.

— Ой! — закричала Мари, сразу же узнав эти звуки, услышанные ею впервые в ночь великой битвы. — Ой! Мыши вернулись! Мама! Мама! Мама!

Однако, несмотря на все ее усилия что-то сказать, слова застревали у нее в горле. Она попыталась убежать, но не смогла пошевельнуть ни рукой, ни ногой и оставалась словно пригвожденной к постели; и тогда, обратив свой испуганный взгляд в угол комнаты, откуда слышался шум, она увидела там мышиного короля, который скребся, пробиваясь сквозь стену, и просовывал в постепенно расширявшуюся дыру сначала одну свою голову, потом две, потом три и, наконец, все семь голов, каждая с короной; выбравшись из стены, он сделал несколько кругов по комнате, словно победитель, осматривающий завоеванные им владения, а затем одним прыжком вскочил на стол, стоявший у кроватки Мари. Оказавшись там, мышиный король посмотрел на нее своими сверкавшими, как карбункулы, глазами, посвистывая и скрежеща зубами, и произнес:

— Хи-хи-хи! Отдай мне все свое драже и марципаны, девчонка, иначе я загрызу твоего друга Щелкунчика!

Произнеся эту угрозу, мышиный король выбежал из комнаты через то же самое отверстие, которое он проделал, чтобы войти в нее.

Мари так испугало внезапное и страшное появление мышиного короля, что утром следующего дня она проснулась вся бледная и с тяжестью на сердце, объяснявшейся еще и тем, что она, из страха быть осмеянной, не решалась никому рассказать о том, что произошло ночью. Двадцать раз слова уже были готовы сорваться у нее с языка, и она собиралась поделиться этой историей с матерью или с Фрицем, но сдерживалась, по-прежнему пребывая в убеждении, что они все равно не захотят ей поверить; во всем этом ей было ясно лишь одно: чтобы спасти Щелкунчика, она должна будет пожертвовать своими драже и марципанами; и в тот же вечер она положила все сласти, какие у нее были, на выступ шкафа.

На следующее утро президентша сказала:

— По правде сказать, не знаю, с чего у нас вдруг началось нашествие мышей! Посмотри, моя бедная Мари, — продолжала она, приведя девочку в гостиную, — эти мерзкие создания сгрызли все твои сласти!

Президентша ошиблась: ей следовало сказать не «сгрызли», а «попортили», потому что этому чревоугоднику мышиному королю марципаны не пришлись по вкусу, но он так обкусал их, что пришлось все выбросить.

Впрочем, поскольку эти сласти не были у Мари самыми любимыми, она не слишком печалилась о той жертве, что потребовал у нее мышиный король. И, полагая, что он удовлетворится этой первой данью, которой он ее обложил, девочка чрезвычайно радовалась мысли, что такой небольшой ценой ей удалось спасти Щелкунчика.

К несчастью, ее радость длилась недолго: в следующую же ночь Мари снова проснулась, услышав свист и писк у самого своего уха.

Увы! Это опять был мышиный король; глаза его на этот раз сверкали еще страшнее, чем в предыдущую ночь, и тем же отвратительным голосом, перемешанным со свистом и писком, он произнес:

— Ты должна отдать мне всех своих леденцовых и бисквитных куколок, девчонка, иначе я загрызу твоего друга Щелкунчика!

С этими словами мышиный король удалился, подпрыгивая, и скрылся в своей дыре.

На следующий день страшно опечаленная Мари отправилась прямо к стеклянному шкафу и, встав рядом с ним, принялась с грустью рассматривать своих леденцовых и бисквитных куколок; и, разумеется, ее горе было вполне естественным, потому что никто никогда не видел более вкусных фигурок, чем те, какие были у маленькой Мари.

— Увы! — сказала она, обращаясь к Щелкунчику. — Дорогой господин Дроссельмейер, чего я только не сделаю, чтобы спасти вас! И все же признайте, то, что сейчас от меня требуется, очень тяжело.

Однако при этих словах у Щелкунчика сделался такой жалобный вид, что Мари, которой по-прежнему мерещились ужасные пасти мышиного короля, разверстые для того, чтобы загрызть несчастного человечка, решила принести и эту жертву, чтобы спасти молодого Дроссельмейера. И в тот же вечер она положила своих леденцовых и бисквитных куколок на выступ шкафа, куда накануне положила драже и марципаны. Однако на прощание Мари перецеловала их всех по очереди: своих пастухов, пастушек, их барашков, а пухлощекого младенца, кого она особенно любила, спрятала позади других фигурок.

— Ну, это уже чересчур! — воскликнула на следующее утро президентша. — Определенно, эти гадкие мыши устроили себе жилище прямо в стеклянном шкафу, ведь они сгрызли всех куколок бедной Мари!

При этом известии крупные слезы покатились из глаз Мари; но почти сразу же слезы ее высохли, уступив место нежной улыбке, потому что она сказала себе:

«Какое значение имеют пастухи, пастушки и барашки, если Щелкунчик спасен!»

— Но, — вмешался Фриц, который присутствовал при этой сцене, храня задумчивый вид, — напоминаю тебе, мамочка, что у булочника есть отличный серый секретарь посольства: за ним можно послать, и он быстро положит конец всему этому безобразию, съев всех мышей, одну за другой, а после простых мышей — саму госпожу Мышильду и мышиного короля вслед за его достопочтенной матушкой.

— Да, — ответила президентша, — но твой секретарь посольства, прыгая по столам и каминам, перебьет все мои чашки и бокалы.

— Как бы не так! — возразил Фриц. — Тут нет никакой опасности: секретарь посольства, живущий у булочника, слишком ловкий малый, чтобы совершать подобные оплошности! Хотел бы я ходить по краю водостоков и гребню крыши так же ловко и уверенно, как он!

— Нет, никаких кошек в доме! Никаких кошек! — закричала президентша, не выносившая этих животных.

— Тем не менее, — сказал президент, привлеченный шумом в гостиную, — в том, что говорит господин Фриц, есть нечто разумное. Просто вместо кошки надо использовать мышеловки.

— Черт побери! — воскликнул Фриц. — Это подойдет еще лучше, ведь их изобрел сам крестный Дроссельмейер!

Все засмеялись и, поскольку, после того как был обыскан весь дом, обнаружилось, что в нем нет ни одного орудия такого рода, послали к крестному Дроссельмейеру за одной из его отличных мышеловок, прикрепили к ней кусочек сала и поставили ее в том самом месте, где мыши произвели накануне такое опустошение.

Мари легла спать с надеждой, что уже утром она увидит мышиного короля в ловушке, куда его непременно должно было завести обжорство. Но около одиннадцати часов вечера, едва погрузившись в сон, она внезапно пробудилась, ощутив, как что-то холодное и мохнатое прыгает по ее рукам и лицу; в ту же минуту уже знакомые ей писк и свист донеслись до ее слуха. Рядом с ней, прямо на ее подушке, находился ужасный мышиный король; его глаза пылали кровавым огнем, его семь пастей были разверсты, словно он уже приготовился растерзать бедную Мари.

— С презрением смотрю на это! С презрением смотрю на это! — сказал мышиный король. — Я в этот не пойду домишко, и сало твое меня не соблазнит! Меня не обмануть: с презрением смотрю на это! Но ты, девчонка, должна отдать мне свои книжки с картинками и свое шелковое платьице, а не то — берегись! — я загрызу твоего друга Щелкунчика!

Понятно, что после такого требования Мари проснулась на следующее утро со слезами на глазах и глубокой печалью в душе. И мать не сообщила ей ничего нового, когда сказала, что мышеловка не сработала и мышиный король распознал ловушку. И когда президентша вышла из комнаты, чтобы посмотреть за приготовлениями к завтраку, Мари отправилась в гостиную и, рыдая, подошла к стеклянному шкафу.

— Ах, мой добрый, мой милый господин Дроссельмейер, — промолвила она, — чем же все это кончится? Когда я отдам мышиному королю мои чудесные книжки с картинками, которые он разорвет, и подаренное мне к Рождеству младенцем Иисусом красивое шелковое платьице, которое он превратит в лохмотья, он все равно не успокоится и будет каждый день требовать у меня еще и еще что-нибудь; а когда мне уже нечего будет ему отдавать, он, может быть, растерзает меня вместо вас! Ах, что следует сделать такой несчастной девочке, как я, мой дорогой, мой милый господин Дроссельмейер? Что мне делать? Что мне делать?

И вдруг, не переставая плакать и жаловаться, Мари заметила на шее Щелкунчика кровавое пятно. С тех пор как Мари узнала, что ее подопечный — сын торговца игрушками и племянник советника медицины, она перестала брать его на руки, ласкать и целовать; она начала так сильно стесняться его, что не осмеливалась дотронуться до него даже кончиком пальца. Но сейчас, увидев, что он ранен, и боясь, что рана может оказаться опасной, Мари осторожно вынула Щелкунчика из шкафа и принялась носовым платком оттирать кровавое пятно у него на шее. Но каково же было ее удивление, когда она внезапно почувствовала, что деревянный человечек начал шевелиться в ее руках! Она живо поставила его обратно на полку; и тогда Щелкунчик подвигал губами в разные стороны, отчего его рот стал казаться еще шире, а потом, в конце концов, с большим усилием произнес такие слова:

— О бесценная мадемуазель Зильберхауз! Вы мой самый лучший друг, сколь многим я вам обязан и сколь велика моя благодарность вам! Не надо жертвовать ради меня книжками с картинками и шелковым платьем; добудьте мне лишь шпагу, но хорошую шпагу, а остальное я возьму на себя!

Щелкунчик хотел сказать еще что-то, но слова его стали невнятны, голос совершенно затих, а глаза, только что выражавшие тихую печаль, стали неподвижными и тусклыми. Мари не испугалась; напротив, она запрыгала от радости, ибо была очень счастлива, что можно спасти Щелкунчика, не жертвуя при этом ни своими книжками с картинками, ни своим шелковым платьем. Беспокоило ее лишь одно: где раздобыть хорошую шпагу, в которой нуждался человечек; и тогда Мари решила поделиться своими затруднениями с Фрицем, поскольку он, несмотря на свое бахвальство, был очень услужливый мальчик. Мари подвела Фрица к стеклянному шкафу, рассказала брату все, что касалось Щелкунчика и мышиного короля, и закончила просьбой о своего рода услуге, которую она ждала от него. Однако в рассказе сестры мальчика взволновало лишь то, что его гусары на самом деле дрогнули в разгар битвы; поэтому он переспросил Мари, справедливо ли это обвинение, и, получив тому подтверждение, он, зная, что девочка неспособна солгать, бросился к шкафу и произнес перед своими гусарами речь, казалось заставившую их устыдиться своего поступка. Но это было еще не все: чтобы наказать весь полк в лице его командиров, Фриц одного за другим разжаловал всех офицеров и строго-настрого запретил трубачам в течение целого года играть марш лейб-гусаров; потом он обратился к Мари:

— Что касается Щелкунчика, то он мне кажется храбрым малым, и я полагаю, что придумал, как ему помочь: поскольку вчера я отправил в отставку — разумеется, с пенсией! — одного старого майора-кирасира, чей срок службы закончился, то думаю, он не нуждается больше в своей сабле, а ведь это отличный клинок!

Оставалось найти майора; дети принялись искать старика и обнаружили его проедающим ту пенсию, что назначил ему Фриц, в маленькой забытой харчевне в самом дальнем углу третьей полки шкафа. Как и полагал Фриц, забрать у майора саблю, ставшую ему совершенно ненужной, не составило никакого труда, и она тут же перешла к Щелкунчику.

Страх, испытываемый Мари, мешал ей спать всю следующую ночь, и потому, услышав, как в гостиной часы бьют двенадцать раз, она окончательно проснулась. Едва затихли отзвуки последнего удара, со стороны шкафа послышался странный шорох, а потом раздался громкий звон клинков, как если бы два ожесточенных противника сошлись в поединке. Внезапно один из сражающихся воскликнул: «Квик!»

— Мышиный король! — вскричала Мари, исполненная одновременно восторга и ужаса.

Вначале все звуки стихли; но скоре кто-то тихо, очень тихо постучал в дверь, и нежный голосок произнес:

— Бесценная мадемуазель Зильберхауз! Я принес вам радостную весть. Откройте же мне, умоляю вас!

Мари узнала голос молодого Дроссельмейера; она торопливо надела платьице и быстро открыла дверь. На пороге стоял Щелкунчик с окровавленной саблей в правой руке и свечой в левой. Увидев Мари, он тут же преклонил перед ней колено и сказал:

— О прекрасная дама! Вы одна вдохнули в меня рыцарскую отвагу, только что проявленную мною, и придали силу моей руке, дабы я сразился с наглецом, осмелившимся угрожать вам: этот презренный мышиный король повержен и запачкан собственной кровью! Соблаговолите ли вы, о прекрасная дама, принять трофеи, захваченные в победоносном сражении рыцарем, который будет предан вам до конца своих дней?!

Произнеся эти слова, Щелкунчик стащил со своей левой руки семь золотых корон мышиного короля, нанизанных на нее словно браслеты, и протянул их Мари, с радостью принявшей это подношение.

Тогда Щелкунчик, явно ободренный такой доброжелательностью, поднялся и продолжил:

— Ах! Дорогая моя мадемуазель Зильберхауз, теперь, когда я одолел своего врага, сколько всего удивительного я мог бы показать вам, если только вы соблаговолите пройти со мною всего несколько шагов. О, сделайте это, бесценная мадемуазель, умоляю вас!

Мари и минуты не сомневалась, идти ли ей с Щелкунчиком, ибо она знала, что вправе рассчитывать на его величайшую признательность, и была убеждена, что у него не может быть по отношению к ней никаких дурных намерений.

— Я пойду с вами, мой дорогой господин Дроссельмейер, — сказала она. — Но не надо уходить ни слишком далеко, ни слишком надолго, ведь я совсем еще не выспалась.

— Значит, я выберу самую короткую дорогу, — ответил Щелкунчик, — хотя она будет и самой трудной.

С этими словами он пошел вперед, а Мари последовала за ним.

Королевство кукол

Вскоре они оказались перед огромным старым шкафом, стоявшим в коридоре у самой двери и служившим гардеробом. Здесь Щелкунчик остановился, и Мари, к своему великому удивлению, заметила, что дверцы шкафа, всегда крепко запертые, на этот раз распахнуты настежь, так что ей хорошо было видно отцовскую дорожную лисью шубу, висевшую ближе всех других вещей; Щелкунчик весьма ловко вскарабкался по ее оторочке, используя брандебу-ры, и добрался до большой кисти, висевшей на толстом петличном шнуре сзади шубы; там он тотчас откуда-то вытащил изящную лесенку кедрового дерева и поставил ее так, что своим основанием она упиралась в пол, а верхний ее конец уходил в рукав шубы.

— А теперь, дорогая мадемуазель Зильберхауз, — сказал Щелкунчик, — соблаговолите дать мне руку и подняться вместе со мной.

Мари повиновалась; и едва она заглянула в рукав шубы, перед ней засверкал искрящийся свет, и она вдруг оказалась перенесенной на благоухающий луг, сиявший так, будто он весь был усыпан драгоценными камнями.

— О Боже! — воскликнула ослепленная Мари. — Где это мы находимся, дорогой господин Дроссельмейер?

— Мы находимся на Леденцовой равнине, мадемуазель; но, с вашего позволения, мы не станем задерживаться здесь, а сразу же пойдем через эти ворота.

И только тогда, подняв глаза, Мари обнаружила великолепные ворота, через которые можно было выйти с луга. Ворота показались ей сложенными из белого, красного и коричневого мрамора, но, подойдя к ним ближе, она увидела, что сделаны они из засахаренных померанцевых цветов, из поджаренного в сахаре миндаля и из коринки; вот почему, как объяснил ей Щелкунчик, они назывались Миндальными воротами.

Ворота вели в большой крытый переход, поддерживаемый колоннами из ячменного сахара; оркестр из шести одетых в красное обезьян играл там если и не самую мелодичную, то уж, по крайней мере, самую своеобразную музыку. Мари так спешила пройти вперед, что не замечала даже, что она идет по полу, который был вымощен фисташками и миндальными пирожными, принятыми ею всего-навсего за мрамор. Наконец, она достигла конца крытого перехода и, едва оказавшись на свежем воздухе, сразу же ощутила, что ее обволакивают сладостные ароматы, которые исходят из расположенной прямо перед ней чудесной рощицы. Эта рощица, где было бы темно, не будь там развешано множество фонарей, была освещена так ярко, что можно было отчетливо различить золотые и серебряные плоды на ветках, украшенных бантами и букетами и напоминавших поэтому счастливых новобрачных.

— О дорогой мой господин Дроссельмейер! — воскликнула Мари. — Ответьте мне, что это за очаровательное местечко?

— Мы в Рождественском лесу, мадемуазель, — промолвил Щелкунчик. — Именно сюда приходят за елками, на которых младенец Иисус развешивает подарки детям.

— Ах! — снова воскликнула Мари. — А нельзя ли мне побыть тут хоть одну минутку? Здесь так красиво и так хорошо пахнет!

Щелкунчик тотчас же хлопнул в ладоши, и по этому знаку из рощицы выбежали пастухи и пастушки, охотники и охотницы — такие хрупкие и такие белые, словно они были сделаны из чистого сахара. Они принесли восхитительное шоколадное кресло, инкрустированное цукатами из лепестков дягиля, положили на его сиденье подушку из пастилы и очень учтиво предложили Мари сесть в него. Едва она успела устроиться в кресле, тут же, как это происходит в оперных театрах, пастухи, пастушки, охотники и охотницы встали на свои места и принялись танцевать прелестный балет, сопровождаемый звуками рожков, причем охотники дули в них с такой силой, что щеки музыкантов становились похожими на засахаренные розы. Как только танец закончился, все его участники исчезли в кустах.

— Простите меня, дорогая мадемуазель Зильберхауз, за столь жалкий балет, — произнес тогда Щелкунчик, протягивая руку Мари. — Но эти негодяи только и умеют, что вечно повторять один и тот же танец: они исполняли его уже сто раз. Что же касается охотников, то они дуют в свои рожки так лениво, что, обещаю вам, им придется иметь дело со мной! Ну а теперь оставим здесь этих бездельников и, если вам угодно, продолжим прогулку.

— А мне все это показалось прелестным, — возразила Мари, вставая и следуя за Щелкунчиком, — и по-моему, дорогой господин Дроссельмейер, вы несправедливы к этим маленьким танцорам!

Щелкунчик недовольно поморщился, что должно было означать: «Посмотрим, и ваша снисходительность им зачтется». Затем они продолжили свое путешествие и вскоре оказались на берегу реки, казалось источавшей все ароматы, какими был напоен воздух.

— Это Апельсиновая река, — пояснил Щелкунчик, даже не дожидаясь вопроса Мари, — одна из самых маленьких речушек в королевстве. Если не считать ее прекрасного аромата, она не идет ни в какое сравнение ни с Лимонадной рекой, впадающей в Южное море — его еще называют морем Пунша, ни с Оршадной рекой, впадающей в Северное море — оно называется также морем Миндального молока.

Неподалеку от реки Мари увидела маленькую деревушку, где все строения, включая церкви и дом местного священника, были коричневыми; однако кровли у них были позолочены, а стены великолепно разукрашены розовыми, голубыми и белыми конфетками.

— Это Марципановая деревня, — сказал Щелкунчик. — Селение, как видите, прелестное, и расположено оно на Медовом ручье. Обитатели его очень приятны внешне, но они постоянно пребывают в плохом настроении, потому что у них всегда болят зубы. Но, дорогая мадемуазель Зильберхауз, — продолжал Щелкунчик, — прошу вас, не будем здесь останавливаться, ведь мы не можем посетить все деревни и все города королевства. В столицу! В столицу!

Щелкунчик пошел вперед, по-прежнему держа Мари за руку, но быстрее, чем прежде, а она, исполненная любопытства, шагала бок о бок с ним, легкая как птичка. Некоторое время спустя в воздухе повеяло благоуханием роз и все вокруг приобрело розовый цвет. Мари заметила, что этот запах и этот отсвет исходят от реки, несущей в своих берегах розовое масло и с очаровательным журчанием катящей легкие волны. По ее благоухающим водам медленно скользили серебряные лебеди с золотыми ошейниками, напевая друг другу восхитительные песни, мелодичность которых очень радовала их и, по-видимому, заставляла прыгать вокруг них бриллиантовых рыбок.

— Ах! — вскричала Мари. — Да ведь это же та самая красивая река, какую крестный Дроссельмейер хотел сделать мне к Рождеству! А я — та самая девочка, что ласкает лебедей!

Путешествие

Щелкунчик снова хлопнул в ладоши, и тогда Розовая река на глазах стала вздуваться, и из ее зашумевших вод показалась колесница из ракушек, украшенная сверкающими на солнце драгоценными камнями и влекомая золотыми дельфинами. Двенадцать очаровательных арапчат в шапочках из чешуи дорады и платьях из перышек колибри выпрыгнули на берег и осторожно отнесли сначала Мари, а затем и Щелкунчика в колесницу, и та тут же понеслась по воде.

Надо признаться, это было восхитительное зрелище, вызывавшее в памяти плавание Клеопатры вверх по Кид-ну: Мари в колеснице из ракушек, овеваемая благоуханиями, скользящая по розовым волнам, увлекаемая вперед золотыми дельфинами, которые поднимали головы и выбрасывали в воздух сверкающие снопы чистейшей розовой воды, а те падали вниз дождем, переливавшимся всеми цветами радуги. И наконец, чтобы радость доставлялась всеми органами чувств, зазвучала нежная мелодия и послышались тонкие серебристые голоса, певшие:

И все время, пока раздавалось это пение, двенадцать арапчат, вскочивших сзади на колесницу из ракушек, в такт музыке помахивали своими украшенными колокольчиками маленькими зонтиками, в тени которых сидела Мари.

Так она переплыла Розовую реку и приблизилась к противоположному берегу. И, когда расстояние до него осталось не более длины весла, двенадцать арапчат прыгнули кто в воду, а кто на берег и, встав цепочкой, стали передавать друг другу Мари и Щелкунчика, пока те не ступили на цукатную подстилку, усеянную мятными пастилками.

Оставалось пройти через небольшую рощицу, еще красивее, возможно, чем Рождественский лес, настолько сверкало и искрилось здесь каждое дерево той или иной породы. Но более всего удивляли в нем висевшие на ветвях плоды, обладавшие не только необычайным цветом и прозрачностью (одни из них были желтыми, как топазы, другие — красными, как рубины), но и каким-то особенным ароматом.

— Это Вареньевый лес, — пояснил Щелкунчик. — А за его кромкой расположена столица.

И в самом деле, Мари отодвинула последние ветки и замерла в изумлении при виде обширности, великолепия и своеобразия города, раскинувшегося перед нею на цветочном лугу. Дело было не только в том, что стены домов и колокольни блистали самыми яркими цветами: не приходилось ждать, что где-нибудь на земле можно было бы найти здания такого причудливого вида. Что касается крепостных стен и ворот, то они были сделаны целиком из засахаренных фруктов, сверкавших на солнце своими естественными цветами, причем еще больший блеск придавали им покрывавшие их крупинки сахара. У главных ворот, через которые прошли Мари и Щелкунчик, серебряные солдатики при виде их взяли на караул, а какой-то маленький человечек, облаченный в халат из золотой парчи, бросился на шею Щелкунчику, восклицая:

— О дорогой принц, вот и вы, наконец! Добро пожаловать в Варениенбург!

Мари несколько удивил этот пышный титул Щелкунчика, но вскоре она перестала этому удивляться, поскольку ее внимание привлек гул такого множества голосов, тараторивших одновременно, что она спросила у Щелкунчика, не случился ли в столице королевства кукол какой-нибудь мятеж или не празднуется ли там какое-нибудь торжество.

— Ничего подобного не произошло, дорогая мадемуазель Зильберхауз, — ответил Щелкунчик. — Просто Варениенбург — очень веселый и многолюдный город, и от него на земле немало шума; а то, что вы видите сегодня, происходит здесь каждый день; однако будьте добры, пойдемте дальше — это все, о чем я вас прошу!

Мари, побуждаемая одновременно и собственным любопытством, и вежливым призывом Щелкунчика, ускорила шаг, и вскоре они оказались на большой базарной площади, великолепие которой невозможно себе представить. Все стоявшие вокруг площади дома были сооружены из сластей, все они были ажурными, с галереями, расположенными одна над другой; в середине ее высился, как обелиск, огромный сдобный пирог, а из него четыре фонтана били струями лимонада, оранжада, миндального молока и смородинного сиропа. Бассейны же были наполнены превосходно сбитыми и такими аппетитными на вид сливками, что многие превосходно одетые люди, по виду более чем приличные, ложками ели их на глазах у всех. Но приятнее и забавнее всего казались очаровательные маленькие человечки, которые толпами теснились и прогуливались под руку, смеясь, напевая или беседуя в полный голос, что и создавало веселый гомон, еще издали услышанный Мари. Помимо жителей столицы, там были обитатели всех стран: армяне, евреи, греки, тирольцы; там были офицеры, солдаты, проповедники, капуцины, пастухи и паяцы и, наконец, всякого рода бродячие актеры, акробаты и канатные плясуны, каких можно встретить повсюду.

Вскоре в начале одной из улиц, выходящих на площадь, суматоха усилилась, и народ стал расступаться, пропуская пышное шествие. Это проносили в паланкине Великого Могола, сопровождаемого девяноста тремя вельможами его королевства и семьюстами невольниками. Но по чистой случайности в это же самое время из соседней улицы на площадь выехал верхом на лошади Великий Султан, сопровождаемый тремя сотнями янычаров. Эти два властелина всегда были в какой-то степени соперниками и, следственно, врагами, поэтому редкая встреча людей из их свит обходилась без драки. Нетрудно понять, какой оборот должно было принять дело, когда эти два могущественных монарха вдруг оказались лицом к лицу; началось все с сумятицы, из которой попытались выбраться местные жители; потом послышались крики ярости и отчаяния: какой-то спасавшийся бегством садовник рукояткой своего заступа снес голову весьма уважаемому в своей касте брамину, а сам Великий Султан был сброшен с лошади испуганным паяцем, пролезавшим между ее ногами; шум все усиливался и усиливался, как вдруг человек в парчовом халате, у ворот города приветствовавший Щелкунчика как принца, в один миг взобрался на самую вершину сдобного пирога и, прозвонив три раза в колокольчик, обладавший чистым, звонким и мелодичным звуком, трижды прокричал:

— Кондитер! Кондитер! Кондитер!

Сутолока мигом улеглась; два спутавшиеся шествия распутались; покрытого пылью Великого Султана очистили щеткой; брамину снова посадили на шею голову, посоветовав ему три дня не чихать, чтобы она опять не отвалилась; наконец спокойствие восстановилось, вновь начались веселые прогулки, и все снова принялись черпать из фонтанов лимонад, оранжад и смородинный сироп и полными ложками набирать из бассейнов сбитые сливки.

— Однако скажите, дорогой господин Дроссельмейер, — спросила Мари, — в чем причина того, что трижды произнесенное слово «кондитер» произвело такое действие на этот народец?

— Следует вам сказать, мадемуазель, — отвечал Щелкунчик, — что жители Варениенбурга по опыту верят в переселение душ и подчиняются всемогущему высшему началу, которое зовется Кондитер и которое, по своей прихоти, путем более или менее продолжительной варки или печения может придать им ту форму, какую пожелает. Но, поскольку обычно каждый полагает, что именно его форма наилучшая, никто никоим образом не склонен ее менять; вот почему слово «кондитер» производит такое волшебное действие на варениенбуржцев и вот почему этого слова, произнесенного бургомистром, оказалось достаточно, как вы только что видели, чтобы успокоить сильнейшее волнение; в одну минуту всякий забывает о земном, о помятых боках и шишках на лбу и, погрузившись в себя самого, говорит: «Господь мой! Что есть человек и что только не может с ним сделаться?»

Беседуя таким образом, Мари и Щелкунчик подошли к дворцу, сиявшему розовым светом и украшенному сотней изящных воздушных башенок; стены дворца были усеяны букетами фиалок, нарциссов, тюльпанов и жасмина, оттенявшими своими разнообразными красками розовый фон, на котором они выделялись. Высокий купол в центре дворца был усеян множеством золотых и серебряных звездочек.

— О Боже! — вскричала Мари. — Что это за чудное здание?

— Это Марципановый дворец, — ответил Щелкунчик, — одно из самых замечательных строений столицы кукольного королевства.

Однако, как ни погружена была Мари в восторженное созерцание дворца, она все-таки заметила, что кровля одной из высоких башен полностью отсутствует и что пряничные человечки, поднявшись на помост из корицы, восстанавливают ее. Она собиралась спросить у Щелкунчика, что там такое случилось, но он, предупредив ее намерение, сказал:

— Ах! Совсем недавно этому дворцу угрожало если не полное разрушение, то, во всяком случае, большие повреждения. Великан Сладкоежка откусил кусок этой башни и уже собирался приняться за купол, когда варениен-буржцы преподнесли ему в виде выкупа городской квартал под названием Нуга и значительную часть Цукатного леса; благодаря этому он согласился удалиться, не причинив дворцу иного ущерба, кроме того, что вы заметили.

В это мгновение послышалась тихая и приятная музыка.

Двери дворца сами собою отворились, и из них вышли двенадцать крошечных пажей, держа в руках зажженные наподобие факелов букеты душистых трав; головы пажей были жемчужинами, туловища шестерых из них — рубиновыми, а других шести — изумрудными, и при этом они очень мило топали своими маленькими золотыми ножками, весьма искусно вычеканенными в стиле Бенвенуто Челлини.

За пажами следовали четыре дамы, почти такого же роста, как мадемуазель Клерхен, новая кукла, подаренная Мари на Рождество, однако они были так великолепно одеты и украшения на них были настолько роскошными, что Мари тут же признала в них наследных принцесс Варениенбурга. Увидев Щелкунчика, все четыре дамы в горячем порыве бросились ему на шею, закричав в один голос:

— О мой принц! Милейший принц!.. О мой брат! Милейший брат!

Щелкунчик, по-видимому, очень растрогался; он утер слезы, без конца набегавшие у него на глаза, затем взял Мари за руку и взволнованно произнес, обращаясь к четырем принцессам:

— Дорогие мои сестры, представляю вам мадемуазель Мари Зильберхауз, дочь господина президента Зильберха-уза из Нюрнберга, весьма уважаемого в городе, где он проживает. Это она спасла мне жизнь, ибо, если бы в тот миг, когда я начал проигрывать сражение, она не бросила свою туфельку в мышиного короля и если бы позднее она не проявила доброту, предоставив мне саблю майора, отправленного в отставку ее братом, я лежал бы теперь в могиле или, что еще хуже, меня загрыз бы мышиный король. Ах, дорогая мадемуазель Зильберхауз! — вскричал Щелкунчик, не в силах сдержать свой восторг. — Пирлипат, принцесса Пирлипат, хотя она и королевская дочь, недостойна развязать шнурки на ваших прелестных башмачках!

— О да, да, конечно! — подтвердили хором четыре принцессы.

И, бросившись обнимать Мари, они вскричали:

— О благородная освободительница нашего дорогого и возлюбленного принца и брата! О милая мадемуазель Зильберхауз!

И, без конца восклицая одно и то же, поскольку их переполненные радостью сердца мешали им подобрать новые слова, четыре принцессы повели Мари и Щелкунчика во внутренние покои дворца, уговорили гостей сесть на чудесные маленькие диванчики из кедра и бразильского дерева, инкрустированного золотыми цветами, и сказали, что теперь они хотят сами приготовить им угощение. Принцессы достали множество горшочков и мисочек из тончайшего японского фарфора, ложки, ножи, вилки, кастрюльки и прочую золотую и серебряную кухонную утварь, принесли прекраснейшие фрукты и изысканнейшие сласти, каких Мари никогда и не видывала, и принялись так умело хлопотать, что девочка тут же поняла: принцессы фон Варениенбург превосходно умеют готовить. И, поскольку Мари и сама отлично разбиралась в таких делах, она втайне желала сама принять действенное участие в том, что происходило; и тогда, словно догадавшись об этом, самая красивая из четырех сестер Щелкунчика протянула ей маленькую золотую ступку и сказала:

— Дорогая освободительница моего брата, потолките, прошу вас, эти леденцы.

Мари поспешила откликнуться на эту просьбу, и, пока она весело постукивала пестиком о ступку так, что получалась приятная мелодия, Щелкунчик принялся рассказывать подробнейшим образом обо всех своих приключениях; но — странное дело! — во время этого рассказа Мари казалось, что мало-помалу слова юного Дроссельмейера, как и стук пестика о ступку, становятся все более и более невнятными для ее слуха; вскоре она почувствовала, что ее окутывает легкая дымка; потом дымка превратилась в серебряный туман, все сильнее и сильнее сгущавшийся вокруг нее и мало-помалу скрывший от ее взгляда и Щелкунчика, и четырех принцесс, его сестер. После этого послышалось странное пение, напомнившее ей то, что звучало на Розовой реке, и смешивавшееся со все усиливавшимся журчанием воды; потом Мари почудилось, что прямо под ней плещутся волны, что они вздымаются и поднимают ее вверх. Она ощущала, как поднимается все выше, выше и выше, еще выше и... Та-ра-ра-бух! Она стала падать с неимоверной высоты!

Заключение

Нельзя упасть с высоты в несколько тысяч футов и не проснуться, так что Мари проснулась, а проснувшись, обнаружила, что она лежит в своей кроватке. Было совсем светло, и мать, стоявшая рядом с постелью, сказала дочери:

— Разве можно быть такой лентяйкой? Ну-ка, вставай поскорее и одевайся: завтрак давно на столе!

— Ах, милая мамочка, — произнесла Мари, широко открывая удивленные глаза, — куда только меня не водил сегодня ночью молодой господин Дроссельмейер и каких только чудес он мне не показывал!

И Мари рассказала матери все то, что сейчас рассказали мы, а когда она закончила, президентша промолвила:

— Ты видела длинный и прекрасный сон, малышка Мари, но теперь, когда ты проснулась, пора забыть обо всем этом и идти завтракать.

Однако Мари, одеваясь, продолжала уверять, что это был вовсе не сон и что все это она видела наяву. И тогда мать направилась к стеклянному шкафу, взяла там Щелкунчика, сидевшего, как всегда, на третьей полке, принесла его дочери и спросила ее:

— Как же ты можешь воображать, глупышка, что эта кукла, сделанная из дерева и тряпок, может жить, двигаться и думать?

— Но дорогая мамочка, — нетерпеливо отвечала Мари, — я же отлично знаю, что Щелкунчик — это не кто иной, как молодой господин Дроссельмейер, племянник крестного!

В этот миг за ее спиной раздался громкий смех.

Это, потешаясь над Мари, от всей души смеялись президент, Фриц и фрейлейн Трудхен.

— Ах, папочка! — вскричала Мари. — Неужели и ты тоже смеешься над моим Щелкунчиком? А ведь он так уважительно говорил о тебе, представляя меня своим сестрам-принцессам, когда мы пришли в Марципановый дворец!

Все засмеялись еще громче, и Мари стало понятно, что ей следует представить какое-нибудь доказательство правдивости рассказанного ею, иначе ее будут считать сумасшедшей.

И тогда девочка побежала в соседнюю комнату, взяла там маленькую шкатулку, куда она раньше заботливо спрятала семь корон мышиного короля, вернулась в гостиную и сказала:

— Вот, дорогая мамочка, посмотри: это короны мышиного короля, которые Щелкунчик подарил мне прошлой ночью в знак своей победы.

Президентша с удивлением взяла и стала рассматривать крошечные короны из какого-то неведомого, очень блестящего металла и такой тонкой работы, на какую неспособны человеческие руки. Сам президент не мог насмотреться на короны и счел их столь драгоценными, что, несмотря на все настойчивые просьбы Фрица, вставшего на цыпочки, чтобы разглядеть короны, и желавшего потрогать их, ему так и не доверили ни одну из них.

Родители стали упрашивать Мари рассказать им, откуда взялись эти крошечные короны, но она упорствовала, повторяя уже сказанное ею; и когда президент, выведенный из терпения тем, что он считал упрямством со стороны Мари, назвал ее лгуньей, она залилась слезами и воскликнула:

— Ах, бедная я, бедная! Да что вы хотите от меня услышать?!

В эту минуту дверь отворилась, в комнату вошел советник медицины и в свою очередь воскликнул:

— Что здесь происходит? И кто обидел мою крестницу Мари? Почему она плачет? Почему она так рыдает? Что случилось? Что такое случилось?

Президент уведомил советника медицины обо всем, что произошло, а закончив рассказ, показал ему семь маленьких корон; но, едва увидев их, крестный Дроссельмейер рассмеялся.

— Ха-ха! Ну и шутка! — произнес он. — Это же семь корон, которые я носил несколько лет тому назад на цепочке моих часов, а когда моей крестнице исполнилось два года, подарил их ей; разве вы не помните этого, дорогой президент?

Но президент и президентша безуспешно рылись в памяти: никакого воспоминания об этом они не сохранили; однако, полагаясь на сказанное крестным, они немного успокоились, и их лица вновь мало-помалу приобрели присущее им ласковое выражение; при виде этого Мари бросилась к советнику медицины и воскликнула:

— Но ведь ты же все знаешь, крестный Дроссельмейер! Ну, признайся же, что Щелкунчик — твой племянник и что это он дал мне семь корон мышиного короля!

Однако крестный Дроссельмейер, по-видимому, крайне неодобрительно отнесся к этим словам: он нахмурился и его лицо так помрачнело, что президент, подозвав к себе маленькую Мари и поставив ее между своими коленями, сказал ей:

— Послушай меня как следует, дорогое дитя, ибо то, что я говорю тебе, очень серьезно: доставь мне удовольствие и раз и навсегда забудь свои глупые выдумки; и заранее предупреждаю тебя: если ты еще раз скажешь, что твой противный и безобразный Щелкунчик — племянник нашего друга советника медицины, я выброшу в окно не только самого господина Щелкунчика, но и всех остальных твоих кукол, включая мадемуазель Клер!

Итак, бедняжка Мари не осмеливалась больше говорить вслух обо всех чудесах, которыми была переполнена ее душа; но мои юные читатели, а особенно, конечно, мои юные читательницы поймут, что, совершив однажды путешествие по такой привлекательной стране, как королевство кукол, и увидев такой вкусный и красочный город, как Варениенбург, пусть даже в течение одного лишь часа, забыть об этом не так-то легко; так что она попробовала поговорить о своих приключениях с братом. Однако Мари полностью утратила его доверие с тех пор, как она посмела сказать, что его гусары бежали с поля битвы, а потому, согласившись с утверждением родителей, что Мари лгунья, Фриц вернул своим офицерам те воинские звания, каких он их лишил, и разрешил своим трубачам снова играть марш лейб-гусаров; впрочем, это не мешало Мари думать все что угодно по поводу их мужества.

Так что Мари не осмеливалась больше говорить о своих приключениях; однако воспоминания о королевстве кукол постоянно не давали ей покоя, и, погружаясь в них, она видела все снова так ясно, будто опять была в Рождественском лесу, плыла по Розовой реке или бродила по городу Варениенбургу; вот почему, вместо того чтобы, как прежде, играть со своими игрушками, она теперь сидела неподвижно и тихо, предаваясь размышлениям, за что все называли ее маленькой мечтательницей.

Но однажды, когда советник медицины, положив на пол свой стеклянный парик, высунув изо рта кончик языка и засучив рукава своего желтого редингота, устранял с помощью длинного и острого инструмента какую-то неисправность в часах, Мари, сидя у стеклянного шкафа и, как обычно, разглядывая Щелкунчика, так погрузилась в свои мечты, что, забыв вдруг о присутствии не только крестного Дроссельмейера, но и матери, тоже находившейся в гостиной, невольно воскликнула:

— Ах, дорогой господин Дроссельмейер! Если бы вы не были деревянным человечком, как утверждает мой папа, если бы вы на самом деле были живым, я не поступила бы так, как принцесса Пирлипат, и не покинула бы вас из-за того, что, оказывая мне услугу, вы потеряли бы свою красоту; ведь я люблю вас на самом деле, я... Ах!..

Едва девочка испустила этот вздох, как в комнате раздался такой сильный грохот, что она без чувств свалилась со стула.

Очнувшись, Мари увидела, что мать держит ее на руках, и услышала, как она говорит ей:

— Да разве возможно, я тебя спрашиваю, чтобы такая большая девочка, как ты, была настолько глупа, чтобы свалиться со стула, да еще в ту самую минуту, когда племянник господина Дроссельмейера, закончив свои странствия, возвратился в Нюрнберг?!.. Ну-ка, вытри глазки и будь умницей!

Мари вытерла глаза и, повернувшись к двери, в этот миг отворившейся, увидела советника медицины, который, снова нацепив стеклянный парик, поправив на себе желтый редингот и держа под мышкой шляпу, улыбался с довольным видом и держал за руку молодого человека весьма маленького роста, но хорошо сложенного и очень красивого.

На молодом человеке были превосходный красный бархатный камзол, шитый золотом, белые шелковые чулки и блестящие лаковые башмаки. К его жабо был приколот прелестный букетик цветов; юноша был весьма тщательно завит и напудрен, а на его спину спускалась изумительно заплетенная косичка. Помимо этого, на боку у него висела маленькая шпага, чуть ли не вся усыпанная драгоценными камнями, а шляпа, которую он держал под мышкой, была сшита из наилучшего шелка.

Приятные манеры молодого человека можно было распознать с первого же взгляда, поскольку, едва успев войти, он сразу же положил к ногам Мари множество великолепных игрушек, а главное — самые прекрасные марципаны и самые лучшие конфеты, какие только она пробовала в своей жизни, если, конечно, не считать тех, каких она отведала в королевстве кукол. Что же касается Фрица, то племянник советника медицины, словно догадываясь о воинственном нраве сына президента, принес ему саблю из самой лучшей дамасской стали. Но этим все не исчерпывалось! За столом, когда все приступили к десерту, любезный гость принялся грызть орехи для всей компании; даже самые твердые не могли сопротивляться ему ни секунды: правой рукой молодой человек клал их в рот, левой дергал себя за косичку, и — щелк! — скорлупа разлеталась на мелкие кусочки.

Мари вся зарделась, увидев этого красивого молодого человека, но, когда обед закончился и гость предложил ей пройти вместе с ним в комнату со стеклянным шкафом, она зарделась еще больше.

— Ступайте, ступайте, дети, и поиграйте вместе, — сказал им крестный. — Мне больше нечего делать в гостиной, потому что все часы моего друга президента ходят отлично.

Молодые люди вошли в гостиную; и как только молодой Дроссельмейер остался с Мари наедине, он опустился на одно колено и сказал:

— О добрейшая мадемуазель Зильберхауз! Вы видите здесь у своих ног счастливого Дроссельмейера, кому вы спасли жизнь на этом самом месте. Помимо этого, вы соблаговолили сказать, что не отвергли бы меня, как это сделала гадкая принцесса Пирлипат, если бы, оказывая вам услугу, я стал бы уродом. И вот, поскольку порча, которую навела на меня мышиная королева, должна была потерять всю свою силу в тот день, когда, невзирая на мое безобразное лицо, меня полюбит юная и прекрасная девушка, в тот же миг, как вы произнесли эти слова, я перестал быть дурацким щелкунчиком и обрел свой первоначальный облик, не лишенный приятности, как видите. Поэтому, дорогая мадемуазель Зильберхауз, если только вы по-прежнему питаете ко мне все те же чувства, окажите милость — отдайте мне вашу драгоценную руку, разделите со мной трон и корону и правьте вместе со мной в королевстве кукол, ведь с этого часа я стал королем!

Мари ласково подняла молодого Дроссельмейера и сказала ему:

— Вы милый и добрый король, сударь, и поскольку, к тому же, у вас есть чудесное королевство, украшенное великолепными дворцами и населенное очень веселыми подданными, я согласна считать вас своим женихом, если только это одобрят мои родители.

Тут дверь гостиной тихонько открылась, на что молодые люди не обратили внимания, так они были заняты своими чувствами, и в комнату вошли президент, президентша и крестный Дроссельмейер, изо всех сил крича: «Браво! Браво!» Услышав это, Мари покраснела как вишня, но молодой человек ничуть не смутился: он подошел к президенту и президентше, изящно поклонился, приветствуя их, и любезнейшим образом попросил у них руку их дочери, на что тут же получил согласие.

В тот же день Мари была помолвлена с молодым Дроссельмейером, однако с условием, что свадьба состоится не раньше чем через год.

И вот через год жених приехал за невестой в маленькой карете из инкрустированного золотом и серебром перламутра, в которую были впряжены лошади ростом не выше барашка, но поистине бесценные, потому что подобных не было на всем свете, и отвез ее в Марципановый дворец, где их обвенчал дворцовый капеллан и где двадцать две тысячи маленьких человечков, сплошь покрытых жемчугами, бриллиантами и изумительными драгоценностями, танцевали на их свадьбе. Скорее всего Мари и поныне правит чудесным королевством, где повсюду можно увидеть сверкающие Рождественские леса, реки лимонада, оранжада, миндального молока и розового масла, просвечивающие насквозь дворцы из сахара чище снега и прозрачнее льда, и где, короче, можно увидеть всякого рода чудеса и диковинки, если, разумеется, твои глаза способны увидеть их.