Теперь

Теперь, когда Париж, и эти мостовые,
И эти мраморы и бронзы — далеко,
Когда мне тень дают деревья вековые
И мне лазурь небес оглядывать легко, —

Теперь, когда от злой душевной непогоды
Успел я отдохнуть,
И после бури той святая тишь природы
В мою ложится грудь, —

Теперь, когда могу, близ вод кругом разлитых,
Я мыслью вознестись и видеть с высоты
Глубоких истин ряд, в душе моей сокрытых,
И видеть под травой сокрытые цветы, —

Теперь, создатель мой, с сей затишью святою
Пришла мне череда
Сознать, что дочь моя под этою плитою
Уснула навсегда.

И вновь, глубокого исполнен умиленья,
На горы, на леса и воды я гляжу,
И, видя, как я мал в безмерности творенья,
Вновь чувствую себя и в разум прихожу.

Вновь на тебя, творец, смотрю я правоверцем,
И вновь согрет мольбой,
Иду к тебе с моим окровавленным сердцем,
Растерзанным тобой.

И вновь душа моя к тебе, мой бог, взывает:
Ты свят, ты терпелив и в благости велик!
Ты знаешь, что творишь, а смертный — что он знает?
Он — ветра прихотью колеблемый тростник!

Гроб закрывается, но щель есть в этой крыше —
То дверь к тебе, творец!
И то, что здесь внизу концом считают, — выше
Начало, не конец.

Коленопреклонен, я сознаю, о боже,
Что ты единый — сущ. Чтоб весь я изболел —
Так было надобно. Кто спросит: для чего же?
Так было надобно, — ты этого хотел.

Пред волею твоей стою, смиренья полный.
Челн жизни мы тянуть
Должны из скорби в скорбь, из волн в другие волны —
И в вечность завернуть.

Всё видимое нам проходит часом, мигом.
На вещи смотрим мы с одной лишь стороны,
С другой — всё мрак для нас. Мы клонимся под игом,
Таинственных причин не зная глубины.

Уединенная, туманная окрестность
Везде объемлет нас.
Всевышний так хотел, — нам в мире ни известность,
Ни радость не далась.

Лишь благо низойдет — оно и улетело.
Наш мир — в руках судьбы, и бедный смертный в нем
Не видит уголка, где б мог сказать он смело:
«Вот здесь участок мой, моя любовь, мой дом!»

Глядь! Время старости угрюмой подступило,
А нечем дух отвесть, —
И это всё, как есть, так надобно, чтоб было,
Затем что это есть.

Творец! Наш темен мир, а небо многозвездно,
И песнь и вопль идут в гармонии святой.
Что смертный? — Прах, атом, а вечность — это бездна,
Куда парит один и падает другой.

И что тебе, творец, на вышине бесстрастной
Объемлющему твердь,
Наш стон, скорбь матери, отчаянье несчастной —
Ее дитяти смерть?

Я знаю: должен плод под ветром падать, птица —
Ронять свое перо, цветок — свой аромат,
И чтоб неслась вперед творенья колесница,
Быть должен кто-нибудь под колесом измят.

Пыль, волны, слезы — всё необходимо в свете.
Условье бытия,
Чтоб там — росла трава, там — умирали дети, —
Всё это знаю я.

Создатель! Может быть, во глубине от века
Непроницаемых и чуждых нам небес
Творишь ты новый мир, где горесть человека
Идет в состав твоих неведомых чудес.

Быть может, это — цель иного мирозданья,
Чтоб полный грозных сил
Событий вихрь с земли прекрасные созданья
Куда-то уносил.

Неумягчаемость божественных законов,
Быть может, держит всё, чем населен эфир,
И снисходительность к безумью наших стонов
Расстроила бы всё, разрушила б весь мир.

Ты видишь, бог мой, здесь с лиющейся незвонко,
Но теплою мольбой,
С смиреньем женщины и простотой ребенка
Я весь перед тобой!

Взвесь, горний судия, всё, что я делал прежде,
Как мыслил, действовал, в борениях томим,
Трудился и страдал и жалкому невежде
Природу освещал сиянием твоим, —

Как шел я, не боясь ни ссылки, ни изгнанья!
Суди меня, мой бог!
Я мог ли ожидать такого воздаянья?
Суди! — Нет, я не мог —

Не мог я ожидать, склонен главой и бледен,
Что, тяжко надо мной десницу опустя,
Возьмешь ты у того, кто радостью так беден,
Ее последний луч, возьмешь его дитя!

Прости, что на тебя роптал я в лютом горе,
Что на тебя хула,
Как из ребячьих рук тяжелый камень в море,
Мной кинута была!

Могли ль твой видеть свет мои больные очи,
Когда спалила их нежданная гроза,
И траур лег на них чернее адской ночи,
И в нем до слепоты изъела их слеза?

И можно ль, господи, чтоб человек в потере,
Где мысли луч исчез,
Всё помнил, что над ним всё те ж на вечной сфере
Созвездия небес?

Да, я был слаб, как мать. Пред высшим приговором
Теперь склоняюсь я, приемля свой удел.
Другим мной брошенным на всю природу взором
В широкой горести мой разум просветлел.

Творец! Я сознаю, что тяжкий грех — проклятья.
Выдерживая боль,
Не буду я роптать, не буду проклинать я,
Но плакать мне позволь!

Да, слезы пусть текут, как водный ток обильный!
Ты сам нам слезы дал, — пускай они текут!
Позволь мне иногда на камень пасть могильный
И дочери шепнуть: «Ты чувствуешь? Я тут».

Позволь мне иногда ей перекинуть слово
Под тихий вечерок,
Когда казалось бы, что этот ангел снова
Меня услышать мог!

Сквозь зависть в прошлое я взор вперяю жадный
И всё мне видится тот миг, тот страшный час,
Когда мой херувим, мой ангел ненаглядный
Вдруг крылья развернул и улетел от пас.

И будет мне весь век тянуться час тот лютый,
Когда, утратив дочь,
Вскричал я: «Здесь был день — тому одна минута,
И вот — теперь уж ночь!»

Прости мне, господи, что дух мой так расстроен!
Не гневайся, что я горюю вновь и вновь!
Я умирен с судьбой, но я не успокоен, —
Из язвы роковой лилась так долго кровь!

Не гневайся, что так терпенье наше скудно!
Теряющим детей,
Ты знаешь, господи, как душу вырвать трудно
У скорби из когтей.

Ты знаешь: ежели во мгле существованья
Вдруг озарила нас в один счастливый день
Улыбка нового нам милого созданья
И жизни сумрачной нам разогнала тень, —

Когда нас обновил веселый вид ребенка,
Чья прелесть так светла,
Что кажется, для нас невинная ручонка
Дверь неба отперла, —

Когда шестнадцать лет, шаг проследив за шагом
И дочь прекрасную всем сердцем возлюбя,
Ее признали мы своим верховным благом,
Лучом дневным в душе и в доме у себя, —

Когда решили мы: нам этого довольно!
Всё прочее есть бред, —
О боже, посуди, как тяжело, как больно
Сказать: ее уж нет!