Во всех кабачках и ресторанах Парижа можно спросить на десерт лесные орехи, миндаль, изюм и вяленые фиги. Надо только сказать гарсону: дайте мне «нищих», и вам подадут аккуратную бумажную коробочку, в которую заключены все эти четыре сорта заедок, столь любимых когда-то и у нас, в бывшей богатой торговой тысячеглавой Москве.
Париж, в своей беготне и суетливости, нетерпеливо сокращает слова и фразы: метрополитен — метро, бульвар С.-Мишель — Буль-Миш, бифштекс а ля Шатобриан шато, кальвадос — кальва. Так и вместо старинного «dessert des quatrese mendiants» он бросает кратко «mendiants!». Однако лет девять назад я ещё заставал на коробочках, содержащих это простое и вкусное лакомство, полную надпись. Теперь её больше не увидишь.
Я уже и сам не знаю, услышал ли я где-нибудь, или видел во сне, или нечаянно сам придумал милую легенду о происхождении этого странного названия.
Любимейший из французских королей и героев (кроме мифических) ещё не был тогда Генрихом Четвёртым и могущественным королём Франции, а всего лишь Анри Бурбоном, маленьким властелином маленькой Наварры. Правда, при его рождении знаменитый астролог Нострадамус предсказал ему по звёздам великую будущность: славу, сияющую во всех веках, и неиссякаемую народную любовь.
Но во времена, о которых идёт речь, молодой гасконский король —- этот весёлый и добрый скептик — ещё и не думал о своей блестящей звезде или, может быть, по свойственной ему осторожной скрытности делал вид, что не думает. Он беззаботно бегал не только за прекрасными дамами своего крошечного двора, но и за всеми хорошенькими женщинами Оша, Тарба, Мирадны, По и Ажена, не оставляя своим любезным вниманием также и жён фермеров и дочерей трактирщиков. Ценил он острое слово, сказанное вовремя, и не напрасно его иные шутки и афоризмы стали сокровищами народной памяти. И любил он ещё хорошее красное вино за весёлой дружеской беседой.
Был он беден, прост с народом, справедлив в своих приговорах и весьма доступен; поэтому искренно преданы ему были и гасконцы, и наваррцы, и беарнцы, находя в нём милые черты доброго, легендарного короля Дагобера.
Большой его страстью и любимым развлечением была охота. В то время множество зверя водилось в нижних и верхних Пиренеях: волки и медведи, рыси, кабаны, горные козлы и зайцы. Знатоком был небогатый король Анри и в соколиной охоте.
Однажды, охотясь в окрестностях По, в густом сосновом лесу, простиравшемся на много десятков лье, король Генрих напал на след прекрасной горной козы и, преследуя её, отделился понемногу от своей охотничьей свиты на очень большое расстояние. Раздражённые запахом зверя, его собаки так увлеклись погоней, что вскоре не стало слышно даже их лая. Между тем незаметно сгущался вечер, и пала ночь. Тут король понял, что он заблудился. Издали доносились призывные звуки охотничьих рогов, но — странно — чем дальше он шёл на них, тем слабее звучали рога. С досадою вспомнил Генрих о том, как сбивчивы и капризны все громкие звуки в горных лесах и какой предательский насмешник — горное эхо. Но было уже поздно. Предстояло переночевать в лесу. Однако король, как истый гасконец, был решителен и настойчив. Усталость одолевала его, голод терзал его внутренности, мучила жажда; к тому же неловко подвернувшаяся нога испытывала острую боль в ступне при каждом шаге; король всё-таки, прихрамывая и спотыкаясь, с трудом пробирался сквозь чащу, в надежде найти дорогу или лесную избушку.
Вдруг его ноздрей коснулся слабый-слабый запах дыма (король вообще отличался изумительным обонянием). Потом мелькнул сквозь чащу малый огонёчек. Король Анри пошёл прямо на него и вскоре увидел, что на горной полянке разложен небольшой костер и вокруг него сидят четыре черные фигуры. Сиплый голос окликнул:
— Кто идёт?
— Добрый человек и хороший христианин, — ответил Анри. — Я заблудился и вывихнул правую ступню. Позвольте посидеть у вас до утра.
— Иди и садись.
Король так и сделал. Странная компания заседала среди леса у огня; одетые в лохмотья, грязные и мрачные люди. Один был безрукий, другой безногий, третий слепой, четвёртый кривлялся, одержимый пляскою святого Витта.
— Кто вы такие? — спросил король.
Но слепец с сиплым голосом возразил ему:
— Сначала гость представляется хозяевам, а потом уже спрашивает.
— Верно, — согласился Генрих. — Ты прав. Я ловчий из королевской охоты, что, впрочем, можно заметить по моему костюму. Я случайно отбился от товарищей и, как видите, потерял дорогу…
— Я-то, положим, ничего не вижу, но всё равно будь нашим гостем. Мы рады тебе. Мы все из бродячего цеха свободных нищих, хотя очень жаль, что твой добрый господин, король Анри — да будет благословенно его славное имя, — издал такой жестокий указ о преследовании нашего сословия. Чем можем мы служить тебе?
— О кишки святого Григория! — вскричал король. — Я голоден, как собака, и жажду, как верблюд в пустыне. Кроме того, может быть, кто-нибудь перевяжет мне ногу. Вот вам маленький золотой, всё, что у меня есть с собой.
— Прекрасно, — сказал слепец, который, по-видимому, был предводителем компании. — Мы предложим тебе на ужин хлеба и козьего сыра. У нас также имеется самое отличное винцо, какого нет, пожалуй, и в королевском погребе, да притом в безграничном количестве. Эй ты, плясун! Сбегай-ка скорее к роднику и нацеди фляжку воды. А ты, охотник, протяни мне больную ногу, я стащу с тебя сапог и забинтую тебе подъём и лодыжку. Это не вывих: ты просто растянул жилу.
Вскоре король вдоволь напился холодной родниковой воды, которая ему, великолепному знатоку в напитках, показалась вкуснее самого драгоценного вина. С необыкновенным аппетитом съел он простой ужин, а туго и ловко перевязанная нога сразу почувствовала облегчение. Он сердечно поблагодарил нищих.
— Подожди, — сказал слепой. — Неужели ты думаешь, что мы, гасконцы, обходимся без десерта. Ну-ка, ты, однорукий!
— Мне лавочница подала мешочек с изюмом.
— Ты, одноногий!
— А я, покамест он заговаривал зубы лавочнице, стянул пригоршни четыре фиг.
— Ты, плясун!
— Я набрал по дороге полную запазуху лесных орехов.
—Ну, а я, — сказал слепой староста, — я присоединяю узелок с миндалём. Это, друзья мои, из моего собственного маленького садика, с моего единственного миндального дерева.
Покончив с ужином, король и четверо нищих легли спать и сладко проспали до ранней зари. Утром нищие указали королю дорогу до ближайшей деревни, где Анри мог найти лошадь или осла, чтобы кратчайшим путём добраться до По.
Прощаясь с ними и благодаря их от души, Генрих сказал:
— Когда придёте в По, не забудьте зайти во дворец. Короля вам незачем будет разыскивать, вы спросите только ловчего Анри, ловчего с остренькой бородкой, и вас проведут ко мне. Живу я небогато, но бутылка вина и кусок сыра, а иногда, может быть, и курятины у меня всегда найдётся для друзей.
Король благополучно добрался до города По, встретив по дороге свиту, которая в тревоге его разыскивала. О своём ночном приключении он никому не рассказал.
Сколько прошло дней, недель или месяцев с того времени — легенда не говорит. Но однажды остановились у ворот скромного королевского дворца в городе По четыре нищих и стали просить, чтобы их проводили к сьеру Анри, ловчему королевской охоты, к тому самому Анри, у которого остренькая барбишка (бородёнка — от фр. barbiche). Начались пререкания и ссора. Нищие настаивали на своём, привратник кричал на них и всё пробовал их вытолкнуть. На шум сбежались дворцовые люди, наконец, и сам король выглянул в окно.
— Не трогайте этих людей, — крикнул он, — и ведите их скорее ко мне. Это мои друзья.
— Кто этот монсиньор? — шепотом спросил слепец.
— Неужели не знаете? Король!
Король угостил своих лесных знакомцев сытным обедом и добрым вином. Он сам сидел с ними за столом. А под конец трапезы подан был десерт из четырёх блюд: орехов, изюма, миндаля и вяленых фиг. Нищие ушли из дворца обласканные и щедро одаренные монархом (который, надо сказать, был обычно несколько скуповат). А десерт четырёх нищих стал модным сначала в Наварре и Гаскони, а потом, когда Анри стал доблестным Генрихом IV, славным королём Франции, он сделался неизбежным в каждом порядочном доме и даже во всех трактирах.
Очень может быть, что именно в память своих четырёх друзей король Генрих отменил указ о прежестоком преследовании нищих, но — человек великого практического ума — он всё-таки обложил их известным налогом в пользу государства.